Потанин Григорий Николаевич

Мне тоже чуточку попалось:



Зарисовки Потанина



Маршрут путешествия Потанина



Слева направо: М. Я. Писарев, Н. М. Ядринцев, Г. Н. Потанин, М. В. Загоскин, А. П. Нестеров. Фото П. А. Милевского. 1890-е. Собрание Государственного архива

Еще одна информация и фотография от Галины Григорьевны (Павлодар)
И очередное большое спасибо!


[/b]

Немного об отце Григория Николаевича - Николае Ильиче Потанине:

Хорунжий Потанин - отец Г. Н. Потанина Николай Ильич (1801 - сер. 1860-х гг.). Один из первых выпускников Сибирского казачьего училища. В 1829-1830 гг. по поручению командующего войсками Западной Сибири генерала И. А. Вельяминова совершил путешествие в Коканд, носившее дипломатический, научный, разведывательный характер. За успешное выполнение задания Н. И. Потанин российским императором был удостоен звания сотника.
Дневниковые записи Н. И. Потанина стали материалом для составления «Записки о Коканском ханстве хорунжего Н. И. Потанина». В 1830 г. «Записки» были представлены в Военное министерство, копии - в Министерство иностранных дел и оренбургскому генерал-губернатору. В следующем году они полностью были опубликованы в «Военном журнале» (№ 4 и 5). В 1856 г. «Записки» были переизданы в «Вестнике Русского Географического общества» (кн. 6), а в 1916 г. - в «Записках Западно-Сибирского отдела ИРГО» (т. 38).

Потанин Г. Н. Избранные сочинения. Павлодар: ЭКО, 2010. - с. 207.

Здравствуйте уважаемые!Я сам с Пресновке и знаю что в доме Боярских библиотеке некогда не было ,была больница контора ропкопа типография ,а потом случился пожар она сгорела .Извините что поправил

Ну...это надо к издателям книги - в типографию или к авторам!
Впрочем, все зависит от того, когда была сделана фотография. Если 30-40-е годы,до нашего рождения, то вполне возможно, что там какое-то время располагалась библиотека.Нам про это просто не говорили, особенно, если срок библиотечного существования был кратковременным. Все, как всегда, зависит от временных рамок.

А за поправки-дополнения, спасибо, лишняя информация не помешает!
Еще бы дополнили про дом и про Боярских...

Здание построено в 1916 году вроде год стоит на здание уточню сообщю.

Если исходить из публикации Шиловского:

"Участие в судьбе мальчика приняла семья командира казачьей бригады,штаб которой находился в Пресновке, полковника Эллизена. Ее глава хорошо знал Николая Ильича, уважал и доверял ему, в частности поручив наблюдение за строительством станичной церкви. Гриша был взят в дом Эллизен и там воспитывался вместе с их детьми, бывая у отца по субботам и воскресениям. Специально нанятый преподаватель учил ребят русскому языку, арифметике, географии. В доме бригадного командира имелась богатая библиотека и в восьмилетнем возрасте Григорий Николаевич прочитал "Робинзона Крузо" Д. Дефо"

(Шиловский М.В.
"Полнейшая самоотверженная преданность науке":
Г. Н. Потанин. Биографический очерк.)

Тогда этот дом принадлежал полковнику Эллизену?
В этом случае года 1840-45 не верны, поскольку отец Николай Ильич увез сына из ст.Семиярской после смерти брата Дмитрия Ильича в 1842г,(вдова брата - Павла Александровна скоренько после смерти мужа вышла опять замуж уже в октябре 1842г за барона Финн-Гельзина)...

В Войсковое училище Николай Ильич определяет сына в 1846г.

Таким образом временные рамки проживания в доме 1842 - 1845/46 года.

[/b]
Приведу следующий эпизод, характеризующий взгляды и чувства этого просвещенного киргиза. Когда мы с ним встретились вновь в Омске в 1863 г., в это время воротилась из путешествия экспедиция Струве, в которой участвовал и Г. Н. Потанин.
Празднуя эту встречу, мы сидели в благородном собрании на одном из вечеров. Чокан был в той же компании. Эдуард Струве начал речь о том, что киргизы ненавидят казаков. Вдруг губы Валиханова передернуло, он взглянул нежно на своего друга и школьного товарища Г. Н. Потанина, бывшего казачьего сотника, затем встал перед Струве и сказал: «Что у киргизов нет ненависти к лучшим представителям казачьего войска, я желал бы засвидетельствовать. Я, как киргиз, поднимаю бокал и целую моего друга казака!» И он горячо поцеловал Г. Н. Потанина.

Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений. т. 4. – Алма-Ата: Наука, 1968. – С. 576.

[/b]
[/b]
Когда мне минуло десять лет, меня отвезли в Омск и отдали в кадетский корпус, где я и окончил его курс.
Первые два года в корпусе я чувствовал себя очень одиноко. Родных и знакомых в городе не было, в отпуск ходить было некуда, с товарищами сходился туго, так как был робок и нелюдим, в шумных играх и шалостях участия не принимал. Жизнь скрашивали только книги, за которыми я проводил все свободное время. Больше всего любил читать путешествия, особенно морские (не забывался «Робинзон»), и мечтал отправиться непременно в кругосветное плавание. Много прочел я и морских романов и знал в деталях устройство морских кораблей. Позднее, с возрастом, пришло сознание несбыточности мечты о путешествии на корабле, и я стал мечтать о путешествиях сухопутных.
Эти мечты стали еще неотступнее, когда через два года судьба послала мне друга в лице поступившего в корпус маленького киргиза, сына атамана (описка, нужно читать: султана) - Чокана Валиханова, которого также увлекали мысли о путешествиях.
Чокан любил свои степи и много рассказывал мне о киргизском быте. Его рассказы так увлекали меня, что я стал их записывать и скоро из его рассказов составилась у меня толстая тетрадь.
Сам он в то время еще плохо говорил пo-русски и записывать не мог, но он умел рисовать и иллюстрировал мою тетрадь изображениями оружия казахов, охотничьих снарядов, кожаной посуды и проч. Целые вечера проводили мы с Чоканом в беседах о наших будущих путешествиях и открытиях и сходились все больше и больше.
Чокан был талантлив, учился прекрасно и выделялся среди кадетов умом, живостью и какой-то открытой смелостью.
Я учился охотно, особенно любил географию и знал ее хорошо, но отметки получал плохие, вероятно потому, что не умел отвечать бойко, не умел показать свои знания.
В это же время в Омск переселилась семья Эллизен, и это было целым событием в моей жизни. Я стал у них бывать и встретил с их стороны самое теплое отношение. Встреча с Лидой была для меня огромной радостью. С новой силой воскресло мое обожание, а она, чувствуя его, вела себя со мной как-то странно: то была нежна и ласкова, то холодна и капризна. По обычаю кадетов, нас стали дразнить «женихом и невестой», и это смущало ее, а меня заставляло страдать. И все же близость к этой родной мне семье и дружба с Чоканом сильно скрашивали мою жизнь в корпусе.
Так шли года. Дружба с Чоканом и общие мечты о будущих путешествиях крепли с каждым годом.
Чокан много занимался востоковедением, и в корпусе все смотрели на него как на будущего ученого и путешественника. Я принимал участие во всех его занятиях; ему доставали интересные книги по Востоку, он делился ими со мной. Вместе прочли мы путешествие Палласа в старинном русском переводе, и это чтение произвело на меня сильное впечатление. Паллас мои мечты о морских путешествиях превратил в мечты о путешествиях сухопутных.
В 1852 г. я окончил курс, вышел из кадетского корпуса хорунжим (офицером) и поступил в 7-й казачий полк, который был расположен по Иртышу от устья Бухтармы до Семипалатинска. Полк состоял из станиц и поселков.
Чокан должен был оставаться в корпусе еще на год.
Спустя пять лет службы в Семипалатинске, Верном и опять в Семипалатинске, я, наконец, был переведен в Омск, в войсковое управление, стал работать в архиве.
Этот город отличался от предыдущих станций моей жизни, как столица от захолустья, - тут были книги и люди. В Верном, правда, был один умный и интеллигентный человек, полковник Перемышльский, наш начальник (он окончил курс в Московском университете), был либерален, но держал себя далеко от офицеров. Остальные и в Верном, и в Семипалатинске представляли собой отрицательные фигуры, и я все годы жизни в этих местах не имел случая встретить идейного человека. Там я знакомился с жизнью, приглядывался к народной массе и до Омска никаких «сибирских» дум в моем уме не формировалось.
В Омске был казачий кружок, в который входили мои старые товарищи Пирожков и Чукреев; к ним присоединился только что вышедший из корпуса Усов и мой старый и лучший друг Чокан Валиханов, который служил адъютантом при генерал-губернаторе. Встреча с Чоканом в Омске была для меня величайшей радостью. Кружок этот был проникнут самым патриотическим духом - все хотели служить в той или другой форме Сибири.
Это было время тотчас после окончания Севастопольской кампании. В воздухе веяло «новым духом»; журналы - «Современник», либеральный тогда «Русский вестник» и «Отечественные записки» - заговорили смелее, запрещение писать о крепостном праве было снято, разоблачения злоупотреблений сыпались как из рога изобилия. Мы с жадностью читали эти журналы, и каждая новая книжка производила чуть ли не переворот в наших взглядах.
В это время мне попались две статьи, которые произвели на меня сильное впечатление: статья Березина в «Отечественных записках» о колониях и статья Пейзина о ссылке и ссыльных колониях в «Современнике». Эти статьи взволновали мои местные инстинкты. Из статьи Березина я узнал, что колонии бывают торговые и земледельческие и что история последних обыкновенно оканчивается отделением от метрополии. Сибирь - колония земледельческая, и у меня впервые зародилась мысль, что и она должна разделить судьбу ей подобных, т. е. отделиться от метрополии. Из статьи Пейзина я узнал о протестах западноевропейских штрафных колоний против ссылки в них преступников из метрополии и стал думать о подобном же протесте со стороны Сибири - тоже штрафной колонии.
Так постепенно выяснялись для меня задачи деятельности сибирского публициста.
В это же время Чокан познакомил меня с петрашевцем Дуровым, под влиянием которого я резко изменил свои политические взгляды.
До этой встречи я благоговел перед императором Николаем I, в котором видел второго Петра Великого, поборника прогресса и европейских идей о политической свободе, а после стал сам петрашевцем по убеждениям.
Перемена политических убеждений, превращение в либерала и сторонника реформ, совершившиеся под влиянием омских знакомств и чтения прогрессивных журналов, видоизменили мои мечты о моей будущей миссии. Мой казачий патриотизм охладел, я превратился в сибирского патриота иной окраски.
За семь лет службы я хорошо познакомился с отрицательными сторонами сибирской администрации: в полку я наблюдал их в лице полкового командира Мессароша, а в Омске в лице генерал-губернатора Гасфорта. В первом случае от крайней жестокости начальства страдало пять тысяч казаков, во втором - миллионное население от злоупотреблений под управлением ослепленного властью генерал-губернатора, страдавшего при этом феноменальным затмением ума. «Искра» - сатирическая газета шестидесятых годов - немало рассказала курьезных анекдотов о Гасфорте под вымышленным именем «Окзенкопф» (в гербе Гасфорта - три бычьих головы).
При Гасфорте в крае царил дикий произвол подчиненных ему властей. Все должности были оценены и продавались за определенные суммы, львиная часть которых доставалась советнику Главного управления Почекунину, приближенному Гасфорта. Взятки брались открыто. Мелкие власти, зная, что им все пройдет безнаказанно, чинили всяческие безобразия. И все это делалось у всех на виду. Вся администрация Омска жила в богатстве, имела хорошие дома, комфорт, а низы страдали.
Я все это осознал и так определил задачи молодого сибиряка, охваченного идеями о свободе, науке, прогрессе и просвещении: он должен непременно получить высшее образование, набраться в университете тех же знаний, какими владеют эти незаконные цари сибирской жизни, а потом вернуться в Омск, вступить в борьбу с ними и победить их тем же оружием, каким они вооружены. Дальше этого я пока не шел...
Но как попасть в университет? Мне, казачьему офицеру, лишенному права выхода в отставку, да еще без всяких средств?... И в то же время меня увлекали мечты о путешествиях. Я часто виделся с Чоканом. Он в это время строил уже определенные планы о нашем совместном путешествии. Сначала мы должны были поехать в Петербург и поступить в университет, - он на восточный факультет, я на естественное отделение физико-математического, так как все время с увлечением занимался естествознанием. Во время путешествия он будет заниматься филологией восточных племен, а я буду собирать коллекции растений и животных для Ботанического сада в Петербурге и для Зоологического музея Академии наук. Мы поедем в Среднюю Азию и каким-нибудь образом проникнем, конечно, инкогнито, в загадочные недра Поднебесной империи (Китай тогда не был еще открыт для иностранцев) и достигнем отдаленных берегов озера Кукунор и окружающих его гор - патриархов, о которых он вычитал в «Asie Centrale» Гумбольдта.
Когда Чокан развивал свои заманчивые планы, он говорил с увлечением, пафосом, но его мечты не трогали меня; твердая уверенность в несбыточности совместного путешествия с ним обсекала мое воображение. Я заставлял себя мириться с мыслью, что буду собирать коллекции для Ботанического сада и для Зоологического музея Академии наук только в том районе, в пределах которого совершаются походы и разъезды казаков Сибирского войска.
В то время по Сибири путешествовал П. П. Семенов. В Верном, который тогда назывался Алматинской станицей, при подошве Небесных гор, он узнал о моем существовании, узнал, что я, живя в этой станице, собирал растения, издавал рукописный журнал, выписывал журнал Географического общества и вообще занимался наукой. Все это его заинтересовало.
В Верном же он познакомился с Чоканом Валихановым и от него узнал, что мы друзья. Приехав в Омск, он отыскал Чокана и вместе с ним приехал ко мне, пожелав со мной познакомиться.
У меня он внимательно пересмотрел мой гербарий, заинтересовался моими работами в омских архивах и много расспрашивал о моих дальнейших работах. В конце концов, он стал убеждать меня непременно поехать в Петербург, в университет.
- Здесь, - говорил он, - вы затеряетесь без духовной поддержки. Семенов знал, что я, как казак, не имею права располагать своей судьбой, и придумал такой план: через своего дядю, Я. И. Ростовцева, начальника всех военных учебных заведений, он устроит меня адъютантом начальника всех казачьих войск, и так как служба будет легкая, смогу посещать университет.
После этой беседы мое настроение круто изменилось. Меня не только оставило равнодушие к мечтам Чокана о столице Средней Азии, но мысль об этих перспективах стала просто опьянять.
П. П. Семенов уехал в Петербург, я остался в Омске и стал ждать. Но шел месяц за месяцем, а известий от Семенова не было.
Я пришел к убеждению, что забыт. Но я уже не мог вернуться к тому состоянию, когда мечты Чокана оставляли меня равнодушным, и стал изыскивать средства для выхода в отставку.

Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений. т. 4. – Алма-Ата: Наука, 1968. – С. 644-647.

[/b]
[/b]
В доме Эллизена Гриша провел три года. Позже, вспоминая это время, он говорил, что своей любовью к науке и литературе он обязан влиянию жены Эллизена, которую считал своей духовной матерью. В 1846 г., когда семья Эллизена уехала в Петербург, чтобы поместить старшую дочь в Смольный институт, где воспитывались дочери высших офицеров и знати, отец свез Гришу в Омск, где отдал его в войсковое казачье училище, преобразованное потом в Сибирский кадетский корпус.
В этом училище порядок жизни был таков. Утром детей будили до рассвета. Накинув серые шинели, они строились во фронт и пели утреннюю молитву; затем их вели через двор в столовую, где они получали по куску серой булки. Каждая круглая булка была разрезана на четыре части крест-накрест; служитель, несший десяток таких булок я левой руке в виде колонны, поднимавшейся до его лба, бежал вдоль столов, за которыми сидели мальчики, и правой рукой разбрасывал куски по столам. Мальчики подхватывали булки, разрывали их на четыре части и ели. Четвертушка серой булки и составляла весь завтрак, после которого дети шли в классы, где занимались три часа с одним перерывом. Потом обедали. На обед ежедневно были одни и те же два блюда - щи из кислой капусты и каша с маслом. То и другое подавали в оловянных мисках. После обеда еще три часа шли занятия. День кончался ужином из каши с маслом и кружки кваса.
При преобразовании училища в кадетский корпус воспитанников разделили на две части: роту и эскадрон. В роту были выделены дети чиновников и пехотных офицеров, в эскадрон - казачьи дети; первых было около 200, последних - 50. Деление это было проведено и в классах, и в спальнях, только обедали в общей столовой. Роту поместили в бельэтаже, эскадрон - в нижнем этаже. Ротные получили двубортные сюртуки с металлическими пуговицами, каски с белыми султанами и ранцы; казаки - казакины на крючках, кивера с помпонами, шпоры и шашки. В роту были присланы офицеры из столичных корпусов; им было поручено установить в роте порядки столичных корпусов и уничтожить в ней «казачий дух». Обращение к кадетам стало более мягким, им говорили «вы». В эскадроне остались казачьи офицеры, лучшие из прежнего состава; им было приказано присматриваться к порядкам бельэтажа и переносить их в помещение эскадрона.
Все это усиливало рознь между ротой и эскадроном. Рота чувствовала себя привилегированной частью корпуса, к тому же ротные состояли преимущественно, из дворян. Эскадрон чувствовал себя демократией корпуса. Все казачата помнили детские годы, проведенные на полатях изб, на улицах станиц в играх в бабки, в мячик или в клюшки на льду реки. Рота состояла из уроженцев разных губерний, многие до корпуса жили за Уралом. Эскадрон состоял исключительно из уроженцев казачьих станиц Горькой и Иртышской линий. Бельэтаж чувствовал себя «Европой», нижний этаж - «Азией». В первом учили танцам и немецкому языку, казачат в те же часы - верховой езде и татарскому языку. Если в корпус отдавали казахских мальчиков, они попадали к казакам (т. е. в эскадрон).
Эскадронные кадеты представляли более дружную, сплоченную семью, чем ротные. Их было гораздо меньше, их состав был однороднее.
Обособленность ротных и эскадронных кадетов сказалась на их играх. Во время перемен их выпускали во двор, где они играли в городки, лапту, завари-кашу и другие игры. Играли также в войну русских с казахами, причем роль казахов доставалась, конечно, казачатам. Противники ходили друг на друга, стена на стену, хватали пленных и уводили в укромное место, где держали под стражей до конца игры.
Учебную часть после реформы в корпусе организовал офицер Ждан-Пушкин. Русский язык, историю литературы, географию, всеобщую историю преподавали хорошие учителя. Из учителей войскового училища были оставлены лучшие: Старков, преподававший географию, Костылецкий - русский язык, теорию словесности и историю литературы и Кучковский - геометрию. Уроки последнего отличались изящным и ясным изложением, и даже тупицы усваивали предмет хорошо. Костылецкий познакомил кадетов с сочинениями Пушкина, Лермонтова и Гоголя; свой курс русской литературы он составил по критическим статьям Белинского, но имени последнего ни разу перед учениками не произнес. Этим он спасал свой курс от запрета со стороны учебного начальства, так как Белинский в годы царствования Николая I считался в официальных кругах вредным писателем.
В конце учения Ждан-Пушкин предложил учителю Старкову читать эскадронным кадетам более подробно географию Казахской степи. Он знал, что казачьим офицерам предстояло ходить с отрядами в степь, нести там кордонную (пограничную) службу и участвовать в военных экспедициях, доходивших на юге до границы Кокандского ханства. Старков выполнил распоряжение Ждан-Пушкина; и кадеты эскадрона вышли из корпуса с такими сведениями о Казахской степи, каких не имели ни о какой другой стране.
Для усовершенствования кадетов во фронтовой службе были присланы офицеры из столицы; среди них выделялся Музеус, образцовый фронтовик. Он задавал тон и остальным учителям.
Кадеты, родители или родственники которых жили в Омске, на воскресный день отпускались домой; они уходили из корпуса в субботу вечером и возвращались в воскресенье вечером. Этим создавалось общение кадетов с городским обществом. Главным образом в связи с этими воскресными отпусками проникали в среду ротных кадетов новости и новые книги. Через ротных кадетов в корпус проникли сочинения Сю, Александра Дюма и Диккенса. Но социалистические идеи в корпус не проникали. Даже о восстании декабристов и развернувшемся в стране движении за отмену крепостного права кадеты, судя по воспоминаниям Потанина, не имели представления.
Среди кадетов-казачат выделялся Чокан Валиханов. Это был казах, сын султана. На него смотрели как на будущего путешественника в Туркестан или Китай. Он был очень талантлив и много рассказывал о казахском быте. Его рассказы так увлекли Гришу, что он начал их записывать, и вскоре из рассказов составилась толстая тетрадь. Этим он положил начало своим этнографическим записям, которыми так много занимался во время путешествий. Чокан в это время еще плохо говорил по-русски и сам не мог записывать, но он хорошо рисовал и иллюстрировал тетрадь Гриши изображениями казахского оружия, охотничьих снарядов, утвари и пр.
К концу пребывания в корпусе Чокан начал серьезно готовиться к своей будущей миссии, о которой говорили ему учителя; он читал описания путешествий по Казахской степи и Туркестану, изучал историю Востока. Ему доставляли для чтения интересные книги по Востоку, и он делился ими с Гришей. Оба мальчика прочитали описание путешествия Палласа в русском переводе, и Гриша увлекся им. Со страниц этой книги на него пахнуло ароматом полыни и степных цветов уральских степей; ему казалось, что он слышит крики летающих над рекой Яиком чаек, уток и гусей. Его мечта о путешествиях приняла новую форму. Книга Палласа приблизила мечты к той стране, в которой должна была проходить жизнь и служба Гриши.
Дружба с Чоканом осталась у Гриши на всю жизнь. Валиханов сделался видным путешественником, первым казахским ученым. Он умер молодым, тридцати лет, от чахотки. Через тридцать лет после смерти Чокана Потанин посетил его родину и его родных и описал эту поездку в очерке «В юрте последнего киргизского царевича».
Повести Гоголя, которые превосходно читал в отрывках кадетам-казачатам учитель Костылецкий, особенно «Тарас Бульба», будили в них демократические настроения.
В последний год учения, когда кадеты слушали фортификацию, их заставляли летом, в лагере, строить окопы. Эскадронные работали отдельно от ротных, на особом участке и, соревнуясь с ними, выполняли работу дружнее и быстрее, чем ротные. От этих занятий у Потанина остались в памяти фортификационные термины, которые затем он применял при описании ландшафтов в своих путешествиях.
Хотя корпус был закрытым учебным заведением, но сношения с внешним миром у кадетов были. Поэтому на них все же сказалось влияние передовой части русской интеллигенции. К тому же до них докатились отголоски революционных событий 1848 года. Постепенно у некоторых кадетов стал оформляться горячий протест против вопиющего факта пребывания в крепостной кабале русского крестьянства и против национальной политики русского царизма, обрекавшей на вымирание местные национальности, именовавшиеся «инородцами». Еще в корпусе Гриша задумывался над тем, что огромные табуны и стада деда Ильи не были им нажиты честным трудом или куплены на скудное офицерское жалованье, а были им приобретены посредством хищнической торговли с казахами, что все хозяйство деда Ильи держалось на эксплуатации труда разоренных пастухов - казахских бедняков. Почти у каждого казака во дворе стояла юрта семьи джатаков - казахов, не имевших собственного скота. Эти бедняки за право додаивать выдоенных коров и другие подачки выполняли в хозяйстве казака разные работы: пасли скот, рубили дрова, носили воду из реки, ездили в лес за дровами, словом, играли роль дворовых крепостных.
Окончив кадетский корпус, Г. Н. Потанин работал в Семиреченском крае. В Копале он встретил двух своих товарищей по корпусу. Здесь вместе с ними Потанин усердно читал «Современник».
Впервые он прочитал в этом журнале «Записки охотника» и «Асю» Тургенева, «Детство и отрочество» Толстого. Статья Кавелина в «Современнике» укрепила в нем любовь к этнографии, которая пробудилась в нем еще во время записи рассказов Чокана о киргизском быте и поддерживалась наблюдениями во время похода на р. Алма-Ата...
В 1857 г. Г. Н. Потанин возвратился из степи. В Омске он застал своего друга, Чокана Валиханова, и других товарищей по корпусу. Чокан служил в штабе генерал-губернатора, вращался в высших кругах общества, жил богато; он был, как мы уже упоминали, сын киргизского султана и даже внук последнего киргизского хана. По демократическим наклонностям Потанина ему более подходили другие товарищи по корпусу - простые казачьи офицеры, жившие очень скромно. Они нашли ему комнату у казака, в казачьем форштадте. Комната была обставлена хозяйскими сундуками, покрытыми тюменскими полозами (коврами без ворса). Кровать, стол и два-три стула дополняли обстановку. За комнату и стол, а последний состоял из чая с хлебом в виде сибирских шанег, Потанин платил 3 рубля в месяц.
Скучную работу по проверке шнуровых книг Г. Н. Потанин разнообразил, делая по поручению Чокана выписки из материалов областного архива. Чокан не имел ни времени, ни склонности к этой кропотливой работе. В архиве, акты которого начинались с половины XVII века, было много интересных сведений о сношениях русских с главами киргизских родов и князьями соседнего Джунгарского ханства до последних дней его существования, а также о торговле Сибири с городами Туркестана. Выписки Потанин передавал Чокану.
Среди приятелей Потанина выделялся офицер Копейкин, бывший топограф, выполнивший съемку огромного Васюганского болота между Иртышом и Обью и так картинно рассказывавший о природе этой страны, что Григорий Николаевич составил из его рассказов статью, напечатанную в «Тобольских губернских ведомостях».
В Омске изменились политические взгляды Потанина. Хотя и до своего приезда в Омск он знал о развивавшемся в стране движении за отмену крепостного права, но еще не имел вполне ясного представления о силе этого движения и не знал о жестокостях, с которыми правительство царя подавляло бунты крестьян, требовавших своего освобождения. Да и о самих ужасах крепостничества он еще не имел вполне ясного представления. Ведь в Сибири крепостного сословия не было, не было в сибирских казачьих станицах и сосланных крепостных крестьян, от которых он мог бы услышать подробные рассказы об этих ужасах.
Тем сильнее он был потрясен, когда, приехав в Омск, он узнал как от друзей, так и из журналов, которые после смерти царя Николая стали подвергаться менее жестокой цензуре, горькую правду о гнете помещичьего землевладения, о том, что царь и его правительство сами являются помещиками-крепостниками и защищают интересы помещиков против крестьян, подавляя огнем и мечом бунты последних.
Потанин понял, что в свое время он не сумел оценить полностью обличительного характера «Записок охотника» Тургенева. Стремясь расширить политический кругозор Потанина, Чокан познакомил его с сочинениями Гейне - «барабанщика революции 1848 года». Чокан познакомил его также с петрашевцем Дуровым, отбывавшим в Омске ссылку.
До знакомства с Дуровым Потанин преклонялся перед царем Николаем и в бытность свою в Антоньевском даже заплакал, узнав о его смерти. Чокан, который раньше пытался пробудить в нем отрицательное отношение к Николаю и критическое отношение к царизму вообще, не имел в этом успеха. Свидание с Дуровым в один вечер сделало то, чего раньше так долго не мог добиться Чокан. Дуров рассказал Потанину о судьбе своего товарища Григорьева, который в числе пяти петрашевцев был приговорен к расстрелу. Когда Григорьев стоял с завязанными плазами перед взводом солдат, повязка с его глаз упала, и он увидел, что солдаты, добрые должны были дать по нему залп, взяты из его роты что командует ими фельдфебель, которого Григорьев очень любил. Это так подействовало на Григорьева, что он тут же сошел с ума. Приговор не был приведен в исполнение. В числе других участников процесса петрашевцев сошедший с ума Григорьев был отправлен в Сибирь на каторгу. После отбытия ее, когда им разрешили вернуться в Россию, Григорьев прожил некоторое время у Дурова в Омске. Он был помешан на мысли о мести Николаю. Григорьев брал в руки какое-нибудь острое оружие, упирал его в стену, сверлил ее и воображал, что сверлит сердце Николая.
Все, что Дуров рассказал о Николае, опрокинуло представление Григория Николаевича об этом царе. Он увидел в Дурове патриота, всем существом протестовавшего против николаевского режима и тяжело пострадавшего за это. Переменились взгляды Потанина не только на Николая, но и на монархизм вообще.
Чокан, беседуя с Потаниным, часто говорил, что они должны поехать в Петербург и поступить в университет, чтобы подготовиться к путешествиям. Он хотел поступить на восточный факультет и потом проникнуть в Китай, который был еще закрыт для европейцев, чтобы заняться изучением восточных языков. Он мечтал добраться до берегов озера Кукунор и окружающих его гор, о которых читал в сочинениях Гумбольдта. Григорию Николаевичу он советовал поступить на естественноисторическое отделение и в Путешествиях собирать коллекции для Ботанического сада и Зоологического музея Академии наук.
Но планы Чокана не трогали Григория Николаевича, они казались ему несбыточными. Он был казачий офицер, а казаки были крепостные государства. Все были обязаны служить длинный срок. Казачий офицер должен был служить двадцать пять лет бессменно, получая скудное жалованье, и только в своем войске. Пехотный офицер, вышедший из того же корпуса, получал 250 рублей в год, квартирные, фуражные и прочие, а казачий - 72 рубля в год без всяких прибавок; по окончании же службы он не получал никакой пенсии. Кроме того, казачья служба развращала. Главная служба казаков заключалась в помощи полиции. К этому приводила и безвыходность положения. Армейский офицер в случае конфликта с начальством мог подать в отставку, а казачий не имел этого права; он должен был мириться с любым произволом и притеснением. Поэтому только немногие казачьи офицеры сохраняли на службе хотя бы видимость некоторой самостоятельности, остальные привыкли к мысли о своем бесправии и превращались в трусливых холопов своего начальства. Несбыточность путешествия с Чоканом приводила Григория Николаевича в уныние; ему было трудно мириться с мыслью, что он будет всю жизнь собирать коллекции только на местах своей службы в Сибирском казачьем войске.
В это время через Омск проезжал географ П. П. Семенов, возвращавшийся из экспедиции в Тянь-Шань, совершенной им по поручению Географического общества. Еще в Заилийском крае при встрече с Чоканом он узнал от него о Потанине, молодом казачьем офицере, собирающем гербарии, на свое скудное жалование выписывающем журнал Географического общества. Чокан и этот офицер заинтересовали П. П. Семенова, и при проезде через Омск он отыскал Чокана и вместе с ним приехал к Потанину, сидевшему за выписками из архивных документов. Семенов заинтересовался выписками, касавшимися истории сношений со Средней Азией, пересмотрел гербарий, собранный Потаниным в долине Чарыша, и удивил последнего тем, что почти каждому растению давал латинское название. Он уговаривал Григория Николаевича ехать в Петербург, в университет, и обещал дать рекомендательное письмо к своему дяде, большому сановнику, который собирался приехать в Омск на ревизию учебной части корпуса. Он думал, что дядя сможет устроить перевод Потанина в столицу, не нарушая закона о казаках...
Однако сановный дядя П. П. Семенова не приехал в Омск, и Григорий Николаевич, уже привыкший к мысли о поступлении в университет, стал искать другого способа освободиться от своего крепостного состояния. Друзья помогли ему в этом. Он подал прошение об отставке по болезни, которую удостоверил добродушный старый врач казачьего войска. Генерал-губернатор согласился на отставку с условием, что Потанин не поступит в будущем на государственную службу. Григорий Николаевич обещал это и был освобожден.
Потанин начал уже подумывать о путешествии в Петербург пешком, вспомнив Ломоносова. Но помог ему Бакунин, который через своих знакомых добыл Григорию Николаевичу разрешение ехать с караваном золота.
Караваны отправлялись из Барнаула...
Ехали быстро, днем и ночью... Так ехали до Казани, где пришлось разделить караван на три партии, чтобы брать уже почтовых лошадей. От Казани до Москвы дорога была грязная и избитая, возок нырял из ухаба в ухаб, и Потанин страдал от морской болезни. От Москвы ехали по железной дороге.
В Петербурге Потанин осенью 1859 г. устроился быстро. Бакунин дал ему письмо к своей двоюродной сестре, которая ввела его к профессору Кавелину, а последний познакомил с несколькими студентами, которые помогли Григорию Николаевичу найти квартиру...
Потанин поступил в университет на естественное отделение физико-математического факультета и особенно интересовался лекциями по ботанике. В Петербурге он встретил еще несколько сибиряков - студентов и художников, образовавших кружок, первое сибирское землячество. Заработок Григория Николаевича был небольшой, и жил он очень скромно, сберегая деньги на покупку книг.
...Потанину не удалось окончить университет. На третий год его учения в университете начались студенческие волнения; весной 1862 г. занятия были прерваны, и университет закрыт на неопределенное время. Приходилось думать о возвращении на родину.
В годы учения в университете Григорий Николаевич все время колебался при решении вопроса, кем ему сделаться - натуралистом или публицистом. Он прочитал по-французски книгу Гумбольдта «Центральная Азия». Воображение рисовало ему описанные в книге, по данным китайских путешественников, озеро Кукунор в глубине Азии и окружающие его снежные пики, которые местные жители называли патриархами. На берега Кукунора еще не ступала нога европейского путешественника. Книги Гумбольдта, посвященные описанию этой местности, были проникнуты такой жаждой раскрыть тайны этой неизвестной страны, что читатель невольно загорался желанием увидеть берега Кукунopa и пики окружавших его снежных вершин.
В той же книге внимание Потанина привлекла еще одна гopa в Тянь-Шане, которую, по китайским источникам, Гумбольдт считал действующим вулканом. Григорию Николаевичу хотелось посетить берега Кукунора и разрешить вопрос о вулкане.
Но, с другой стороны, разговоры и споры со студентами сибиряками о вопиющих непорядках в управлении Сибирью и личное знакомство с положением дел в генерал-губернаторстве Гасфорта и бесправием казачьего сословия побуждали Потанина к другой деятельности.
Время было исключительное, новые идеи волновали общество. В университете кафедру русской истории занимал украинец-федералист Костомаров, в газете «Век» сибиряк Щапов также проводил федералистские идеи. Потанина и его друзей занимал вопрос, является ли Сибирь провинцией Российского государства или же его колонией, подобно тому как Австралия, Индия, Канада и т. д. являются колониями Британской империи. Они приходили к выводу, что Сибирь не только колония, но штрафная колония Российской империи, место ссылки преступников и извлечения богатств в виде золота, серебра, денег за снабжение Сибири мануфактурой и другими товарами.
Ссылка уголовных неблагоприятно отражалась на культурном росте коренного населения. Экономическая отсталость Сибири поддерживалась конкуренцией дешевых товаров метрополии. Отсутствие своего университета отрывало молодежь от родины, мешало формированию сибирской интеллигенции, которая могла бы сыграть большую роль в промышленном и культурном росте Сибири, Бесправное положение «инородцев», о котором студенты сибиряки знали как из личных наблюдений, так и из рассказов казаха Чокана и бурята Пирожкова, также приехавших учиться в Петербург, тоже до крайней степени препятствовало развитию производительных сил Сибири.
Одновременно с Григорием Николаевичем собирались ехать назад в Сибирь его друг Ф. Н. Усов, казачий офицер, слушавший лекции в Военной академии, писатели Шашков, Наумов и Ядринцев. Они ехали окрыленные надеждами, горя нетерпением поскорее начать на родине культурную работу. Они мечтали, что будут устраивать публичные библиотеки, читать публичные лекции, собирать пожертвования для помощи сибирякам, учащимся в столицах, совершать ученые поездки по родине, собирать коллекции для музеев и писать в местных газетах о нуждах Сибири.

Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений. т. 4. – Алма-Ата: Наука, 1968. – С. 627-636.

[/b]
[/b]
Начало моего знакомства с Григорием Николаевичем Потаниным надо отнести к 1873 г., когда он жил еще на поселении в городе Никольске Вологодской губернии, хотя знакомство это и было в то время пока заочным.
Я тогда только что окончила нижегородскую гимназию и состояла членом небольшого кружка южной молодежи, организатором которого 6ыл К. В. Лаврский. В 1873 г. Лаврский был административно выслан в тот же Никольск и вел оттуда деятельную переписку со своей семьей, жившей в Нижнем Новгороде, и с нашим кружком, в состав которого входили среди других его младшая сестра и А. Ф. Баркова, будущая жена Н. М. Ядринцева. В своих письмах Лаврский много говорил о Г. Н. Потанине, к которому относился с огромным уважением и любовью.
Его обаятельная личность, - писал он, - его чудесная душа «человека не от мира сего» произвела на меня глубокое впечатление, и жить в ссылке вместе с ним - большая отрада».
Такие отзывы о Потанине вызывали у нас желание вступить в переписку с ним, познакомить его с нашим кружком, с нашими знаниями и с теми вопросами, которые нас тогда волновали, - и вот мы послали Григорию Николаевичу письмо от (имени) всего кружка.

Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений. т. 4. – Алма-Ата: Наука, 1968. – С. 23-28.

[/b] Омск, где находился кадетский корпус, в котором я учился, стоит у преддверия в Киргизскую степь, тогда еще мало исследованную. Наш инспектор класса, Ждан-Пушкин, говорил, что нам придется служить в Киргизской степи, что мы можем попасть в местности, где еще не бывала нога европейца, и, описав их, можем внести вклад в науку. С такими речами он особенно обращался к кадетам казачьего происхождения; он рекомендовал им выучиться маршрутной съемке, а преподавателя географии просил прочесть кадетам особенно подробно географию Киргизской степи.
К этому прибавилось еще два обстоятельства. Во-первых, мой отец совершил до семи маршрутов, один раз он доходил до Ташкента и Кокана (описание его поездкц в Кокан было напечатано в свое время в «Военном журнале»). У меня в руках очутились его записные книжки, которые он дополнял интересными рассказами.
Во-вторых, при мне поступил в корпус маленький киргиз, султанский сын Чокан Валиханов, сделавшийся впоследствии моим другом. Это был очень талантливый мальчик. Местное начальство стало смотреть на него как на будущего путешественника. Он очень много рассказывал о киргизском быте; его рассказы так меня увлекали, что я начал их записывать. Вскоре из его рассказов составилась у меня толстая тетрадь. Чокан в это время еще плохо говорил по-русски и сам записывать не мог, но он умел рисовать и иллюстрировал мою тетрадь изображением киргизского оружия, охотничьих снарядов, кожаной посуды и т. п. К концу пребывания в корпусе Чокан начал серьезно готовиться к миссии, на которую ему указывали его покровители, читал о путешествиях по Киргизской степи и Туркестану, изучал историю Востока и т. д.
Впоследствии, когда Чокан был уже офицером, П. П. Семенов писал о нем в рекомендательном письме к своему дяде как об удивительном молодом человеке, который, живя в глухой провинции, сумел приобрести громадную начитанность в литературе о Востоке.
Я был свидетелем непрерывных занятий Чокана; ему доставали для чтения интересные книги по Востоку, и он делился ими со мной. Одновременно мы прочитали путешествия Палласа в русском старинном переводе. Это было для меня в высшей степени сенсационное чтение. Страницы этой книги переносили нас в уральские степи на берега Яика. С этих страниц пахнуло на меня ароматом полыни и степных губоцветных; я, кажется, слышал крики летающих над рекой чеграк и чепур. Моя мечта о путешествии получила новую форму; Паллас мои морские мечты превратил в сухопутные, и, мало того, он приблизил их к той территории, где будет проходить моя жизнь и моя служба. Он низвел наши мечты на почву действительности, указал нам на тесные географические рамки нашей деятельности, по крайней мере, для меня, если не для Чокана.
В 1852 году я расстался с Чоканом, окончил курс и вышел из кадетского корпуса, а Чокан должен был остаться в нем еще на год. Собственно, его одноклассники должны были после меня оставаться еще на два года, но Чокан выходил годом раньше их, потому что в последнем классе корпуса преподавали специально военные науки: тактику, фортификацию, артиллерию и др., и правительство считало опасным для государства знакомить с этими науками инородцев.
Когда мы, я и Чокан, оба жили в Омске, мы очень часто виделись; иногда он приходил ко мне и просиживал целый вечер, иногда я заходил к нему. Часто во время этих свиданий он строил планы наших будущих совместных путешествий.
Сначала, он говорил, мы должны поехать в Петербург и поступить в университет, чтобы подготовиться к путешествию. Там он поступит на восточный факультет, а меня посылал на естественно-историческое отделение физико-математического факультета. Во время путешествия он будет заниматься филологией восточных племен, а я собирать коллекцию для Петербургского ботанического сада и для зоологического музея Академии наук. Он в своих планах заносился далеко; в то время границы Китая были еще закрыты для въезда европейцев, и можно было мечтать только о путешествии инкогнито в пределах этого государства. Он так и думал, под прикрытием какой-нибудь маски проникнуть в загадочные недра Поднебесной империи. Мечтал достигнуть отдаленных берегов озера Кукунора и окружающих его гор патриархов, о которых вычитал в «Asie Centrale» Александра Гумбольдта. Эту мечту он постоянно носил в своей голове. И она обнаруживалась у него невольно в его случайных фразах и жестах.
Один мой одноклассник по корпусу, артиллерийский офицер Колосов, впоследствии передавал мне сцену, которая его сильно поразила. Группа кадет стояла у ворот двора кадетского корпуса, которые выходят на Иртыш; в этой группе находился и Чокан. Перед глазами молодых людей открывалась картина: река Иртыш, за нею поднимающаяся к горизонту киргизская степь. Валиханов жадными глазами посмотрел вдаль и сказал, взглянув на свою ногу: «Бог знает, где эта нога очутится впоследствии». Колосов был тогда еще мальчиком, года на 4 моложе Чокана. Он потом сам говорил, что эта фраза крепко ему запомнилась, он как бы почувствовал, что перед ним стоял необыкновенный человек.
И в самом деле, для Чокана было невозбранно мечтать и о далеких берегах Кукунора и вершинах Желтой реки. Совсем в другом положении находился я.
Я был казачий офицер, а казаки - это крепостные государства. Все они были обязаны нести военную службу определенный длинный срок, как простые казаки, так и офицеры. Казачий офицер должен был в то время служить бессменно 25 лет; положение их было жалкое, жалованье получали они скудное; тогда как пехотный офицер, вышедший из того же кадетского корпуса, получал жалованье 250 руб. в год, казачий офицер получал только 72 руб., при этом ему не полагалось ни квартирных, ни отопления, ни фуражных; а по окончании службы - никакой пенсии. Казачий офицер 25-летнего срока не имел права отказаться от службы и не мог переменить рода службы; он должен был служить 25 лет только в своем войске, т. е. сибирский казак - только в Сибирском войске, оренбургский - только в Оренбургском и т. д.
Как же я мог угнаться за соблазнительными мечтами Чокана? Его мечта была свободна, а я в своих планах был ограничен. Не странно ли: я по происхождению принадлежал к державному племени, а Чокан был инородец, член отсталой расы. Я был неправоспособен, а он был свободный гражданин.
Когда Чокан развивал свои заманчивые планы, они не трогали меня. Твердая вера в несбыточность совместного путешествия с Чоканом обсекала моё воображение. Чокан говорил о своих планах с увлечением, пафосом, а между тем его слова отлетали от меня, как горох от стены, Я привык мириться с мыслью, что буду собирать коллекции для ботанического сада и зоологического музея Академии наук только в том районе, в пределах которого совершаются походы и разъезды казаков Сибирского войска.
Хотя я мог служить офицером только в Сибирском казачьем войске, а не в каком-либо другом, но в пределах этого войска мог выбрать любой полк. Я выбрал 8-й, штаб-квартира которого находилась в Семипалатинске,
Во-первых, мне, уроженцу Горькой линии, которая лежит между Курганом и Петропавловском, хотелось увидеть юг, а 8-й полк - самый южный из полков Сибирского казачьего войска; во-вторых, мне хотелось увидеть собственными глазами горы, а значительная часть полка была расположена в долинах Западного Алтая.
По прибытии в Семипалатинск я тотчас же взял отпуск у полкового командира и отправился в Усть-Каменогорск, чтобы повидаться с жившим там моим дядей, и поехал туда вместе с моим отцом. Половина дороги туда от устья р. Убы до Змеиногорска гористая; тут я впервые увидел настоящие горы и убедился, в какой степени мои детские представления о горах расходились с действительностью. Меня очень удивило, что я немало видел в книгах и на картинах, изображавших горные долины, верно передававших действительное, и тем не менее в моем мозгу господствовала детская фантазия.
В Семипалатинске я прожил только зиму, а весной меня уже назначили в поход. Две казачьи сотни были отправлены из Семипалатинска в Киргизскую степь, в Копал, в селение, основанное у подножия Джунгарского Алатау. Отсюда они с присоединением роты солдат должны были двинуться дальше на юг, за реку Или, чтобы при подошве Тянь-Шаня положить основание новому русскому поселению, нынешнему Верному. Я был назначен в состав этого отряда. Я провел в Заилийском крае полтора года. Историю основания Верного опишу потом в особой главе. Из Верного я возвратился в свой полк в Семипалатинск.
В то время как П. П. Семенов путешествовал в Тянь-Шане, вокруг озера Иссык-Куля, я успел послужить в Семипалатинске, поссориться с полковым командиром, перевестись в 9-й полк, который был расположен на Алтае, между Усть-Каменогорском и Бийском, и, наконец, попасть в Омск на службу в войсковое управление.
В то время, когда я был в Омске, сюда приехал из своих путешествий П. П. Семенов и познакомился со мною. Приехав в Омск, он отыскал сначала Чокана, с которым уже был знаком по Верному, и они вдвоем приехали ко мне. Я был занят в это время выписками из архива «Военно-походной канцелярии генерала Киндермана», которые составляют самые старые тома Омского областного архива.
П. П. Семенов заинтересовался описанными мною документами, которые служат данными для истории наших сношений с ближайшими частями Средней Азии, потом пересмотрел гербарий, составленный мной в долине Чарыша, причем удивил меня тем, что мог каждому растению дать латинское название; и пока он сидел у меня, он все говорил мне, что мне нужно выбраться в Петербург в университет, а если останусь в Сибири, то из меня ничего не выйдет, я так и останусь простым казачьим офицером. Чтобы вырвать меня из Сибири, он придумал такое средство: он даст мне рекомендательное письмо к своему дяде, важному сановнику, который должен был в ближайшее лето приехать в Омск ревизовать учебную часть в кадетском корпусе; этот дядя, находившийся в дружеских отношениях с графом Ростовцевым, попросит последнего рекомендовать меня генералу Веревкину, бывшему начальнику управления всex казачьих войск. Генерал Веревкин возьмет меня к себе личным адъютантом, и, таким образом, я, не нарушая закона, не выходя из казачьего сословия, оставаясь казачьим офицером, переселюсь в Петербург. «Ваша служба, - шутя говорил П. П., - будет состоять только в том, что вы будете приходить к генералу обедать и оказывать услугу генеральше разнимать жареную курицу».
Остался у меня в памяти мой визит к П. П. Семенову в Омске. Я застал его еще в постели; он вышел ко мне, накинув на плечи легкую, изящную альмавиву. Он показывал мне свои записки и учил работать, настаивал на экономии времени, советовал не зарываться в мелочах, останавливаться на наиболее важном. Все это время я находился под обаянием другого, столичного мира. Незадолго перед этим я прочитал в «Вестнике Географического общества» путевую заметку Семенова, вероятно написанную в Тянь-Шане; автор вставил в статью две строчки на английском языке из Байрона о парящем над долиной орле; передо мной был представитель богатого культурного мира, такая редкость в омском захолустье, и этот высококультурный человек был потомком какого-нибудь старого боярина.
П. П. Семёнов уехал из Омска, а я остался ждать последствий его письма к его дяде, но долго я не получал никаких известий из Петербурга и начал уже думать, что нужно отказаться от надежды на эту протекцию. Но отказаться от мысли поехать в столицу я уже не мог. П. П. Семенов разбудил во мне желание, которое ранее было заглушено сознанием моего крепостного положения. Я тоже начал мечтать об университетской аудитории и берегах Кукунора.
Надо было придумать какой-нибудь способ выхода из казачьего сословия. Выходы были, но очень редкие и затруднительные. Для офицера открывались два пути: один - поступить в Академию Генерального штаба, но я не рассчитывал на успех на этом пути. Из Сибирского войска был один только случай выхода - через Академию Генерального штаба. Другой выход - по болезни. Но я, к сожалению, был здоров и не мог воспользоваться этим способом.
В эту пору моих мучений меня пригласили как-то на именины одного казачьего офицера. В обществе гостей, состоявшем из казачьих офицеров, я шутил по поводу последнего приказа военного министра, которым давалось военному начальству право предлагать офицерам выйти в отставку без объяснения причин начальнического неудовольствия; и офицер, получивший отставку, терял право быть принятым вновь на службу. Я говорил офицерам, что я бы с удовольствием воспользовался этим приказом, если бы мой полковой командир ни за что ни про что выгнал меня в отставку согласно этому приказу, не объясняя причин, я был бы ему бесконечно благодарен.
Бывший среди гостей казачий полковник вмешался в наш разговор. Он сказал мне: «Вы напрасно думаете, что находитесь в безвыходном положении; вы можете подать прошение об отставке по болезни и вас отпустят».
- Я знаю, - ответил я, - но я здоров, следовательно, мне нужно добыть от доктора ложное свидетельство, заплатив за него порядочную сумму денег, а у меня их нет.
- Вздор, дадут и без денег.
- В таком случае я завтра же пойду к атаману.
И, действительно, на другой день я навесил на себя шашку и отправился к атаману. В то время атаманом был генерал Кринский, человек либеральный, родом из польских татар, но не мусульманин, а католик, приятель Спасовича; генерал в молодости читал «Увражи социалистов», как он сам выражался, читал Прудона, Луи Блана и др. Генерал кончил Московский университет и потом поступил на военную службу.
Когда я изложил ему свою просьбу, он сказал: «Великолепно, я вас одобряю. Вы это прекрасно надумали, но ведь вам нельзя, вы должны 25 лет служить».
- По болезни, ваше превосходительство.
- А! По болезни? Это значит вам нужно придумать какую-нибудь болезнь, какой у вас нет. Хорошо, это можно. Я сам попрошу войскового доктора, чтобы он что-нибудь придумал.
Войсковым доктором был поляк Войткевич, добродушный старик; с благословения генерала он придумал мне грыжу, в котором боку, я теперь не помню, будто бы мешающую мне ездить верхом. Доктор, вручая мне свидетельство, несколько раз повторил: "Смотрите же не забудьте, в котором боку у вас грыжа».
Прошение мое пошло установленным порядком. Главное решение зависело от генерал-губернатора Гасфорта. Когда начальник штаба пошел к нему с докладом, я решил ждать его возвращения у него в канцелярии. Все чины и писари разошлись, и я бродил по пустым комнатам, мучимый сомнениями. Наконец, начальник штаба вернулся. Генерал-губернатор согласился на отставку, но приказал только, если вы подадите прошение в гражданскую службу, «не откажет». Я ответил, выйду в отставку с намерением поступить в университет и даю вам клятву, никогда не игнорировать государственную службу.

Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений. т. 4. – Алма-Ата: Наука, 1968. – С. 542-549.

[/b] Едва ли читатель знает, где это Кокчетавский уезд. Не многим яснее для него станет, если сказать, что это в Акмолинской области, и разве когда назовешь Киргизскую степь, то он уразумеет, в какую сторону нужно выйти из ворот, направо или налево, чтобы попасть в этот уезд, и у него появятся некоторые представления о пейзаже, о людях этой местности. Но тут выйдет еще хуже, потому что эти представления совсем не будут верны в действительности. Киргизская степь! - значит это что-то плоское, монотонное, серое, скучное, без голубых вод и без зеленого покрова земной поверхности, это край, где задыхаются от пыли, страдают от жажды и утоляют ее из застоявшихся колодезей, - словом, что-то вроде Сахары или Гоби. На самом же деле это край с высокими горами, горными речками и множеством больших пресных озер, покрытый сосновыми борами, березовыми лесами и луговыми степями, - словом, край, благодатный и очень богатый живописными уголками.
Один научный узко специальный вопрос привел меня прошлым летом в этот хорошенький уголок. До города Петропавловска, лежащего на северной границе Кокчетавского уезда доходит железная дорога, от Петропавловска до города Кокчетава приходится ехать на почтовых. После четырехдневного заточения в вагоне мелкие неудобства езды на перекладных в открытом экипаже, то есть в простой тележке, переносишь с удовольствием и в охотку.
Чем более удаляешься на юг от Петропавловска, тем реже становятся березовые колки. Ишимская степь (постепенно) переходит в сухую, которая на отдаленной южной своей окраине превращается в бесплодную пустыню, известную у казахов под названием Проклятой степи (Бетпак-Дала), а у русских под именем Голодной.
От Петропавловска вплоть до Кокчетава - расстояние в семьдесят верст - дорога гладкая, ровная, но станции на две до Кокчетава открывается вид на кокчетавский Кавказ, весь южный горизонт представляется волнистым, прямо на юг видны плоские возвышенности или холмы, налево и направо от них видны синие горы с крутыми профилями, очевидно, скалистые. У подошвы невысоких холмов, которые видны прямо в конце дороги, и расположен небольшой городок Кокчетав, киргизский Владикавказ, подобно кавказскому, киргизский Владикавказ лежит на плоскости, но гора начинается сейчас же за городом, и городской сад находится уже на горе.
Кокчетав едва ли имеет более двух тысяч жителей, весь деревянный, ни одной выдающейся постройки, две церкви и две мечети, из этого уже видно, что половина населения состоит из мусульман, мечети красивее церквей, есть лавочные ряды, в которых торгуют преимущественно татары. Город состоит из двух частей: мещанской слободы и казачьей станицы. Интеллигенция в городе главным образом состоит из казачьих офицеров. Тут есть казачий клуб, казачья (единственная) общественная библиотека; единственная в городе школа для девочек, в которой учатся и мещанские дети, тоже казачья.
Здесь прежде всего я познакомился с казачьим полковником Н. А. Симоновым, о котором я слышал ещё в Петропавловске (мне рекомендовали обратиться к нему за советами). Действительно, я встретил в доме г. Симонова самый теплый прием, г. Симонов направил меня к помощнику уездного начальника г. Делазари, самого начальника в это время в Кокчетаве не было; он уехал в отпуск в Россию. Г. Делазари был со мной очень любезен и оказал мне такие услуги, без которых моя дальнейшая поездка не была бы удачна. Конечной целью ее был аул Валихановых, это казахская семья, с которой я был давно знаком; с одним из братьев Валихановых, Чоканом, давно уже умершим, мы были школьные товарищи; впоследствии я встречался и с другими братьями и их отцом. Мой план на лето был такой: заехать в аул Валихановых, поселиться в нем, если меня примут, и работать.
...Найман в тот же самый день, как мы с ним познакомились, привел в мою квартиру родственников султана Чингиса, по каким-то делам приехавших в Кокчетав. Они сообщили, что Чингис стоит под горой Токты, в 30 верстах oт казачьего селения Бабыка.
...На другой день по выезде из Кокчетава мы добрали до Бабыка. До сих пор мы ехали на земских лошадях, платя установленные прогоны; в Бабыке нужно было нанять вольнонаемных лошадей до аула султана Чингиса, то есть до горы Токты, до которой, по словам бабыкских казаков, оставалось всего верст тридцать. Казаки, как настоящие цивилизованные люди, не дикари какие-нибудь, сумели верно оценить момент: дорога от Петропавловска до Бабыка около 250 верст стоила мне за пару лошадей немного больше восьми рублей; казаки же за провоз меня с моими двумя спутниками до аула Валихановых, т. е. за 30 верст, заломили тоже восемь рублей.
...Летовка Валихановых, т. е. место, где они проводят лето, находится у озера, в 20 верстах к югу от того места на Аккан-Бурлуке, где мы нашли эту семью. Аул уже двинулся с летовки на зимовку, и мы застали его в ходу...
Простояв дня два или три на Аккан-Бурлуке, аул Валихановых двинулся далее на север, по дороге на зимовку, к урочищу Сырымбет, где у султана Чингиса построен большой деревянный дом. Нам пришлось кочевать вместе с аулом, и тут я в первый раз близко познакомился с процессом киргизского кочевания.
...Березовые рощи вдруг обрезались, и мы выехали в сухую степь, которая образует подошву Сырымбета. Гора (предстала) перед нами во весь рост от вершины до подошвы. Мы выехали на какую-то укатанную дорогу, по которой, очевидно, немало проехало телег и тарантасов. Это дорога из Пресновской станицы, которая находится на казачьей линии около города Кургана, в город Атбасар, лежащий в центре Казахской степи. По этой дороге мы быстро домчались до усадьбы султана Чингиса, расположенной под западным мысом горы Сырымбет.
Усадьба султана Чингиса состоит из большого барского дома с тремя флигелями, амбарами и мечетью. ...Усадьба расположена на открытой площадке, над которой с востока возвышается гора Сырымбет, покрытая на этой стороне сосновым лесом, с запада большая березовая роща отделяет усадьбу от большого озера, воды которого видны между стволами берез.
...Сам Чингис Валиевич обучался в русской школе переводчиков в Омске и, следовательно, с детства привык к русским, впоследствии, когда он служил, управлял Кушмурунским округом и занимал должность представителя от киргизского народа при Областном правлении в Омске, он постоянно вел дружбу с самыми интеллигентными русскими чиновниками в Омске, который был центром управления степью, - сначала с чиновником Сотниковым, потом с Гутковскими и Капустиными. Сотников, ориенталист из Казанского университета, влюбился в киргизский народ; каждое дето он приезжал в аул султана Чингиса и в течение нескольких месяцев кочевал вместе с ним по Кушмурунскому округу, жил в киргизской юрте и одевался по-киргизски; по его-то совету Чингис Валиевич отдал своего второго сына, Чокана, учиться в кадетский корпус в Омске. Семейства Капустиных и Гутковских, состоявшие в близком родстве между собою, были центром омской интеллигенции: в этих домах собирались образованные чиновники и молодые офицеры; тут можно было встретить офицера Генерального штаба, художника или чиновника-литератора, ученого путешественника, заехавшего в Омск по дороге в Центральную Азию, или поэта, очутившегося здесь в качестве «невольного странника». Чокан, сын султана Чингиса, был принят в семействе Гутковских как родной сын, и это имело такие последствия, как будто два дома, один русский - Гутковских - и другой киргизский - Валихановых - породнились между собою.
...Наступил день расставания. Для нас с султаном Султангазиным приготовили троечный тарантас, который должен был доставить нас в ближайшее русское селение, в Кривоозерный посёлок.

Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений. т. 4. – Алма-Ата: Наука, 1968. – С. 278-302.

