Интересная статья

Газета «Магнитогорский металл»

26.12.2009
Текст: Юрий Данилов, пенсионер (прим. из сандыктавских Даниловых)

ЕСЛИ ВЛАСТЬ СКАЖЕТ: «Фас!»

Историческая память, направленная на выборочное прошлое, не упреждает новых политических преступлений.

В Магнитогорске Геннадий Васильев составляет книгу памяти жертв политических репрессий, чтобы больше не повторилось ничего подобного. Об этом действительно забывать нельзя.
Репрессии затронули и нашу семью. Деда и бабушку моего зятя раскулачили. За что? Какие-то конники гражданской войны поменялись с ними: дали раненого боевого коня за здоровую крестьянскую лошадь. Конь выздоровел и был гордостью нового хозяина. Отдать эту гордость в колхоз дед ни за что не хотел. За это и раскулачили, хотя другого "богатства" у него кот наплакал. Так семья и оказалась в Магнитогорске.
В девяностые дядя моего зятя завещал все имущество племяннику. После смерти старика зять имущество продал, деньги отдал на хранение в сберкассу и встал в цехкоме в очередь на автомашину. Государственные реформы превратили его вклад в стоимость двух литров водки "Рояль". Зять меня спрашивает:
- У деда и дядьки имущество было примерно одинаковое. У того лошадь и у этого после продажи всего добра хватало на одну единицу транспорта. Накрылось то и другое. В чем разница?
- А в том, - отвечаю, - что у твоего деда не только отобрали дом и скот. Его еще и со всей семьей под конвоем привезли в Магнитогорск и заставили строить на средства, у него же и отнятые. А когда через сберкассу раскулачили тебя, то не было конвоя и принудительной работы. И деньги, которые у тебя грабанули, пошли не на строительство "новой Магнитки" или какого-нибудь амурского электронного завода, а на скупку березовскими королевских замков за границей.
Был у нас на работе потомок раскулаченных. Поскольку то, что я расскажу, - не документ, а только мои рассуждения, не назову его фамилии. Пусть будет Синельников. Он рассказывал, как уже после войны приехал с дядей в родную деревню. На улице дядя встретил того, кто его раскулачивал. Задним числом "поговорили"… В завершение дядя сказал: "Мы, Синельниковы, как тогда ходили в хромовых сапогах и дубленках, так и сейчас ходим. А ты как был подпоясан веревкой, так и сегодня ходишь". Смекаете?
По рассказам матери, я потомок полураскулаченного деда-пимоката. В двенадцатом году в курганскую деревню Малютино приехали казаки из акмолинской станицы Сандыктав и уговорили деда переселиться к ним: нужен был пимокат (прим. пимокат – это тот кто катает валенки). Помогли переехать: всей станицей приехали, раскатали дедов дом на бревна и перевезли на бричках - а на месте уже ждал фундамент, так что быстро сложили дом заново. Спрос на пимы был велик, дед даже нанимал работников. В голодном двадцать первом семья обнищала, но дети подросли и сами стали подмастерьями. Моя мать гордилась, что тоже владела ремеслом. Пережили голод, и к двадцать восьмому ни по каким меркам под раскулачивание семья уже не подходила. Но деду припомнили, что когда-то у него были батраки, и отобрали инструмент. После этого дед всех заказчиков направлял к раскулачивателю, только тот пимы катать не умел. Понятно, почему мать всю жизнь неодобрительно относилась к раскулачиванию.
