×

Внимание

Форум находится в режиме только для чтения.

Казачьи сказки

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:24 #25744 от Витязь
Как казак в рай чуть не попал

Пришлось быть как-то одному казаку в станице Урюпинской на Покровской ярмарке. Купил он там пару добрых волов и домой поехал. Дорогой не утерпел, завернул к своему куму. В гостях до самого вечера задержался, и ехать ему пришлось в ночь.
За хутор выехал и, чтобы нескучно было, запел песню. Кругом степь, тишина.
Тянул казак песню, тянул и задремал. Уснул, а волы идут себе потихоньку по шляху. Дошли до реки, въехали на мост и остановились. Тут только казак проснулся. Глядит и не поймет, где он – внизу под ним звезды и небо темное. Вверх-то глянуть не догадается и не поймет, что это речка, и в ней отражается ночное небо. Думает: «Вот так дело. Значит, я на небо заехал, живым к Господу Богу и святым апостолам попал. Чего доброго еще нежданно-негаданно в рай угодишь, что там делать-то буду? Святые все цари, князья, именитые люди да богатые купцы, а я – простой казак. Негоже мне с ними знаться. Пропадешь в этом самом раю».
Да как крикнет на волов:
– Что же это вы наделали, куда завезли меня?!.
Кнутом вытянул их. Они съехали с моста. Казак глядит, небо стало на свое место, вверху теперь оно. Присмотрелся, волы по дороге идут, и поля знакомые, до дома не больше как две версты осталось. У казака легче на душе стало. Теперь ему не придется питаться райскими яблочками, от них ведь никакого проку не бывает – ни сыт, ни голоден. А дома у жены всегда найдется добрый кусок сала и молочная каша с маслом. Хорошо, что проснулся и вовремя направил волов на настоящую дорогу, а то быть бы в раю и как простому казаку стоять вестовым на посылках у знатных да именитых святых и угодников. Вот как оно могло бы обернуться дело!
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:26 #25745 от Витязь
Как святые и апостолы поели у попа сметану

При царе Горохе, при царице-матушке Чечевице ни у кого не водилось замков, воры были большой редкостью. И вот в те-то давние времена в одной станице оказался жадный-прежадный поп. Нанял себе в работники захудалого казачка, такого бедного – рубаха одна да портки холщовые. Работать поп его заставлял с раннего утра до позднего вечера, а кормил в день раз, тут все – и завтрак, и обед, и ужин. А харчи – вода да черствый хлеб.
– Мне тебя кормить не для жира, – говорит поп, – и с этого будешь жив, а умрешь – мне беда невелика, другого найму.
И хотя казачок наработается за день до упаду, а ляжет — уснуть никак не может, есть хочется. С боку на бок ворочается и думает: «Хоть чего-нибудь бы мне из съестного».
И вспомнил тут, что в погребе у попа немало наготовлено – и молока, и мяса, и сметаны, и сливок. Потихоньку встал и туда. Досыта наелся и – спать. На другой и на третий день то же самое. Заметил поп и говорит казачку:
– Это не ты ли наведываешься в погреб, не ты ли сметану, сливки, масло и молоко крадешь, а?
Казачок божится, клянется,
– Что ты, батюшка, не я, провалиться мне на этом месте! Поп строго посмотрел и говорит:
– Тогда поменьше спи да побольше карауль. Обязательно вора поймай, не поймаешь, значит, ты обманываешь меня. Сам все – и сметану, и сливки, и масло, и молоко – жрешь.
Казачок почесал затылок, думает: «Ну, ничего, я тебе, поп, устрою потеху».
Весь день он работал, а ночью, как поп уснул, казачок в погреб. Наелся досыта, горшки все перебил, лишь один со сметаной, какой побольше, с собой прихватил и в церковь. Там всем святым и апостолам вымазал кому усы, кому губы, а Алексею – божьему человеку так всю бороду сметаной облил.
Утром поп поднялся, спрашивает:
– Ну, как?
А казачок в ответ:
– Воров-то я, батюшка, выследил.
– Кто же это?