[/b]
По случаю приезда в Омск Г. Н. Потанина 23 мая было созвано чрезвычайное торжественное общее собрание Западносибирского отдела географического общества. Заседание открылось речью председателя отдела полковника Павлова, приветствовавшего Г. Н. Потанина и указавшего на те разнообразные отрасли естественных наук, которые обогатил и пополнил своими работами неутомимый престарелый исследователь Сибири. Затем сказал небольшую прочувствованную речь друг Г. Н. Потанина, член городской управы П. Б. Яшеров. Он указал на то, что Г. Н. Потанин дорог для общества не только как ученый, но главным образом как человек, умеющий заинтересовать наукой окружающих, обладающий ценным даром заставить других полюбить Науку.
По окончании приветственных речей Г. Н. Потанин, выразив благодарность за сердечный прием, сделанный ему обществом, сказал: «Омск - это моя духовная родина, здесь я когда-то с моим покойным другом Чоканом Валихановым впервые начал мечтать о тех трудах, выполнить которые пришлось мне одному, так как бедный друг мой скоро умер, но я уверен, что при исполнении тех задач, которые мы себе намечали, он мог бы создать себе громадное имя. Что касается меня, я сделал все, что мог, не отступая от тех предначертаний, которые мы себе когда-то вместе составили».
В заключение перед членами Отдела и гостями выступили казахский певец и казахский рассказчик.
Заседание собрало много публики. Зал по случаю приезда Г. Н. Потанина был переполнен.

Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений. т. 4. – Алма-Ата: Наука, 1968. – С. 275-276.

[/b] КАЗАХСТАН
Ямышевская крепость (ныне с. Ямышево Павлодарской области) (1835-1836);
Пресновская станица (ныне райцентр Пресновка Северо-Казахстанской обл.) (1836-1841; 1843-1846);
г. Петропавловск (1846);
Семиярская станица (ныне с. Семиярка Восточно-Казахстанской обл.) (1841-1843);
г. Семипалатинск (1852-1854, 1880, 1913);
Семиречье, г. Копал (ныне с. Капал Алматинской обл.), Заилийский Алатау (1853-1854);
Уральская область (г. Уральск и г. Гурьев - ныне Атырау) (1862)
г. Усть-Каменогорск (1863; 1864);
Восточный Казахстан. Озеро Зайсан и Тарбагатай. (1863-1864)
Павлодар (проездом) (1852; 1863; 1913);
Баян-Аул (проездом) (1880; 1913);
Кокчетавский уезд Акмолинской обл. (1895);
Каркаралинский уезд Семипалатинской обл. (1913).

РОССИЯ
г. Омск (1846-1852; 1856-1858; 1862-1864; 1865-1868; 1895; 1913);
Алтай (станицы Антоньевская и Чарышская) (1855);
г. Томск (1858-1859; 1864-1865; 1887; сентябрь 1902-июнь 1920);
Онуфриевский прииск Мариинского уезда (ныне Томская обл.) (1858);
г. Петербург (1859-1862; 1874; 1878; 1880-1883; 1888; 1890- 1892; 1893-1894; 1898; 1900);
Рязанская губерния и г. Калуга (село Верейкино - имение дяди Трунина, брата матери, село Воровое близ Калуги (1860; 1862);
г. Олонец и остров Валаам (ныне Карелия) (1861);
г. Москва (1860; 1871; 1894; 1905);
г. Самара (1862; 1894);
Свеаборгская каторжная тюрьма (ныне г. Суоменлинна, Финляндия) (1868-1871);
Вологодская губерния (г. Никольск и г. Тотьма - Вологодская обл.) (1871-1874);
г. Нижний Новгород (1874; 1894);
Крым (Ялта, Ливадия) (1875);
г. Иркутск (1887; 1890; 1900-1901);
г. Казань (1875; 1894);
Полтавская губерния (Имение Лесевича в Денисовке) (1894);
г. Кяхта Иркутской губернии (ныне Бурятия) (1886; 1893);
г. Красноярск (1902);
г. Барнаул (1902);
г. Бийск (1879).

ЗАРУБЕЖНЫЕ СТРАНЫ
Кругосветное путешествие из Кронштадта (Россия) в Пекин (Китай) через города Карлсруна (Швеция), Плимут (Англия), Гибралтар (Пиренейский пол-в), Неаполь (Италия), Суэцкий канал, Батавия (ныне Джакарта, Индонезия) (1883-1884);
Монголия (1876-1877; 1879);
Китай (1884-1886; 1892-1893; 1899);
Франция (Париж) (1897).

Потанин Г. Н. Избранные сочинения в трех томах. – т. 1. Путешествия, воспоминания, письма. – Павлодар: ТОО НПФ «ЭКО», 2005. – С. 533-534.

[/b]
1. Природные объекты
Ледник им. Г. Н. Потанина - крупнейший долинный ледник на территории Монгольского Алтая (терр. Монгольской Республики), самый длинный в этой горной системе. Расположен на восточном склоне горного массива Табын-Богдо-Ола, в истоках реки Цаган-Гол. Длина ледника от 19 до 20 км, ширина до 2,5 км, высота нижнего края свыше 2000 м. Площадь ледника около 50 кв. км. Спускается ледник с высоты 2900 м, нижняя часть которой покрыта мореной. Получает питание на высоте около 4000 м. Талые воды с ледника поступают в долину реки Кобдо. Открыт В. В. Сапожниковым в 1905 г. и назван в связи с 70-летием со дня рождения именем географа и путешественника Г. Н. Потанина.
Именем Г. Н. Потанина в 1915 г. назван один из главных хребтов горной системы Наньшань, расположенной в китайских провинциях Ганьсу и Циньхай. Эта горная система находится между котловиной Цайдам и пустыней Алашань шириной свыше 300 км. и длиной около 800 км. с наивысшей точкой более 6000 м. В Наньшане основные хребты названы именами Гумбольдта, Риттера, Рихтгофена, Зюсса и Потанина. Сложены в основном из песчаников, сланцев, известняков, имеется около 1000 ледников. Именно эту систему хребтов Наньшаня исследовал при посещении своей экспедицией в 1884-1886 гг. Григорий Николаевич Потанин.
Растения, названные именем Потанина - Береза, инкарвилия, лиственница, ломонос, парнолистник, родендрон и сумах.

2. Географические объекты
Потанино, Потанинка - ныне село в Аксуской сельской зоне (б. Ермаковский р-н). После 1910 года на левом берегу Иртыша, напротив Подстепинской станицы возник казачий выселок, которому в 1915 году дано имя в связи с 80-летим Г. Н. Потанина - Потанинский. В 1924 г. имел поселок 144 двора с населением в 880 чел. С тех пор и существует это название села. В 1932 в селе возник с-з, получивший наименование «Потанинский». В годы освоения целины, многие колхозы, находившиеся по соседству с совхозом, влились в одно хозяйство, ставшие отделениями. Центральная усадьба с-за была перенесена в Айдаколь, а село Потанино стало первым отделением с-за «Потанинский», где в 1985 г. проживало 249 чел.
Улицы имени Потанина - находятся в городах Сибири и Казахстана. В Павлодаре улица имени Потанина существует с 1957 года. Расположена в южной части города между улицами Гагарина и Бестужева, пересекаясь улицами Амангельды, Рылеева и Теплова. Застройка, в основном, одноэтажная, частный сектор (около 60 домов).
Улица им. Г. Потанина имеется в Новосибирске, Иркутске, Омске, Барнауле, Томске и др. городах. Так, улица Потанина в Томске появилась в 1975 г. и находится в северо-восточной части города в частном секторе между железной дорогой и речкой Ушайкой.
Ямышево - родина Г. Н. Потанина. Ныне это село на правом берегу Иртыша, центр Ямышевского сельского округа Лебяжинского р-на Павлодарской области в 57 км к юго-востоку от Павлодара. Расположено на автомагистрали Павлодар-Семипалатинск. Население свыше 1500 человек. Первое поселение возникло в 1715 году как крепость Ямышевская, ставшая опорой царизма в Казахстане в своей колониальной политике. Здесь с 1731 г. действовала таможня, построена ветряная мельница в 1741 г., гостиный двор в 1755 г. и церковь во имя св. Иоанна Богослова в 1781 г. Через Ямышевскую крепость осуществлялась торговля купцов с казахским населением и другими восточными странами. В 1836 г. крепость была упразднена, Ямышево стало казачьим поселком, вошедшим в 1868 г. в Павлодарский уезд. До 1928 г. входил в Крестьянскую волость, затем в Павлодарский р-н Павлодарского округа. С 1939 находится в Лебяжинском р-не. Здесь действовала сначала коммуна, потом колхоз «Красный Луч» и Чернореченская МТС. В 1957 возник совхоз «Кызылкогамский». Недавно в селе построено новое здание средней школы.

3. Государственные учреждения
Именем Г. Н. Потанина назван по Постановлению Совета Министров Казахской ССР от 3 сентября 1959 года Павлодарский областной краеведческий (с 1964 - историко-краеведческий) музей. Музей в Павлодаре был основан по решению Павлодарского облисполкома 20 июня 1942 года, первую экспозицию открыл 5 ноября 1944 года в помещении горпарткабинета по ул. Ленина, 105 (ныне ул. Ленина, 147). Большой вклад в становление и развитие музея внес краевед и фотограф Д. П. Багаев (1884-1958). На базе его фотоколлекций и собранных экспонатов, а также материалов павлодарского отделения «Общества изучения Казахстана» и были созданы первые экспозиции. С 1945 по 1980 музей располагался в купеческом здании Сорокина (ныне здесь находится фондохранилище краеведческого музея), с 1983 - новая экспозиция размещается после 2-х реэкспозиций в бывшем торговом доме А. И. Дерова, являющимся памятником архитектуры республиканского значения. Ныне музей имеет в комплексе 5 исторических зданий - дома Дерова, Сорокина, Филатова и филиалы - Дом-музей Д. П. Багаева, музей песенного творчества им. Майры в доме Рамазанова. Пл. музея свыше 1000 кв. м., число экспонатов осн. фонда превышает 60 тыс. В музее работают отделы: фондов, природы, истории края, этнографии, этнологических исследований, научно-просветительской работы. Имеется научно-краеведческая библиотека с кн. фондом свыше 12 тыс. В экспозиции уникальные экспонаты: скелеты древних животных, скифский котел, предметы казахской утвари и юрта, предметы современности, среди них артиллерийское орудие Героя Советского Союза М. Каирбаева и др.
Именем Г. Н. Потанина названа одна районная библиотека, находящаяся далеко от Иртыша, на территории Вологодской области Российской Федерации.
Ее полное название «Никольская центральная районная библиотека им. Г. Н. Потанина», находящаяся в г. Никольске в двухэтажном доме. Открыта по разрешению Вологодского губернатора 26 августа 1874 года на базе книжной библиотеки учителя И. С. Кубасова. У истоков создания этой библиотеки находился Г. Н. Потанин, который в то время был выслан под полицейский надзор в г. Никольск. Первоначально в библиотеке имелось всего 203 книги. Круг читателей в течение 50 лет был незначителен, книжный фонд не пополнялся. Только после 1924 года началось ее достойное развитие. Совет Министров РСФСР своим Постановлением присвоил этой библиотеке в 1961 году имя Г. Н. Потанина. Ныне в библиотеке свыше 55 тыс. книг, работают клубы по интересам. В редком фонде имеются книги Г. Н. Потанина и о нем, в том числе дарственная книга В. Обручева «Путешествия Потанина» (М., 1953) с таким автографом: «В библиотеку города Никольска Вологодской области, которой присвоено имя Григория Николаевича Потанина, посвятившего свою жизнь изучению природы и населения Восточной Сибири, Монголии, Китая и восточной окраины Тибета. От академика В. А. Обручева, бывшего в экспедиции Г. Н. Потанина в Монголии и Китае 1892-1894 гг. 3 января 1956 года. В. А. Обручев».
Как видно из датировки, академик уже за 5 лет до появления Постановления 1961 года, библиотеку именовал Потанинской и в этом он был прав, а в том же 1956 г. Обручев скончался.
Потанинская средняя общеобразовательная школа, носящая имя уроженца с. Ямышево путешественника Г. Н. Потанина, расположена в с. Черное (Кара-су), где в прошлом располагался совхоз № 23 (потом им. 23-го съезда КПСС). Ныне село входит в Кызыласкерский сельский округ. Школа существует в этом селе с дореволюционных времен. Сначала это была казачья начальная школа, с 1920 г. - школа 1-й ступени. В 1934 г. открыта казахская начальная школа, которые перед войной слились в одну среднюю школу. В 1957 г. школе было присвоено имя Г. Н. Потанина, в 1963 г. школа стала общеобразовательной с контингентом учащихся на 400 человек. В 1980 г. школа получила двухэтажное типовое здание на 960 мест. Ныне в школе обучается свыше 300 учащихся, работает 44 преподавателя, из них 26 имеют высшее образование. В новой Потанинской школе созданы все условия для учебы, имеется компьютерный класс. В школьной библиотеке свыше 6000 книг, из них почти половина - учебники, 30% составляет художественная литература на государственном языке. В 1982 г. в школе установлен бюст Г. Н. Потанина, автором которого является павлодарский скульптор К. Темиргалиев. С 2002 г. действует музей истории села и школы, в котором есть портрет Г. Н. Потанина, фотографии знатных людей, среди них портрет депутата Верховного Совета СССР знатного кукурозовода К. Жапарова и др. экспонаты по истории села, по этнографии казахского народа.

4. Памятники и мемориальные доски
На могиле Г. Н. Потанина с 1920 г. существовал скромный памятник-крест с надписью «Григорий Николаевич Потанин». Могила огорожена деревянной оградкой. Только после 1956 г. томская научная общественность при поддержке городских властей прах ученого перенесли в Университетскую рощу и 25 июня 1957 г. был открыт первый в Сибири памятник Г. Н. Потанину. Он представляет собой усеченный конический пьедестал на квадратном основании с погрудным бюстом ученого. Постамент из искусственного камня, бюст и ниже барельеф из чугуна. Автор памятника томский скульптор Сергей Иванович Данилин.
Бюсты Г. Н. Потанина имеются в Алтайском краевом историко-краеведческом музее, в Потанинской средней школе с. Черное Лебяжинского р-на и в других местах.
Мемориальные доски установлены: в г. Томске на доме № 86 по улице им. Белинского, где жил Г. Н. Потанин; в г. Кяхте Бурятской Республики на доме Лушникова, где останавливался Потанин; в г. Каркаралинске Карагандинской обл. на доме купца Рязанцева, где в 1913 г. останавливался Г. Н. Потанин (ныне здесь находится районная библиотека).

Потанин Г. Н. Избранные сочинения в трех томах. – т. 1. Путешествия, воспоминания, письма. – Павлодар: ТОО НПФ «ЭКО», 2005. – С. 355-385, 504-509.