У отца было по-другому. В голодовку двадцать первого года многодетная семья его отца из двенадцати человек тоже обнищала. Дед пристроил моего отца - ему было четырнадцать - к бездетному зажиточному брату работником. Не сказать, чтобы парнишке там было хорошо: отец с обидой отзывался о дядюшке, но детали я запамятовал. Помню только, что отец собирался бежать. Зимой не решился, чтобы не замерзнуть в дороге. Хотел подождать до мартовского мокрого снега: днем бежать не холодно, а ночевать можно в навозных кучах у деревень - в них тепло. Так и сделал, только немного просчитался со сроками и последние километры до своей деревни шел по колено в мокром снегу, а овраги переходил по грудь в воде. Думал только об одном: хватило бы сил добраться до навозной кучи. Добрался. Там его без памяти и нашли утром. Как он после такой семейной истории мог относиться к раскулачиванию сельских богатеев? В отличие от матери, равнодушно.
Я вот к чему веду. Как-то уже при Горбачеве среди мужиков зашел недоуменный разговор: как удалось Сталину натравить крестьян на кулаков? Стали перечислять знакомых раскулаченных - нормальные люди, с чего на них озлиться? На это один из мужиков сказал:
- Мы все знаем Синельникова. Мужик, как все: пока не засветит выгода. А как она его поманит - он всех локтями ототрет. Теперь представьте, что во времена НЭПа Синельниковы взяли в деревне верх, а через пять лет власть на них укажет: "Фас!" Как поступит деревня?
- У-у-у-у!!! - было дружным ответом.
- А дальше, как сказал товарищ Сталин, лес рубят - щепки летят. Только топорами махали свои же, деревенские.
Да, не получилось бы у Сталина так результативно натравить деревню на кулаков, если бы не было так много таких, как дядя моего отца. На них строили образ кулака-мироеда.
Не получилось бы у Валерии Новодворской так очернить всех коммунистов подряд, если бы народу не обрыдла затянувшаяся игра в ладушки с выжившими из ума генсеками. Не удалось бы Ельцину выбить власть у Горбачева, если бы тот сам не наделал ошибок.
Очень благороден порыв не оставлять в забытьи ни одного имени пострадавших в политических репрессиях. А как быть со списками пострадавших в мафиозных разборках? Молодые, крепкие, отчаянные, тренированные, они в других условиях могли бы пополнить списки Героев Советского Союза. Но их зашорили алчностью. И если списки пострадавших от политических репрессий пополняются поднятыми из забвенья именами, то армия пострадавших от мафиозных разборок пополняется трупами. И никто не публикует фамилий. А тоже надо бы - для упреждения новых преступлений.
Вот об этом забывать нельзя. Без этого продолжения удлинение списков пострадавших от раскулачивания - не больше, чем цветочки на могилах, которые ничего не упреждают.