Казачок плечами подергивает.
– Не смею вам сказать.
– Как это так не смеешь? Да я костылем тебя! Казачок нарочно еще немного помолчал, да видит, к нему поп подступает, тогда уж сказал:
– Так и быть, скажу. Ночью, как вы приказали, пошел я на караул и вижу, у погреба дверь настежь и народу там полным-полно, все ваши, какие только есть в церкви, угодники и апостолы собрались. Молочко и сливочки попивают, сметану и масло едят да похваливают. Речи между собой ведут.
- Такой благодати, – говорят они, – нет у нас и в раю. Я поближе к ним, не вытерпел и говорю:
– Так-то оно так, да вы, святые отцы, нехорошо делаете, батюшку ведь обижаете. А на меня Алексей, божий человек, как гаркнет:
– Молчи, дурак, авось твой поп не победнеет. Он нашу долю, что нам полагается на свечи и на масло, давно уже себе заграбастал!…
Я было его стал укорять, а он в меня дубинкой как пустит, не попал, только перебил все горшки.
Дальше поп не стал казачка слушать. Схватил костыль, подобрал повыше рясу и в церковь. Прибежал, глядит, а у всех святых и апостолов у кого губы, у кого усы, а у Алексея, божьего человека, так вся борода в сметане. Поп и пошел их ругать.
– А, воры, разбойники, что, попались, да я вас!
Рукава засучил и костылем принялся охаживать. На крик и шум казаки сбежались со всей станицы. Глядят и смеются – вот так поп, совсем из ума выжил
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:28 #25746 от Витязь
Как Степан Тимофеевич Разин ушёл из острога

Степан Тимофеевич Разин еще смолоду не гнул спину ни перед своими донскими старшинами, ни перед царскими воеводами. Им он низко не кланялся, не уступал ни в чем. Всегда стоял за голутвенных казаков. Дальше же больше – и его стали считать опасным человеком. Взяли да в острог и посадили. Крепкую поставили стражу. А Степан Тимофеевич не думает унывать, то поёт песенки, то к окошечку подойдет, поглядит сквозь железную решетку на вольный свет. Поглядит и примется опять петь. А потом из печи уголь взял, на стене нарисовал лодку и говорит страже:
– А не найдутся ли среди вас такие удальцы, что пожелают со мною прокатиться в легкой лодочке?
Стража вся от смеха так и покатывается. Тогда Степан Тимофеевич говорит:
– Не верите, так знайте, что у меня слово не расходится с делом!
Ногой топнул, стражники глядят – точно, перед ним река и настоящая лодка!
– Ну. что? – спрашивает их Степан Тимофеевич. А они не знают, что ему сказать.
Впрыгнул он в лодку, взял весло, оттолкнулся и поплыл. Тут стража только очнулась. Забегала, закричала.
– Да, что это ты, вор, задумал? Ведь за тебя нам придется перед воеводой своей головой ответ держать! А ну-ка, назад вернись!
А он им только рукой машет:
– Прощайте.
Стража бросилась в реку за ним. хотела схватить, да где там. волна набежала, и они чуть все не захлебнулись. А Степан Тимофеевич все дальше и дальше. Ушел из острога, не удержали ни стены каменные, ни решетки железные.
Вскоре же после этого слух прошел, что Степан Тимофеевич уже на Волге-матушке объявился, и у него много голутвенных казаков – целое войско. Он захватывает не только купеческие да царские корабли, а взял приступом города Царицын и Астрахань. И теперь царские воеводы не только самого Степана Тимофеевича боятся, но даже его имени.
Ехал однажды Степан Тимофеевич Разин среди каменных гор. Сам он и его конь сильно притомились. Захотелось Степану Тимофеевичу пить, да так, что нет больше терпения. Поглядел он по сторонам и видит: пещера, а возле нее старый богатырь. Степан Тимофеевич и подумал: «Дай-ка я подъеду к нему и попрошу попить».
Подъехал и видит, что перед ним сам богатырь Илюшенька Муромец. Степан Тимофеевич снял шапку, чинно поклонился и говорит:
– Нет ли водички у тебя, а то уж пить мне очень хочется.