[/b]
[/b]
[/b]
Ямышево. Его прошлое. Илья Андреевич Потанин.
Sic transit gloria mundi! (Так проходит слава земная!) Эти слова приходят мне на память, когда я вспоминаю о своей родине, т. е. о казачьей станице Ямышевой, на правом берегу Иртыша, на середине между Омском и Семипалатинском (2).
Теперь эта самая захудалая, самая бедная станица на Иртышской казачьей линии, а когда-то, в конце XVIII столетия, это был важный административный и торговый пункт, важнее Омска. Тут жил начальник всей военной линии, простиравшейся от Омска до Усть-Каменогорска. Здесь стоял самый значительный гарнизон; в руках начальника линии были сосредоточены сношения с независимыми кочевниками-киргизами (ныне казахами), или калмыками, земли которых начинались на другом берегу Иртыша. Этот начальник был степным генерал-губернатором XVIII столетия (3).
Ямышево было тогда самым торговым местом на линии; на старом плане этого селения, который я видел в архиве омского областного правления, обозначены гостиный двор и мусульманская мечеть. Тут, вероятно, была татарская или сартская слобода. Это местечко свое торговое значение приобрело очень давно, благодаря тому, что в его окрестностях было богатое соляное озеро. Сюда съезжались жители за солью со всей Западной Сибири: из Тобольска, из Томска, из Алтая и из Киргизской степи. На эти съезды солепромышленников являлись также купцы из отдаленных городов Туркестана из Кашгара и даже из Яркенда, лежащего у северного подножия Тибетских гор.
Синолог отец Палладий (4) напечатал небольшую карту Монголии, которая, по его мнению, была составлена во времена Чингисхана, т. е. в XIII столетии. На этой карте, приблизительно в тех местах, где потом появилось селение Ямышево, прочитаете подпись: ЕМИШИ. Вот, значит, как давно ямышевская ярмарка была известна в Центральной Азии.
Отец мой не жил в Ямышеве; он привез в Ямышево свою жену (5) в дом своего тестя только на короткое время, чтобы дать ей возможность разрешиться от бремени. Ее отец был капитаном крепостной артиллерии. Ямышево в то время уже сильно утратило свой прежний блеск. Главное начальство уже переехало в Омск, но, кажется, офицеры крепостной артиллерии не все были переведены в другие места.
Дед мой носил фамилию Трунин (6), офицеры крепостной артиллерии были выслужившиеся из нижних чинов. Поэтому они не особенно поднимались над уровнем солдатской массы; но так как артиллерия самая грамотная часть армии, то и мой дед интересовался не только одной службой. У моего отца в бумагах я видел листочек, на котором мой дед зарисовал картину ложных солнц, виденную им в Ямышеве. У деда было два брата; все трое, по-видимому, были способные люди; двое дослужились до генеральских чинов, и один из них занимал в Петербурге должность дежурного генерала. В журнале «Иртыш, превращающийся в Ипокрену», который издавался в Тобольске (7), какой-то Трунин помещал стихотворения; он, может быть, принадлежал к одной фамилии с моим дедом.
Мой дед не сделал военной карьеры, потому что имел большую семью у него было 17 детей, из которых взрослого возраста достигло три сына и шесть дочерей.
Отец был одним из видных офицеров Сибирского казачьего войска (, т. е. того войска, станицы которого тянутся вдоль реки Иртыш. По семейному преданию, наши предки вышли на казачью линию из города Тары.
До 1755 года южная граница Тобольской губернии была открыта для набегов киргиз и других кочевников. В половине XVIII столетия правительство порешило от Омска до Звериноголовской крепости протянуть такую же казачью линию, какая уже существовала от Омска до Усть-Каменогорска. Вместе с тем был сделан клич по городам: в Тюмени, в Тобольске, Таре и др., где были городовые казаки, - не пожелает ли кто переселиться на новую линию. Три казака братья Потанины согласились на переселение. Один из братьев выселился в станицу Подстепную, на Иртыше, а два поселились в Островке, около станицы Пресновской, на так называемой Горькой линии.
Один из братьев назывался Андрей. Его сын Илья, дослуживший до чина сотника, прослыл первым богачом на линии. У него были огромные табуны лошадей и несметное число баранов. Мой отец показывал мне хранившееся в бумагах письмо к моему деду Илье киргизского хана Аблая (9). Отец гордился обладанием этим документом: он думал, что он свидетельствует, в какой степени табуны деда Ильи импонировали киргизской орде. Безграмотный хан приложил к своему письму оттиск своей печати. Печать эта, несомненно, имела вид перстня, у которого, вместо каменной вставки была сердцевидная плоскость с выгравированным именем Аблая. Такую печать коптили на огне и потом притискивали к смоченной бумаге. Мой детский ум был очень заинтригован этим отпечатком копоти. Я инстинктивно сознавал, что за этим отпечатком скрывается сложный мир, во всех подробностях непохожий на русский.
Когда я был мальчиком 8 лет, когда деда Ильи уже не было в живых, его вдова, бабушка Степанида, о его богатстве передавала мне такие факты: иногда он садил свою жену в телегу и возил целый день по степи между березовыми дубровами и колками, чтобы показать ей свои табуны; минуют один колок, выедут на прогалину и увидят косяк лошадей. Бабушка Степанида спрашивает: «Это чей косяк?» - «Наш», - отвечал дед Илья. Едут далее; проедут другой колок, - опять косяк. Опять бабушка спрашивает, чей он, и дед отвечает: «Тоже наш». И так до вечера. По всей степи были рассеяны косяки деда Ильи.
Когда дед Илья умер и три его сына стали делить его скот, то коров и баранов пригнали в Островку; скота было так много, что во двор моего деда он не поместился; дворы у казаков загораживаются больше, в несколько раз просторнее крестьянских. Кроме собственного двора, пришлось еще занять два соседних; а конские табуны и не пригоняли в Островку: их делили в степи.
Мой отец был выдающимся офицером в сибирском казачьем войске. До того времени все казачьи офицеры этого войска были из простых казаков, пожалованные за продолжительную службу в нижних чинах. Теперь это войско снабжается офицерами из омского кадетского корпуса; тогда еще не было. Войсковое казачье училище, которое впоследствии было преобразовано в кадетский корпус, было основано позднее (10).
Примечания к Гл. 1:
1. Отрывки из «Воспоминаний» Г. Н. Потанина взяты из книги «Литературное наследство Сибири», т. 6 - Новосибирск. - 1983. - с. 22-36, 50-57.
2. Г. Н. Потанин родился в станице Ямышевской 22 сентября (ст.) 1835 г.
3. Здесь Потанин, несомненно, имеет ввиду Федора Ивановича Соймонова (1692-1780), сосланного в Сибирь Бироном, потом в 1757 г. назначенного сибирским губернатором. Ф. И. Соймонов, ученый-гидрограф, был честным человеком, он понимал нужды края, укрепил омскую пограничную линию, организовал прокладку тракта через Барабинскую степь и т. п.
4. Отец Палладий (в миру Кафаров Петр Иванович 1817-1878) - китаевед, составитель «Китайско-русского словаря» (Пекин, 1888). Речь идет о его книге «Дорожные заметки на пути в Монголию в 1847 и 1859 гг.», СПб., 1892 (Записки РГО по географии, т. 22, вып. 1)
5. Потанина (урожд. Трунина) Варвара Филлиповна (умерла в 1840 г.)
6. Трунин Филипп - офицер крепостной артиллерии.
7. «Иртыш, превращающийся в Ипокрену», тобольский журнал, первый в Сибири, издавался с 1789 по 1791 год, в нем опубликовано стихотворение Ивана Трунина - ода, посвященная журналу, тем самым и всей Сибири.
8. Потанин Николай Ильич (1802 - ок. 1860) - хорунжий, потом рядовой казак, с мая 1854 по декабрь 1857 г. служил на золотых приисках своей родственницы Гороховой, был восстановлен в звании после 1855 года.
9. Аблай (Абылай, 1711-1781) - казахский хан, прадед Чокана Валиханова.
10. Войсковое казачье училище учреждено в 1813 г. для подготовки урядников, с 1822 г. при генерал-губернаторе Капцевиче оно стало готовить офицеров из детей казаков, в 1846 г. преобразовано в Сибирский кадетский корпус, куда принимали сыновей казачьих офицеров и чиновников из дворян.

[/b]
[/b]
[/b]
Мой отец и его старший брат Дмитрий (11) поступили в войсковое училище, основанное для казачьих детей, тотчас после его открытия. В самый первый выпуск из училища в офицеры вышли только двое; мой дядя Дмитрий и Толмачев. В следующем году вышло больше офицеров, и в числе их был мой отец.
Для тогдашнего времени карьеру моего отца можно было назвать блестящей. Командующий войсками Западной Сибири генерал Вельяминов (12) дал ему поручение, требовавшее особенных способностей. Так, ему поручалось проводить из Семипалатинска в Кокан(д) посольство кокандского хана.
Перед отправлением в Кокан(д) моего отца подучили маршрутной съемке, и он вел ее во все время своего пути. Он вывез в Омск маршрутную карту и дневник. Товарищ по училищу Толмачев помог ему литературно изложить вывезенные сведения о коканском ханстве, и записка моего отца была напечатана в «Военном журнале» того времени, а впоследствии, в 50-х годах, ориенталистом Савельевым была перепечатана в «Известиях» (13) Географического общества. Затем отца моего посылали проводить другое посольство из того же ханства, которое приводило в дар государю слона, но не было пропущено в Петербург. Отец мой проводил послов и слона до пределов Голодной степи.
Когда в Киргизской степи стали вводить новое административное устройство, по проекту Сперанского (14), когда эта степь была разделена на несколько округов и во главе каждого округа был поставлен русский чиновник, то мой отец был назначен начальником одного из таких округов, именно - Баян-аульского. С образованием Баян-аульского округа в центре его был поставлен военный отряд. Это было начало нынешнего города Баян-аула.
Проезжая на свой пост через Ямышево, отец мой женился на одной из дочерей ямышевского артиллериста. Через год он привез свою жену в Ямышево, чтобы предоставить тестю и теще удовольствие взлелеять первые дни внука.
Заведение в степи нового административного управления вызвало в киргизской массе большое неудовольствие. У киргиз есть своя аристократия, так называемая «белая кость», ак-сюек. Киргизы утверждают, что члены «белой кости», султаны, происходят от Чингисхана: сами киргизы это черная кость - тюрки, но их султаны - монголы.
По степному положению Сперанского, в каждом округе для управления народом был учрежден приказ, составленный из двух русских чиновников. Один из них, старший, был настоящим правителем округа, но председателем приказа, или, как называли его киргизы «дивана», был киргиз, который избирался населением округа. Это была уступка национальному духу киргиз.
Раньше, до подчинения русской власти, киргизы управлялись султанами, поэтому реформатор полагал, что киргизы будут избирать на должность председателя «дивана» лиц султанского звания, как оно в большинстве случаев и было. Султан, избранный в председатели «дивана», получал титул старшего султана, в отличие от других султанов.
Так как положением Сперанского не было поставлено непременным условием, чтобы старшие султаны избирались из султанов, и начали появляться случаи избрания в старшие султаны людей «черной кости» - такие выборы в султанском сословии стали вызывать недовольство против нового порядка. Степь заволновалась.
Во главе недовольных встал султан Сарджан (15). Толпы инсургентов скопились на реке Ишиме, около Акмолов.
Моему отцу было поручено рассеять бунтовщиков. Отец с отрядом казаков напал на шайку Сарджана и разогнал ее, но захватить самого Сарджана в плен ему не удалось. После смерти Сарджана во главе бунта встал его брат Кенисары (16). Бунт продолжался четыре года.
Карьера моего отца окончилась печально. Омская военная администрация нашла нужным выставить заслон от Туркестана. Отряд, составленный из пехоты, казаков и артиллерии под начальством моего отца, был выдвинут южнее реки Ишима. Он был, вытянут в линию, которая на запад упиралась в горы Улу-тау, на востоке кончалась у гор Ак-тау.
Во время командования этим отрядом случился инцидент, который оборвал карьеру моего отца. Отец никогда об этой истории ничего мне не говорил; я его о ней не расспрашивал, и расспрашивать считал для себя запретным и неделикатным. Узнал я некоторые подробности об этой истории только от одного знавшего моего отца словоохотливого человека, который по своему почину рассказал об этом событии, не знаю, насколько верно.
У моего отца был любимец - казак, к которому он относился пристрастно. Многие проступки против дисциплины сходили этому казаку безнаказанно. Однажды будто бы этот любимец отца самовольно взял пехотное ружье, стоявшее в сошках перед палатками пехотных солдат, и ушел с ним на охоту. Там он, будто бы опустил дуло в воду, выстрелил - и ствол ружья был попорчен. Начальник пехоты арестовал казака и, не доложив начальнику отряда, - наказал его. Мой отец рассердился, арестовал часового, который позволил взять ружье из сошки, и тоже наказал. Вышла грубая сцена на открытом воздухе. После перебранки начальники перешли к ручному действию; казаки и пехотинцы бросились защищать своих начальников; дело кончилось междуусобием. Когда толпа успокоилась, мой отец послал гонца в Омск с донесением на командира пехоты, а последний, в свою очередь, послал другого гонца с контрдоносом. Когда страсти поссорившихся утихли, они помирились; послали людей вдогонку за гонцами - вернуть их; но было поздно. Донесения дошли до Омска.
Тогда в Омске было новое начальство. Только что на пост генерал-губернатора приехал князь Горчаков (17). Почему-то он считал сословие казачьих офицеров особенно испорченными и принялся исправлять его, налагая беспощадные кары на провинившихся. Мой отец пал первой жертвой свирепого князя, отец был разжалован из есаулов (чин капитана в казачьих войсках - прим. авторов-сост.) в простые казаки. Друзья моего отца принимали потом меры для восстановления его в чинах, но безуспешно. Они назначили отца в состав экспедиций, которые ходили в степь для усмирения киргизского бунта, поднятого Кенесарой. После каждого такого похода начальник отряда представлял моего отца к прощению и возвращению ему офицерского звания. Таким образом, мой отец совершил четыре или пять длинных походов в киргизскую степь. Во время экспедиции генерала Сильвергельма (18) он, в звании рядового казака, доходил до коканских городов Сузака и Чимкента; за недостатком топографов ему поручено было произвести маршрутную съемку вдоль реки Сарысу, от гор Улутау до ее устья. Барон Сильвергельм представил его к награде, но князь Горчаков остался при прежнем своем решении не щадить казачьих офицеров. Так мой отец и кончил свой обязательный срок службы простым казаком, и только при восшествии на престол Александра II (19) он был особо представлен и получил чин хорунжего в отставке.
Я начал помнить себя только с пяти лет. На пятом году жизни я лишился матери, и я ее не помню. О своей жизни до этого момента я знаю только из рассказов моих родных. Отец рассказывал мне, что, когда мне было полгода, ему пришлось перевозить меня из Ямышева в Пресновск. Это было зимой; он с женой ехал в кошеве; полугодовой ребенок был привязан к подушке. Дорогой ямщик остановил лошадей, разбудил спящего отца (была ночь) и сказал, что ему показалось, будто что-то с воза упало. Подушки с ребенком не оказалось. Испуганные родители бросились назад по дороге и нашли на порядочном расстоянии от кошевы подушку с путешественником, лежащим на ней, носом кверху, и продолжающим спокойно спать. Это было начало моих путешествий. Я начал странствовать на первом году жизни, и самое первое путешествие было единственное, когда мне угрожала смертельная опасность.
Когда умерла моя мать, со мной стала возиться моя кузина. У моего отца была сестра, Мелания Ильинишна, которая была замужем, во втором браке, за казачьим фельдшером. У моего отца в Пресновской станице был свой дом; брат и сестра жили в нем вместе. Старшая дочь Мелании Ильинишны была замужем за доктором Чучкиным, который тоже жил в Пресновске; младшая ее дочь, Прасковья, девица, жила с нами. Вот она-то и заменила мне мою покойную мать. Я ее звал своей мамой и должно быть, любил.
В то время, вероятно, в Пресновске стояла какая-то часть линейной пехоты; в моей памяти остались такие картины, хранившиеся от времен детства. Помню солдата с висящими на животе турецким барабаном; проворные казачата пролазали под барабан и стучали в него. Помню кадки с тестом, которые солдаты месили своими ногами. Нигде этих картин я не мог видеть, кроме Пресновска. Были в Пресновске лазарет и доктор Чучкин. Эта медицина тоже, вероятно, предназначалась для нужд пехоты. Немного позже я помню пустые солдатские казармы, в которые мы, дети, лазили днем, а ночью боялись и далеко обходили их. Если, в самом деле, здесь стояла пехота, то в женихах не было недостатка, и у моей кузины появился жених, линейный офицер Ваныкин. Он часто ходил к нам и любил подразнить меня, угрожая, что он отнимет мою маму. Я его возненавидел.
Однажды он меня расспрашивал, во что я ценю своих родных, что стоит отец, что стоит Мелания Ильинишна, что стоит бабушка Степанида, Очень дорого я ценил бабушку; она была дороже всех других, но когда дело дошло до оценки "мамы", то я задумался. Долго я соображал, во что бы такое оценить ее, что превышало средства поручика Ваныкина; наконец, объявил: две оловянные рыбки. Офицер ушел, и я успокоился, уверенный, что купить мою "маму" он не в состоянии. На следующий же день он принес две блестящие рыбки с раскрашенными красной краской хвостом и плавниками, взял за руки мою "маму" и повел. Я закричал и вцепился в него зубами. После этого он сделался моим врагом, и я был постоянно настороже.
Бабушка очень любила меня и нередко играла со мной. Она была слепая, я ее водил за руку, и она покорно ходила вслед за мной. Однажды я вывел ее из нашего двора на улицу и на площадь, которая была перед нашим домом. Мои кузины увидели в окно, что я увел далеко старушку; то они сели к отворенному окну и следили за нами, чтобы в случае, если предоставлю бабушку ее собственным средствам, вовремя поспеть к ней на помощь. Вдруг они видят, что я бросил старушку и бегу к нашему дому. Они мне кричат в окно: "Зачем бросил бабушку? Беги назад и веди ее сюда" Но я ничего не слушаю; подбежал к окну и требую, чтобы меня сейчас же подняли в комнату. Так как они не хотели меня поднять, то я оставил их, нашел большую палку и спрятался за калиткой у ворот. Дело было в том, что, гуляя с бабушкой по площади, я увидел показавшуюся в дальнем углу площади фигуру поручика Ваныкина, идущего к нам в гости. Я оставил бабушку среди площади и пустился домой, чтобы встретить своего врага с оружием в руках. Когда поручик прошел в ворота, я вывернулся из-за калитки и нанес ему удар по спине изо всей силы.
В конце концов, однако, силы мои оказались слабее противника: «Маму» мою отдали замуж, и поручик увез ее к венцу.
Примечания к гл. 2:
11. Потанин Дмитрий Ильич (ок. 1800 - ок. 1842) - командир казачьего полка Иртышской линии, родной брат отца Потанина.
12. Вельяминов Иван Александрович (1771-1837) - генерал-губернатор Западной Сибири в 1828-1833 гг.
13. Записки о Коканском ханстве хорунжего Потанина (1830). Предисловие и примечания П. С. Савельева. - Вестник РГО, т. 18, 1856. Впервые опубликованы в «Военном журнале», 1831, № 4 и 5. Публикацию 1856 г. ошибочно приписывают Гр. Н. Потанину.
14. Сперанский Михаил Михайлович (1772-1839) - государственный деятель, в 1819-1821 гг. занимал пост генерал-губернатора в Иркутске, произвел ревизию, выявил чудовищные злоупотребления администрации, ввел новые формы управления краем.
15. Сарджан Касымов, Сартай Ченгисов, казахские султаны выступили против русских войск первыми и погибли ок. 1840 г.
16. Кенесары Касымов (1802-1847) - брат Саржана, казахский хан, возглавил национально-освободительное движение в Казахстане против колониальной политики царизма в 1837-1847 гг. Оно было разгромлено. Кенесары был убит на территории Киргизии.
17. Горчаков Петр Дмитриевич (1775-1868) - генерал-губернатор Западной Сибири с 1836 по 1850 год В 1860 г. Потанин в ж. «Колокол» (л. 72) охарактеризовал его как «человека злого, надменного, самолюбивого» в статье «К характеристике Сибири».
18. Сильвергельм, барон, генерал-майор, опубликовал работу, видимо ему не принадлежащую: «Киргизская степь Западной Сибири».
19. Александр 2-й (1818-1881), российский император с 1855 г.