Взято с Интернет-сайта газеты «Индустриальная Караганда»: inkaraganda.kz/index.php?article=1845

"И имя им - народ".

Автор: Екатерина КУЗНЕЦОВА, почетный журналист РК
Дата: 22-01-2013

Темные сухие руки бережно раскладывают на скатерти фотографии. Лицо бесстрастно: давно все пережито. Но пальцы отчего-то все равно чуть подрагивают, расправляя старые снимки. С них смотрят на меня веселые, спокойные молодые лица. Казаки станицы Сандыктавской, что на Кокчетавщине. Кого-то унесет из жизни Гражданская война, кого-то - Вторая мировая. Кто-то бесследно сгинет в советских концлагерях. А ее отца, Ивана Грибанова, расстреляют как врага народа. А через полвека скажут: ошибка получилась. Ни в чем не виновен был. Никакой не враг. Извините, мол. И - забудьте...

Казачья станица Сандыктав родословную свою вела с 1861 года. Лет за двадцать до того казаки из станицы Улутавской перебрались сюда - место это было куда как более удобное для земледелия и скотоводства. Так и родилась Сандыктавская. В советское время станица стала просто селом Сандыктав.

КАЗАКИ
А в тот первый сандыктавский год на новое место переселились 170 казачьих семейств. Остальные же только весной следующего, 1862-го, решились на переезд.
В числе их и была семья казаков Грибановых.
Семья была немалая, и до Первой мировой младшие из братьев - Афанасий и Иван по осени частенько шли на подработку по найму к купцу первой гильдии Кашкарову - лишних-то денег в крестьянстве не бывает. Кашкаров нанимал казаков охотно - работящий, непьющий, серьезный народ.
Братья Грибановы, по станичным меркам, были середняками, и хотя, по пословице, трудом праведным и не нажившие палат каменных, однако за кусок хлеба низко не гнулись, имели добротные, просторные дома, скотину на подворье, птицу, в стойле - как водится, рабочих и служебную лошадей.
Младший из братьев, Иван, как время подошло, взял в жены красавицу Степаниду, и нарожала она ему четверых ребятишек.
Семнадцатый мятежный год приполз в станицу с опозданием - уж больно далеки были необъятные казахские степи от российских революционных столиц. Россия уже окровавилась Гражданской войной, а здесь, в Сандыктаве, еще плыла-текла привычно и неспешно станичная тишина, но доползли и сюда смутные времена.
Раньше других успел вовремя все бросить и по ветру поставить нос сметливый купец Кашкаров: вскоре, как уехал он из станицы и семью всю с собой утащил, нагрянули в село большевики-агитаторы. И стали в одночасье они главными людьми в станице, и давай мутить неторопливых в решениях тугодумов-казаков. Из бедноты казачьей наскоро сколотили партийную ячейку и пошли устраивать бесконечные собрания, на которых рекой полились нескончаемые и малопонятные речи про классовую борьбу, про мироедов-кулаков, про каких-то "пролетариев всех стран", вот-вот готовых-де поддержать мировую революцию, да еще про сладкую жизнь, которая непременно и наступит, когда "все отымем да поделим"…
Крепко закрутили они, агитаторы эти, замутили казачьи души. Иван, только недавно вернувшийся с Первой мировой, глядя на брата, тоже стал на те собрания похаживать. Слушал. То ли верил, то ли не верил. Сомневался. Однако же тоже ждал светлого будущего...

НОВАЯ ЖИЗНЬ
Новая жизнь в станице устроилась не сразу.
А тут еще, в самом начале девятнадцатого года, вышла директива большевиков "признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половинчатость пути недопустимы".
Задумали большевики "провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно". Да и этого показалось мало. Решено завернуть еще круче - провести беспощадный "массовый террор по отношению ко всем вообще казакам", принимавшим "какое-либо прямое или косвенное участие" в борьбе с Советской властью. Выходило, что теперь искать особо враждебных-то и не станут. Раз уж решили истреблять, так...
Директива требовала "к среднему казачеству применять все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти". Выходило, будут упреждать…
На просторах России уже бушевала кровавая Великая Смута. Теперь докатилась она и до казахстанских степей. Покрошив друг друга, разделив себя и семьи свои на "чистых" и "нечистых", люди, измученные войной, потерями, страхом, все же из последних сил решились на дальнейшую жизнь.
Сбили в станице артель, объединили землю, скот, инвентарь, тягло. С трудом налаживалось какое-то подобие хозяйства. Власть, железной рукой поделив народ на "своих" и "не своих", подмела из дворов не то чтобы излишки - последнее отобрала. Тем предоставив и своим, и не своим равное, одно на всех, право на голодную жизнь и на голодную смерть.

КОММУНА ГПУ
Делать нечего, власть силу ломит. Сбились казаки в Сандыктаве в две артели - "Единение" и "Красный пахарь".
Иван Грибанов от греха подальше увел в артель с родного двора рабочую лошадь, корову, мелкий скот. Птицу пожалел - все же по лавкам малолетки, да Степанида одну корову все же отстояла. В артель "Единение" влились личные наделы, скот, тягло середняков и бедняков. А в "Красный пахарь" - реквизированное у "классовых врагов", то есть у тех, кто в каменках жил. Слились обе артели в коммуну ГПУ. И как стали ту коммуну образовывать, опять пошли шарить по закромам, опять друг на друга с подозрением поглядывать, опять опасные слова выкрикивать, опять бурю в станице затевать. Все же коммуна ГПУ еще как-то держалась, еще из последних сил тянулась на полуголодном уровне, но уже начался падеж скота, а продразверстка последнее отнимала, каждую крошку из рук рвала…
А в конце двадцатых новая напасть - колхозы.