Илюшенька Муромец посмотрел на него и так сказал:
– Водичка для добрых людей у меня никогда не переводится. Пойди в пещеру, там стоит ковшик, попей из него.
Степан Тимофеевич вошел в пещеру, а там стоит такой огромный ковш, что он еле-еле до его края дотянулся. Выпил немного, а Илюшенька Муромец ему говорит:
– А ну-ка, попробуй подними его.
Степан Тимофеевич взялся за ковш и лишь чуть-чуть приподнял от земли. Илюшенька Муромец покачал головой:
– А ты еще выпей!
Степан Тимофеевич еще выпил воды, а Илюшенька Муромец ему:
– Ну-ка, теперь попробуй!
Легко Степан Тимофеевич поднял ковш. Илюшенька Муромец поглядел, подумал, а потом сказал:
– Ты еще выпей!
Послушался его Степан Тимофеевич и еще выпил. Схватил одной рукою ковш, и показался он ему легче перышка.
– Ну-ка, теперь попробуй, – приказывает Илюшенька Муромец, – кинь его, что есть у тебя силы.
Степан Тимофеевич размахнулся и бросил ковш, да так, что он улетел на небо. Улетел и там загорелся семью яркими звездами, по числу драгоценных камней, какими он был украшен.
Засмеялся Илюшенька Муромец.
– Вот это сила так сила!
Тут и пошел Степан Тимофеевич простой народ поднимать против господ и бояр. А ковш Илюшеньки Муромца, что забросил он на небо, сияет вечно своими семью драгоценными камнями-звездами. Ночью всюду: и на море, и на суше указывает людям верный путь.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:30 #25747 от Витязь
Как Уруп-князь в грязи увяз

Давно это было, при царе Иване Васильевиче Грозном. Взял он тогда татарскую столицу город Казань, все царство татарское покорил, всех татарских князей и самого царя ихнего казанского в плен взял. Один только князь Уруп со своею свитою от него ускакал. Поскакал он к своему родному брату Крымскому хану, чтобы там большую рать собрать и с нею на Москву идти, царю Ивану Васильевичу за покорение Казани отомстить, за позор своего царя Казанского и всех его князей отплатить.
Услышал Иван Васильевич, что бежал от него князь Уруп, разгневался на своих воевод он, что они так зазевались и оплошали, князя татарского упустили. Грозит им немилостью своею, казнями лютыми, чтобы они живым или мертвым князя Урупа к нему представили.
Сидят воеводы, загорились, не знают, что им делать, как князя татарского поймать, где его искать. Прослышал об этом Ермак Тимофеевич Чигин. В ту пору он со своими казаками царю Ивану Васильевичу подсоблял Казань брать. Пришел он к воеводам и говорит:
– Я вам услужу, ваши головы обороню. Князя Урупа живым или мертвым к царю Ивану Васильевичу представлю.
Возрадовались все воеводы, и говорят они Ермаку:
– Чем же, скажи, тогда наградить мы тебя должны?
Ермак им в ответ:
– Никакой мне награды от вас не требуется, будет мне наградою моя слава и честь казачья.
Сел на коня и поскакал со всеми своими казаками за татарским князем Урупом в погоню, своей казачьей славы и чести искать. Скакал Ермак от самой Волги-матушки полями широкими, лесами дремучими, через реки глубокие на своих добрых конях с казаками вплавь переплывал. Дни и ночи три недели скакал, все за татарским князем Урупом гнал.
На четвертой неделе в степи среди ковылей Ермак Тимофеевич с казаками увидел: стан татарский раскинулся, стоит. Посреди малых палаток черных стоит большая палатка белая, а в ней сам князь Уруп лежит себе, в тени отдыхает, прохлаждается, беды на себя и напасти никакой не чает. Налетели казаки -на татарский стан. Всю свиту князя Урупа порубили, один лишь князь Уруп на коня успел вскочить и поскакал.