[/b]
[/b]
Когда это гнусное дело совершилось, разряженную невесту, в белом платье, увезли и я остался без мамы, я залился слезами, Мелания Ильинишна, очень меня любившая, и ее старшая дочь старались меня утешить; старшая кузина схватила меня на руки, стала кружиться со мной, скакать, плясать, напевая песни, но я не унимался. Измученная, она посадила меня среди комнаты и бросила.
Я сначала продолжал плакать, потом нечаянно поднял глаза и увидел под потолком повешенную картинку, изображавшую какую-то битву и над битвой - парящего орла. Я внезапно прекратил плач, произнес: «Ого, орел-то какой!» - и сразу успокоился, пришел в обычное мирное состояние.
Этот анекдот произвел такое впечатление, что потом неоднократно рассказывался в нашей семье, и я передаю его с чужих слов, так как сам ничего не помню.
В то время, как мой отец находился под судом и сидел в тюрьме, умерла моя мать. По окончании суда, после того, как он был разжалован, он отвез меня к дяде Дмитрию, в станицу Семиярскую. Находясь под судом, отец пытался смягчить суровое начальство подарками и все свои табуны употребил на подкуп своих судей, но успеха не достиг. Особенно беспощадным оказался чиновник особых поручений Пиоро. У князя Горчакова было несколько таких жестоких чиновников особых поручений, которых в Омске звали бульдогами. Это были специально «карательные» чиновники, если кто попадал им под руку, положение его было безнадежно.
Отец мой вышел из-под суда совершенно бедняком, а дядя Дмитрий за то же время расплодил свои табуны до 10 тысяч голов. Он обещал отцу продержать меня в своем доме до десятилетнего возраста, приготовить к поступлению в школу, отвезти меня в Петербург и поместить в столичный кадетский корпус. При его богатстве и связях в Омске ему, конечно, удалось бы обойти исключительный закон о казаках.
С переезда в Семиярск я начинаю помнить факты моей жизни, хотя и не в хронологическом порядке, а отрывками, в виде отдельных картин. Так, я запомнил оригинальную семиярскую церковь с двумя колокольнями, которые не примыкают к центральному зданию с куполом, а выстроены в виде отдельных башен, одна к северу, другая к югу от церкви, купол над центральным зданием плоский, и весь ансамбль этого сооружения скорее напоминает мечеть, чем церковь.
Помню, как я с казачатами ходил в поле копать кандык; впрочем, от этой экскурсии у меня осталось в памяти только название этого растения, но образ его в моей голове не сохранился. Не знаю, впрочем, как это случилось, что я попал в компанию казачат. Это был исключительный случай. Большей же частью я в доме дяди жил на положении барчонка, тогда как в Пресновске моя жизнь не отличалась от жизни простых казачат. В Пресновске я большую часть времени проводил на полатях, в избе, наблюдая оттуда, как муж моей тетки Мелании Ильинишны Кирила Корнеич тачал сапоги, - он был сапожник. Он сидел на табуретке против окна, и на лавке, проходившей между ним и окном, были разложены орудия и материалы сапожного ремесла. Днем я бегал по улице и играл с казачатами в бабки.
Два раза в день из нашего двора выгоняли лошадей, штук 10-12, на водопой и часто садили меня верхом на одну из них, как будущего казака, причем выбирали всегда самую смирную лошадь, смирнее коровы.
Дядя мой Дмитрий был женат на сестре томского золотопромышленника Горохова (20). В нашей семье передавали, что жена моего дяди Павла Александровна (21) гнушалась родственников своего мужа, и, вероятно, поэтому не установилось равенства между мной и ее дочерью, моей кузиной Леонтиной, девочкой, которая на год меня была старше. Лена что-нибудь разобьет и свалит на меня, и мне доставалось. Тогда я убегал на конюшню к конюху, который меня утешал, гладил по голове и вытирал мои слезы. Этого я ничего не помню, по последствии, когда я был офицером и жил в киргизской степи, в городе Копале, этот самый конюх пришел ко мне, чтобы напомнить о себе, и рассказал какую он роль сыграл в моей детской жизни.
Проект моего дяди - отправить меня в Петербург - разрушился. Я прожил у дяди только два года. Он простудился и умер. Мой отец должен был взять меня обратно к себе, т. е. перевезти из Семиярской станицы в Пресновскую.
Здесь я опять очутился на полатях и в обществе простых казачат. Меня заставили каждый день ходить в казачью школу. Азбуку к этому времени я уже знал; первый раз за книжку меня посадили еще в Семиярске. Первого своего учителя я совсем не помню, но облик первой книжки остался в памяти, хотя и в смутных чертах. Тогда книжек для первоначального чтения не было, да и вообще детская литература была бедна. Вероятно, после азбуки мой учитель подсунул мне первую попавшуюся книгу. Это, может быть, было какое-нибудь руководство к строительному искусству или фортификации. Я водил по строчкам указкой, разбирал слова правильно, но удивлялся, что ничего не понимал.
В то время Пресновск был штаб-квартирой полка и бригады. Бригадным командиром был полковник Эллизен, а полковым командиром войсковой старшина (майор) Симонов, который очень дружил с моим отцом. Эллизен любил заниматься огородом и цветоводством; он много выписывал огородных семян, при доме, в котором жил, развел огромный огород, а все площадки, которые примыкали к дому были заняты цветниками.
Он пристроил отца к своему огороду. Работа в огороде пришлась очень по вкусу отцу. Он был человек практический, ум его был способен к математическим занятиям. От школьной скамьи в войсковом училище он сохранил тетрадки геометрии и тригонометрии. Он любил математику; помнил то, чему учился в войсковом училище, и уже в возрасте шестидесяти лет не забыл формулу, как высчитывать объем тела и измерять плоскости, - но не был совершенно знаком с гуманитарными науками. Я был удивлен впоследствии, когда мне было пятнадцать лет и когда я узнал, что он ничего не слыхал о поэте Пушкине. Все литературное движение было для него - белая бумага.
В то время, как мы жили в Пресновке, здесь строили новую деревянную церковь. Надзор за постройкой был поручен моему отцу, и он с увлечением отдался этому делу; он чертил планы, разрезы, раскрашивая их. Занятие в огороде для него было подходящее, тем более, чем полковник Эллизен дарил ему семена, и он их сеял в своем собственном огороде.
Когда отец привез меня из Семиярска, Эллизен предложил ему поместить меня в детскую вместе с его детьми. У Эллизен было две дочери, Соня и Лидия, и сын Адоря (Андрей). Отец мой согласился, и я перешел в дом Эллизена. В комнате, где спали Соня и Лидия, поставили и для меня кроватку. С нами вместе в нашей детской спала наша няня Оксана. Она была хохлушка. Полковник Эллизен был женат на дочери генерала Горохова, помещика Харьковской губернии. В приданое за помещичьей дочерью было дано несколько дворовых, две горничных, няня Оксана и ее муж Радзи-баба, служивший кучером.
Только на воскресные дни меня отпускали в отцовский дом; - уводили меня в субботу, вечером, и я на другой день пользовался ласками Меланьи Ильинишны. Она кормила меня вкусными шаньгами, оладьями, блинами. Особенно я любил печенье, которое называлось крестики; своими очертаниями они походили на ордена, которые украшают грудь заслуженных чиновников. Они были привлекательны потому, что в центре их было спрятано варенье.
Вечером меня опять отводили в мой пансион. В доме Эллизена меня переодели: казачью рубашку, с разрезом на горле и с воротником, заменили барской рубашкой, без воротника, с открытыми плечами.
В доме Эллизен я прожил три года. Я был взят в этот дом, главным образом, в качестве компаньона Адоре, но он был на два года моложе меня, и потому я оказался больше подходящим в сверстники девочкам; я был на полгода младше Сони и на полгода старше Лидии, так что одно время я был ровесником Соне, потом отставал от нее, тут меня догоняла Лидия.
Для обучения детей Эллизены пригласили казачьего учителя Велижанина. Мы садились рядом с ним вокруг небольшого стола и учились арифметике и русскому языку, а Соня, кроме того, проходила и географию. Так я очутился на общем положении с детьми барского семейства, т. е. очутился на исключительном положении сравнительно с детьми других казачьих офицеров. Следует заметить, что в этом доме я был окружен не только другой, необычной для казаков, домашней обстановкой, но и жить мне пришлось другой духовной жизнью. В этой жизни было много черт помещичьего быта, а иногда нам казалось, что мы живем в немецкой семье.
Кроме занятий в классной комнате, у нас были и внешкольные занятия; этим я выгодно отличался от других казачат. "Полковница", - так я привык называть во время моего детства мать этого семейства, - выписывала для своих девочек детский журнал "Звездочку" (22), который тогда издавала Ишимова; и у Сони и у Лидии была у каждой своя полочка над кроватью для детских книг. Всякий месяц для них был праздник, когда с почты получалась новая книжка-журнал. Очень часто полковница собирала детей вокруг своей кровати, на которой она любила проводить послеобеденное время, лежа на пуховой пышной перине. Одна из девочек читает какой-нибудь рассказ из "Звездочки", остальные дети слушают.
От этого времени у меня сохранился в памяти рассказ о печальных скитаниях по болотам бедного английского короля Альфреда Великого, лишенного трона. В полковнице билась жилка пропаганды. Она не только заботилась увеличить умственные запасы наших маленьких детских голов, но делала иногда пропагандистские набеги и на взрослую среду. Съездив как-то погостить в Омск, она навезла оттуда интересных и занимательных книг и стала собирать у себя по вечерам местных дам. Женское общество в Пресновске было очень маленькое. Жена казачьего полкового командира Симонова, две сестры казачки, жившие при своем брате офицере, одна вдова, другая старая девица, молоденькая жена полкового доктора Войткевича и ее мать Роза Ивановна, седенькая польская дама, вечно в чепчике и с вязанием в руках - вот и все общество нашей станицы. Полковница опускалась в глубокое мягкое кресло и, усадив вокруг себя гостей, развертывала книгу. Девочки размещались по стульям около матери, а мы, мальчики, валялись и барахтались на ковре у ее ног.
Только лет пять спустя после того, когда я уже был в кадетском корпусе, я сделал открытие, что это были за забавные книги, привезенные в Пресновск из Омска: это было Полное собрание сочинений Гоголя (23). Самое содержание этих сочинений не задержалось в моей памяти: как будто какая-то губка тотчас смывала с моей памяти отдельные фразы, которые на нее ложились, но в ней хорошо сохранились картинки, созданные живым детским воображением под влиянием чтения. Детская голова выпустила из памяти все диалоги, произнесенные Хлестаковым в то время, когда он сидел в трактире без денег и голодный, но зато моя детская фантазия живо создала обстановку, в которой находился Хлестаков. Она оклеила комнату желтыми обоями, разукрасила их узорами до мельчайших подробностей, вероятно, позаимствовав материал из ситцев и других материй, виденных раньше. Все это, и подлинные строки Гоголя, и комната, созданная моим воображением, улетучилось из моей памяти, но впоследствии, когда сочинения Гоголя попали в мои руки, тщательно забытое вдруг живо проснулось в моей памяти.
Дошедши до одного места, я вдруг подумал: "Да это знакомая комната! Я уже в ней был. Это те самые желтенькие обои, те же самые цветочки, которые я видел в детстве!" Воскресли в памяти не речи Хлестакова и Осипа, а только то, что было сказано моим собственным детским творчеством.
Кроме "Ревизора", полковница привезла из Омска и "Мертвые души". И об этом я сужу, как и в предыдущем случае, по одной частной картине, возбудившей работу моего воображения. Рассказ о контрабандном провозе тюля и блонд (особый сорт шелковых кружев) заставил меня тотчас представить себе стадо баранов, переходящих западную границу Польши, навьюченных дорогим товаром в обшитых сверху шкурами шерстью вверх. "Знакомое место", - подумал я, прочитав его у Гоголя.
Примечания к гл. 3:
20. Горохов Философ Александрович (1796 - ок. 1860) - томский чиновник, затем сибирский золотопромышленник, его сестра Павла Александровна была женой Дмитрия Ильича Потанина.
21. Эллизен Мария Павловна, жена Карла Мориса Эллизена, полковника, командира пограничного отряда крепости Пресногорьковской, Потанин считал ее своей «духовной матерью».
22. «Звездочка» (1842-1863) - детский журнал «для благородных воспитанников институтов ее Императорского Величества», религиозно-монархического содержания, издаваемой А.О. Ишимовой. Был закрыт в годы революционной ситуации 60-х гг.
23. Если учесть, что Эллизены уехали из Пресновска в 1846 г., то привозила и читала детям Мария Павловна первое собрание сочинений Н. В. Гоголя (тт. 1-4, СПб, 1842).
24. Л. H. Толстой в башкирских степях был в мае-июле 1862 года, ездил на кумыс, так как опасался туберкулеза (его братья Дмитрий и Николай умерли от этой болезни); «Цветок засохший, безуханный...» первая строка стихотворения А. С. Пушкина.