ГОЛОДОМОР
В 1932-м в Сандыктавской худо-бедно, а устроили-таки колхоз "Сигнал". Никого тот "Сигнал" от голода да смертей не спас. Зато активно "засигналили" в ГПУ разные стукачи, и опять пошли-потянулись по дворам реквизиторы и экспроприаторы вытряхивать из давно опустевших закромов "классово чуждых элементов" последние-распоследние крохи.
Голод все плотнее сжимал кольцо вокруг казахских аулов, степных русских и немецких сел, дотянулся и до Сандыктава. Тот страшный голод в Казахстане на многие годы изменил, застращал народ, сломал его, до донышка вытянув из усталых и изможденных душ чудом еще оставшиеся жизненные силы и соки.
Об руку с голодом покатились по степным поселкам и аулам, по станицам и городам ночные аресты, пополз шепоток о навсегда невесть куда исчезающих людях.

АРЕСТ
Иван работал в ту пору в колхозе бригадиром полеводческой бригады. Дети подрастали, старшенькой, Анне, Анютке, стукнуло в зиму пятнадцать. С детства полюбила Анюта лошадей и на всю жизнь любовь эту сберегла.
…В тот день пришла она из школы позже обычного. Мать встретила сухими горящими глазами: "Отца увели…" Что это значит, объяснять уже было не надо, в станице каждую ночь кого-то уводили, и люди пропадали без следа.
Анюта с порога круто развернулась и - в сельсовет, узнать. Узнала - отца увезли в Балкашино, Балкашку, как привыкли между собой звать это село сандыктавцы.
В Балкашке от нее отмахнулся местный чекист: "Однако в Кокчетав свезут, не иначе…" С тем и вернулась.
С отцом забрали еще восьмерых казаков. И хоть все они не были ни богатеями, ни против власти бунтовавшими, недолго разбираясь, назвали их "врагами народа" и суд пообещали скорый поначалу все тут же, в Балкашке. А потом вышло, что никакой не суд - какая-то там "тройка" все дело решила.

АЛГАБАС
Много времени спустя от отца пришла весточка: попал в исправительно-трудовой лагерь недалеко от Караганды - Карлаг, в отделение Алгабас. В том отделении заключенные работали в овцеводстве, сообщал отец, и что он пасет овец, да еще описал, как можно сюда добраться и даже свидание выпросить.
В ту пору лагерный режим еще не оскалился всеми своими клыками, в карлаговской "столице" Долинке еще можно было выпросить в третьем оперчекистском отделе свидание с заключенным.
И Анна с матерью пустились в путь, добирались где пешком, а где люди добрые подвозили на перекладных - до самой Долинки. Чин в погонах дал разрешение на свидание. И опять в путь - теперь в Алгабас.
О чем могли они рассказать мужу и отцу своему, объявленному теперь врагом народа?
Могли они, жена и дочь, рассказать Ивану о том, что выгнали их из родного, еще дедом построенного дома. Что гнали их вчерашние друзья-односельчане от своего порога. Что обходили их стороной, как зачумленных. Что впустили их Христа ради в сырую маленькую избушку, для жизни мало пригодную, сжалившись, сердобольные одинокие старики. Что младшенький, девятилетний сынишка его, Ивана Грибанова, помер от голода. Что в школьной столовой старших ребят Грибановых по разу в день еще кое-как кормили, а малышку трехлетнюю и вообще за человека держать отказались, и куска вынести для нее старшим не давали…
Но ничего этого в тот раз Ивану Степанида с Анной не рассказали, и в другие разы, пока разрешали приходить, тоже не рассказывали. Не решались травить душу. Ему и себе.
Однажды, уже на обратном пути, долго молчавшая мать вдруг сказала Анне, как взрослой, неожиданно доверчиво и резко: "Отец так этой власти поверил, так что же она, власть-то эта, с ним и с нами сотворила?!" И столько горечи было в словах матери, что у Анны сжалось сердце, словно от недоброго предчувствия.