Увидел Ермак Тимофеевич, что хочет он уйти от него, коня через лоб плетью вытянул и за ним. Скачет князь Уруп, назад оглядывается, а Ермак Тимофеевич все ближе и ближе к нему, настигает его. Оробел князь Уруп, то в одну сторону своего коня повернет, то в другую, а Ермак Тимофеевич все ближе. Уже видит князь Уруп, как конь его гривою потряхивает, слышит он, как конь Ермака Тимофеевича слегка пофыркивает. Оробел еще пуще тут татарский князь Уруп и повод из рук своих упустил.
Почуял его конь, что не правит им хозяин, вдарился напропалую. С разлета взял в болото, в невылазную твань, вместе с князем Урупом и влетел, по самую шею в грязи увяз. Видит князь Уруп, что некуда ему податься, взмолился он Ермаку Тимофеевичу о пощаде, чтобы не предавал он его лютой смерти. Пощадил Ермак Тимофеевич татарского князя Урупа, смилостивился над ним и взял его в плен, к царю Ивану Васильевичу в стан привез. Воевод от немилости царской и казни лютой избавил, а себе славы и чести казачьей прибавил.
С тех-то вот пор болото, что на берегу реки Хопер было, и в каком князь татарский увяз, по его имени Урупом называется. Прошло лет сто, болото пересохло, и на его месте, на самом берегу Хопра построилась станица, какую от того болота тоже Урюпинской назвали.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:32 #25748 от Витязь
Кочеток и охотник

Жил один охотник с женой. Звали его Иваном.
Пошел он раз на охоту в лес. Шел, шел и зашел в такую гущину да глушь, что и выйти оттуда не знает как. Ну идет так-то и видит: много лесу побито, покорежено молоньей, а один дуб с корнем вырвало. Подошел до того дуба Иван и слышит:
– Иван!
Охотник дивуется: «Кто может меня тут знать?» А его снова голос кличет:
– Иван!
Глядит кругом и никого не видит, а потом как глянул на дуб, а под ним змей придавленный, большой, видать, старый. Иван и спрашивает:
– Чего тебе?
– Подрой подо мною землю, я за то тебя счастливым сделаю.
Подумал-подумал Иван, взял да и подрыл под змеем землю. Выполз змей, открыл пасть и язык высунул. Высунул язык и гутарит:
– Возьми, Иван, изумрудное зерно. Как полижешь его, знать будешь, что звери разные и птицы гутарят.
Иван взял изумрудное зернышко да и полизал его. Как полизал, так и стал понимать, что гутарят птицы, деревья, звери. А змей гутарит:
– Положи зернышко мне на язык. Да помни, Иван: как кому скажешь, что знаешь наш язык, – умрешь.
Сказал змей и скрылся. Иван пришел домой и молчит. Ну, живет с женой, а про тайну ни слова. Так и жил с женой Иван. Выйдет, бывало, во двор и слухает, что гутарят куры, лошади, коровы, собаки, деревья, травы разные.
А жена Ивана стала примечать, что муж со скотиной и птицей гутарит. Вот и стала она пытать мужа, что гутарит он с птицей и со скотиной. Только он ей об том не сказывал. Гутарить-то ему нельзя было: скажет – умрет. Ну и молчал. Жена спрашивает, а он молчит. Вот раз она и гутарит:
– Какой ты мне муж? Живешь со мною, а веру-правду мне не гутаришь. Знаешь всю правду, а я не знаю. Лошадь с тобою гутарит, корова, кочет, а я не знаю. Кабы ты был хорошим мужем, так сказал бы мне. Я же тебе про все гутарю, а ты – нет. Чего же нам жить с тобой, раз ты правду от меня скрываешь!
– А что я тебе скажу?
– А вот то и скажи, ты же знаешь, что гутарит скотина – Нет.
– Обманываешь. А когда женились, гутарил, что правду мне будешь сказывать.
– Знаю, гутарил.
- Ну вот и скажи, что знаешь.
– Я сказал бы тебе, жена, да только нельзя мне. Скажу – нам плохо будет.
– Отчего плохо будет?
– Да нельзя – умереть могу.