[/b]
[/b]
Сам полковник в нашу духовную жизнь совсем не вмешивался. Его значение для нас ограничивалась пределами внешней обстановки. Он любил хороший стол и цветы. За столом у нас появлялись изысканные блюда. Каждый год с Ирбитской ярмарки наш дом получал кучу разных приправ для кушаний. Иногда нам подавались каштаны, кукуруза и другие деликатесы. Поваренная книга была его настольной литературой. Иногда он угощал нас новым блюдом, приготовленным им самим по только что прочитанному рецепту. Однажды он нас заставил расхлебать суп «заблудшегося короля». Какой-то французский или немецкий король, бывший на охоте, заблудился в лесу со своей свитой. Нашедши хижину лесника, охотники решились устроиться в ней на ночлег. Король был голоден, а у лесника запасы были скудны; кроме хлеба - ничего. Обошлись тем, что случилось под рукой, и, благодаря остроумию и находчивости, создали суп, который, по крайней мере, можно было есть. Опыт был повторен полковником за нашим столом, и мы получили по тарелке супа, в котором мясо было заменено гренками. В летние жары полковник всегда сам приготовлял очень вкусную ботвинью, для которой иногда с реки Ишим, за 250 верст, (здесь неточно, до Ишима от Пресновска всего около 100 верст, а не 250 - прим. авторов-сост.) доставлялись раки.
Очень много было у нас цветов. Мы жили в одноэтажном длинном доме. В правом крыле главного посада выходили окна кабинета; на левом находилась половина полковницы. Перед окнами этого посада поднимались 2-3 ствола берез, за березами - густая роща вишневых кустов. Все свободное пространство между деревьями и роще было занято цветниками, за которыми ухаживал сам полковник. Он превращал цветники в орнаменты, снабжал их греческим рисунком, превращал их в буквы и письмена. Это цветоводство не осталось бесследным для моего детства. Может быть, ему я отчасти обязан своими симпатиями к естественным наукам. Огромное количество форм растительного царства залегало тогда в моей памяти. Особенно мне казалось занимательным сравнивать формы плодов и семян растений. Может быть, тогда уже во мне зарождался ботаник.
Растительность Горькой линии, на которой стоит Пресновск не из богатых. В те времена хлебопашество здесь было не так сильно развито, и ишимские степи, прилегающие к Горькой линии с севера, состояли исключительно из целины. Я помню, семья Эллизен из Пресновска ездила на реку Ишим на купальный сезон, старшие в семействе приходили в восторг от степей, покрытых сплошь цветами. Они говорили, что здесь ковер одного цвета беспрестанно сменяется ковром другого. Но эти цветущие поля все-таки далеко уступали по богатству форм Алтаю, который считается самым богатым по флоре Сибири.
Моя детская память хорошо сохранила формы двух растений пресновской флоры. Во-первых, это кремовая скабиоза, растение, довольно распространенное и в Европейской России, и в Восточной Сибири. Меня очень заинтриговали вычурные лепестки этого цветка, делающие его похожим на шапочку или дамский головной убор, покрытый кружевами. Другое растение - Verbascum phenicebum, это очень красивое, стройное и симметричное растение; нижняя часть его снабжена листьями; от верхней половины идут горизонтальные цветоножки, которые внизу длиннее, вверху короче; внизу цветы уже распустились, а вверху еще в бутонах. Особенную симпатию я питал к бутонам этого растения; они не конические, вытянутые, как у розы, а приплюснутые. Они мне всегда напоминали те дамские швейные подушечки, покрытые нежной атласной материей малинового цвета, в которые втыкаются иголки и булавки. Эти два растения свидетельствуют, что я в те времена уже начал приглядываться к составным частям цветов и их подробностям. Последнее растение на востоке не доходит до Оби, но около Пресновска растет обильно и на западе распространено через всю Оренбургскую степь до Самары. Когда граф Толстой пил кумыс в самарских степях, на границе с землями Уральского казачьего войска, он видел тут этот цветок, и он ему очень понравился. В зрелые годы, просматривая листы своей детской памяти, я находил между ними этот «Вербаскум», «цветок засохший, безуханный» (24); другим таким же засушенным цветком была скабиоза; они всегда меня возвращали от настоящей действительности к годам моего детства.
Степи, окружающие Пресновск, ровные, гладкие, совершенно горизонтальные, утомляли бы своим однообразием, если бы их не оживляли березовые «дубровы» и березовые «колки». Путешественник Миддендорф об этих «дубровах» и «колках», которые распространяются на всю Барабинскую степь, говорит, что их абрисы сменяются перед глазами путника как в калейдоскопе, и эта замена одной картины другой занимает его в течение всего дня.
Линия называется Горькой потому, что большинство здешних вод горько-соленые. На всем протяжении от Ишима до Тобола около 250 верст, проточной воды нет. Воду берут из колодцев или озер, которые, в отличие от горько-соленых, называются «питными».
Пресновск также стоит на берегу небольшого «питного» озера. На одно «питное» озеро здесь приходится десяток горько-соленых. Эти последние представляют большую неприятность для местного населения. В их сточной воде загнивают растительные остатки, и, когда ветер разволнует воду озера и подымает лежащую на дне его гниль, сероводородные газы освобождаются и разносятся по окрестностям. Бывало, по целым суткам некуда было спрятаться в Пресновске от запаха тухлых яиц.
Припоминая теперь полковницу, я нахожу, что она была для того времени редкостной воспитательницей, хотя конечно, в ее программе определенного параграфа об эстетике не было. Мои эстетические воззрения складывались под влиянием цветников и других увлечений немецкого офицера-цветовода.
Не помню также, чтобы в программе значился пункт религии. Вероятно, старшими нам делались в этом отношении надлежащие внушения, но все это основательно забыто. Сохранились в памяти только те радостные минуты, которые в нас оставили церковные праздники. Религиозные фибры наших сердец питались помпой этих праздников. Наилучшие воспоминания связаны с теми из них, которые бывают летом. Особенно мы любили Троицу. С этим праздником не соединено никакое обжорство, вроде пасхального. Этот праздник бескорыстный, бесплотный, воистину - детский праздник. Он напоминает о себе не куличами, не курчавыми масляными барашками с восковыми позолоченными рожками, а ароматом срезанных березок. Троицын день венчался демонстрацией религиозного чувства офицера-цветовода. Он нарезывал полную корзину цветов и посылал ее в церковь. У правого клироса ставился аналой, и положенный на него крест утопал в живых цветах.
В доме моего отца, как было сказано выше, с ним вместе жила его сестра Меланья Ильинишна и вела его домашность. Она была за вторым мужем, первый ее муж был человек с кокардой, и потому две дочери, которых она от него имела, выросли на положении казачьих барышень. Мелания Ильинишна носилась со мной как с писаной торбой. Когда я капризничал и поднимал рев, она хватала меня на руки, качала в воздухе и приговаривала «Полубочье мое, с золотом!» Тогда ее муж Кирила Корнеич иронизировал над ней и перефразировал ее слова «Полубочье с крошевом*». Кроме тетки и отца, у меня было две бабушки, жившие в том же доме. Одна из них бабушка Степанида, другая бабушка Хлебникова. Как последняя приходилась мне родней, я, может быть, совсем и не знал, но, кажется, она была все-таки близкая родственница. От этих двух представительниц самого старого поколения очень мало дошло до меня преданий. Бабушка Степанида рассказывала, что она помнила время Пугача (25); ей было 12 лет, и она жила в то время в Островке, когда весь этот край был напуган слухами, что с запада, из Оренбургской губернии, идет на Курган со своей ордой Пугач. Деревни и казачьи селения волновались и с ужасом ждали мятежников. Однако Пугач до Кургана не дошел. Потом она рассказывала об армейских полках, которые прежде (до 1812 года) стояли в Сибири. Это воинство оставило по себе тяжелую память своими насилиями над местным населением. Один из полков назывался ширванским, по имени кавказского города Ширвань; но сибирские крестьяне переделали название в «уши - рванский» и, кажется распространили эту кличку на все армейские полки, стоявшие в Сибири. Еще бабушка моя помнила, как она познакомилась первый раз с самоваром. В то время она была уже замужем и жила с мужем в Островке. Они только что пристроили к своей избе новую избу, но сруб еще не был прикрыт, и окна не вставлены. В Островку приехал какой-то генерал. Квартира ему была отведена в доме бабушки. Генеральский денщик поставил самовар, налил в него воды, насыпал горячих углей и выставил машину в новую избу. В его отсутствие бабушка увидела машину, заинтересовалась, начала трогать ее части и сделала открытие - повернула кран, и полилась вода. Но привести машину в прежнее положение никак не могла. Вертит кран направо и налево, вода все бежит. Бабушка в отчаянии бросилась в чистую комнату к генералу с криком: «Грех случился, я изломала вашу машину!» На крик прибежал денщик и вмиг поправил дело. Моей бабушке, вероятно, было в то время около 20 или 23 лет; следовательно, самовары впервые появились в Курганском уезде в 80-х годах XVIII столетия.
Нужно еще рассказать о двух девицах, живших в нашем доме в качестве прислуг, это были две «калмычки», Авдотья и Вера. "Калмычками" называли на Горькой и Иртышской линиях купленных в рабство у киргиз девочек. Под «калмычками» местное население разумело сначала калмычек, т. е. детей калмыцкого народа; киргизы (казахи) делали набеги на соседних с ними калмыков, брали в плен мальчиков и девочек и продавали русским на линии. Таким образом, в Западной Сибири появился значительный контингент рабов, который был уничтожен Сперанским в 20-х годах XIX столетия (26).
Наши Авдотья и Вера были не калмычки, а киргизки (казашки). В киргизской степи случился сильный голод; люди умирали, особенно дети; киргизы выезжали на линию и обменивали детей на муку. Таким образом, мой дед сделался рабовладельцем. Девочки были крещены по обыкновению (Вера была крестницей моего отца), выросли в нашем доме; по смерти же деда Авдотья досталась Мелании Ильинишне, а Вера - отцу. Печальная участь постигла обеих, особенно Авдотью. Мелания Ильинишна не любила девочку и беспрестанно ее била. Я был свидетелем тяжелых сцен. Мелания Ильинишна гонялась за несчастной девочкой с ухватом или сковородником с криком: «Убью!», а Авдотья с плачем металась по избе, стараясь спрятаться под лавку или кровать. По разбитому ее лицу текла кровь. Она вечно ходила в коростах. Однажды она показала голову; под волосами у ней не было неразбитого места. Она была тщедушная и, вероятно, загнанная побоями в чахотку, умерла от этой болезни вскоре после того, как меня увезли из Пресновска в Омск. Участь Верочки была легче. Отец мой вывез ее в Омск, и она вышла замуж за солдата, но счастлива тоже не была. Сколько было таких загубленных жизней в Западной Сибири!

*Полубочье - посудина, а крошево это кислая капуста, заквашенная в полубочье.
Примечание к гл. 4:
25. Пугачев Емельян Иванович (1742-1775) - руководитель крестьянского восстания в 1773-1775 гг. В Западной Сибири действовали отряды восставших в районах Тюмени, Кургана и Туринска.
26. Реформы Сперанского не уничтожили полностью рабство, закабаление людей процветало и позднее, но в другой форме для лиц среднеазиатских национальностей.