СТЕПАНИДА
А осенью того же года арестовали и Степаниду.
И дети остались одни. Она, Анна, за старшую, одиннадцатилетний брат и трехлетняя сестренка.
В тот же день, как арестовали мать, Анну с братом выгнали из столовой: нечего, мол, кормить детей врагов народа, у самих каждый кусок на счету.
Втроем несколько дней сидели они в холодной избушке, боясь показаться на глаза людям - все от них отворачивались, перед ними закрывались все двери, и помощи ждать было неоткуда. Малышей - братишку с сестренкой - отказались даже взять в детский дом, обрекая этим на голодную смерть.
Степаниду увезли в Атбасар, на большую узловую станцию. Анна узнала: дали шесть лет тюрьмы.
Однако через полгода Степанида неожиданно вернулась. Хоть и говорят, что чудес не бывает, но иногда…
Счастьем и чудом вышло, что начальником атбасарской тюрьмы оказался тоже какой-то Грибанов. То ли однофамилец, то ли и вправду приходился он Ивану дальним родственником, но сжалился он над пропадающими от голода где-то в Сандыктаве тремя детьми и над красавицей Степанидой, и на свой страх и риск предложил:
- Освободить вчистую я тебя не могу, но заменить тюрьму ссылкой могу. Ссылка лучше тюрьмы. Забирай детей и уезжай куда подальше, в глухой угол.
И оформил ссылку на юг, в Талды-Курган.
Однако решилась Степанида на отчаянный поступок - не поехала в ссылку, а, забрав детей, сняла угол в Караганде, в землянке Большой Михайловки, на Верхней улице. И отсюда они с Анной пешком за сорок километров ходили в Долинку за очередным разрешением на свидание и потом, тоже пешком, - в Алгабас.
На самом пороге зимы тридцать седьмого, в конце октября, Анна пошла в Долинку одна - мать приболела. Как обычно, собрав нехитрую передачу, пришла в третий отдел. Следователь был новый, незнакомый.
- Твоего отца здесь больше нет, - сказал он. - И не спрашивай, где он. Туда, где он, тебя не пустят, иди домой и больше не приходи.
Анна вышла ошеломленная.
С этого дня об Иване Грибанове семья больше не знала ничего.

ОТЕЦ
"Иван Павлович Грибанов, 1887 года рождения, русский, казак, кандидат в члены ВКП(б), по документам НКВД кулак, осужден 29 июня 1933 года "тройкой" при ПП ОГПУ по ст. 58 п.п. 7, 8 УК РСФСР к пяти годам лишения свободы и отбыванию в ИТЛ НКВД.
Будучи заключенным Карлага, Иван Грибанов 30 ноября 1937 года осужден повторно "тройкой" НКВД по ст. 58-10 и приговорен к высшей мере наказания - расстрелу".
Строки эти в официальном документе она прочтет только через пятьдесят лет (полвека!) после того, как отца увели из дома в неизвестность…
В этом же документе Анна Ивановна к изумлению прочтет и следующее:
"Решением Целиноградского областного суда №44У-1 от 29.12.1981 г. уголовное дело по обвинению осужденного Ивана Павловича Грибанова постановлением бывшей "тройки" при ПП ОГПУ в Казахстане от 29 июня 1933 года по ст. 58 п.п. 7, 8, 10 УК РСФСР к десяти годам лишения свободы, производством прекращено за отсутствием состава преступления.
Председатель Целиноградского областного суда Б.Кенжебаев. 10.02.1982 г."
- Значит, в один и тот же день, 29 июня 1933 года, отец был приговорен сразу и к пяти, и к десяти годам заключения? Как такое может быть? А по повторному приговору от 30 ноября 1937 года отца, выходит, расстреляли прямо в лагере, в Карлаге? За что? Что такого антисоветского, враждебного власти можно было сделать в лагере, за колючей проволокой? И где его могила?
Анна Ивановна Грибанова, уже очень старая женщина, смотрит на меня вопросительно.
У меня нет ответа…
На въезде в Долинку, справа, на огромном лагерном кладбище, что за старым маслозаводом и водоразделом, нет ни сторожков с номерами, ни очертаний могил - все стерло время. Сюда возили их в безглазом "воронке" на рассвете, ставили у края ямы, стреляли в затылок. Здесь ставили точку в их коротких жизнях. Бессудно. Где-то здесь лежит и прах Ивана Грибанова. Так поверившего власти. Так доверившегося ей. Той самой власти, что сулила ему светлое будущее. А выдала пулю в затылок.