Вот жена охотника ноне у него спрашивает, завтра спрашивает, а Иван все крепился, не сказывал. Ну, прицепилась она до мужа: вынь да положь, что хочешь делай, да только скажи ей. Житья от жены не стало. Хоть помирай, да скажи. Думал, думал Иван да и гутарит:
– Ладно, скажу и умру после.
– Хоть умри, а скажи, – отвечает жена, – тогда поверю, что ты верным мужем был, любил меня.
Иван и просит ее:
– Пойди, жена, приведи попа, я исповедаюсь, а потом скажу тебе да и умру.
Она зарадовалась, побегла за попом. Иван лежит на кровати и к смерти приготовился. Лежит и думает: «Вот тебе и счастье змеево! Какое это счастье, коль о нем сказать нельзя? А скажешь – умрешь». Ну, лежит, а до него приходит кочеток. Пришел и спрашивает:
– Что хозяин, лежишь?
– Помирать хочу.
– Что ты? Знать, тебе белый свет надоел?
– Нет. Жена просит сказать ей, что я с вами гутарю, а я не могу.
Кочеток подумал, а потом отвечает:
– Эх ты, хозяин! Да кто в таком деле слухает жену? Нельзя гутарить, так и не надо. Вразуми ее. Смотри на меня, сколько у меня жен, а я им не сказываю, чего нельзя сказывать. Ты лучше возьми, хозяин, да поучи жену. Она никогда спрашивать не будет того, чего нельзя.
Лежит охотник, а кочеток все его убеждает:
– Разве такое дело можно сказывать? Жена пойдет да всем скажет.
– Пойдет она аль нет, скажет кому аль не скажет – все равно мне умирать надо. Завет такой: никому я не должен гутарить.
– Раз нельзя – не гутарь, а жену поучи.
Сказал кочеток и ушел. Лежит охотник и думает: «Правду кочеток сказал, чего это я буду умирать?!» Пришла жена домой, а он спрашивает:
– Где, жена, поп?
– Да он сейчас придет. Ты бы, пока попа-то нет, рассказал все мне. Поди еще помрешь и не расскажешь.
Охотник встал, пошел во двор, взял палку и начал жену учить. Поучил ее хорошо.
Только с той поры жена не стала спрашивать у мужа, про что он гутарит со скотиной, птицами и зверями. Иван-то и до сей поры живет со своей женой. Умная стала, увежливая да ласковая.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:36 #25749 от Витязь
Мышь и Воробей

Жила мышь в степу, а близко был лес. Звали мышь Мышка-Тишка.
Вот Мышка-Тишка жила год, другой и третий. И днем и ночью все три года Мышка-Тишка бегала по полю, а никак не могла запастись хлебом на зиму. Тpи года засуха была. Посеют казаки хлеб, а он не родится.
Летом, когда хлебу созревать пора, Мышка-Тишка с утра до вечера трудится – колоски собирает, а зима приходит – есть нечего.
Три зимы Мышка-Тишка голодала. Прошла третья зима, она думать стала: «Надо весной хлеб посеять!» Надумала и ждет, когда снег совсем сойдет со степу и земля подсохнет.
Сошел снег, тут-то Мышка-Тишка призадумалась: «Вспашу я землю, а сеять нечем. Пока зерна доставать буду, время сеять пройдет. Где зерна взять?»
Думала она так да и вспомнила: «Погутарю я с Воробьем. Мажет, вдвоем и посеем. Живет он один, хлеб ему тоже нужен…»
По суседству Воробей жил. Гнездо у него было в дупле сосны. Сосна на отшибе леса стояла. Он тоже три года мучился. Придет весна – живет Воробей: мошек, жучкох, червячкох много. До самой осени сыт, а зима наступает – есть нечего, урожая нема! Зимой-то он в станицу часто летал. Да в станице своих воробьех много, им тоже нечего есть. Прилетит он, а станичные воробьи прогоняют его, а раз даже побили.
Прошла третья зима, Воробей думает себе: «Живет тут рядом полевая мышка, погутарю я с ней, может, пшеничку вдвоем-то посеем… Полечу-ка я до ней».
Надумал Воробей и полетел в степ. Летит он невысоко и видит: Мышка на бугорочке сидит. Вышла она из хатки своей и смотрит кругом.
Завидела Воробья, встала на задние ноги, а передние к небу подняла и кричит:
– Суседушка, сядь ко мне рядом да погутарим с тобой.
Сел Воробей на бугорок к Мышке, поздоровкался:
– Здравствуй, Мышка-Тишка.
– Здравствуй, Воробей.
Воробей ее спрашивает:
– Как живешь, суседушка?
– Плохо, сусед, живу. Урожаю нема, доходов никаких, жить нечем, детишки малые. Уж я не знаю, куда голову приклонить. Детки исть просют, а хлеба нема, взять негде, от станицы далеко живу, а казаки в поле сусеки не строят. Тебе-то хорошо, взял да и полетел в станицу, поклевал да и домонь.
Воробей послухал Мышку, покачал головой и гутарит ей:
– Ой, Мышка-Тишка, кабы хорошо было… В станице воробьех тьма-тьмущая, им самим нечего исть. Прилетел я зимой, они прогнали меня да еще и побили. Не придумаю, суседушка, как жить буду.
Мышка ему гутарит:
– Давай, Воробей, хлеб сеять.
– Давай, – согласился Воробей.
– Я пахать землю стану, а ты сеять будешь.
Договорились они. Мышка-Тишка сказала ему:
– Завтра казаки будут сеять и мы начнем. Я буду землю пахать, а ты – к казакам за зерном. Украдешь зерно, прилетишь, посеешь – и обратно за зерном.
Наутро рано поднялись Воробей с Мышкой. Мышка-Тишка пашет, а Воробей знай летает до казакох да на свое поле зерно носит. Неделю они так-то сеяли с Мышкой. Посеяли они 12 гектар и мечтают: уродится хлеб и будут они зимовать с блинами, пирогами, в гости будут ходить друг до дружке.
Посеяли и караулить свое поле стали. Мышка ночью караулила. Ходит по земле и все доглядывает. Воробей днем летает над полем. Всех жучкох, мошек, червячкох поклевал.
Пшеничка взошла, потом колос завязался, цвесть начала, налилась, созрела. Время убирать хлеб. Ну, покосили хлеб, помолотили, провеяли и ссыпали в одну большую кучу все зерна. Вот Мышка-Тишка гутарит:
– Давай, Воробей, делить хлеб.
– Давай. А как мы делить будем? – спросил Воробей Мышку.
– Да так вот и делить будем. У меня четыре ноги, Воробей, а у тебя две. Мне четыре меры, а тебе две. Вот и поделим по-божески.
Воробей не согласился.
– Нет, Мышка-Тишка, это не по-божески. По-божески, когда мы поровну разделим.
– Поровну делить нельзя, – гутарит Мышка.
Воробей стал убеждением действовать на Мышку:
– Ты работала и я работал, с поля вмeсте уходили, – значит, и делить поровну.
Мышка-Тишка подумала и сказала:
– Нет, так делить нельзя. Надо поделить, как я гутарю. У меня четыре ноги работали, а у тебя – только две. Мне четыре меры, тебе – две.
Воробей разобиделся и кричать стал:
– Ног-то у меня две, а крылья? Они тоже работали. Два крыла, две ноги – будет четыре! Поровну дели, по-божески!
Мышка ему отвечает:
– Да ведь, Воробушек, крылья при работе не нужны. Они ничего не делают. А вот ноги – это другое дело. Не будь у меня четырех ног, я не вспахала бы землю. Лошади тоже о четырех ногах. Вот так и будем делить, как я гутарю.
Долго они спорили, а потом поругались. Мышка назвала Воробья вором. Воробей Мышь обругал. Подрались они. Три дня дрались, так и не поделили свой хлеб.
На четвертый день Мышка-Тишка пришла со своими детьми и стала носить зерно в свою хату. Воробей тоже стал носить зерно к себе в дупло. Мышка полные сусеки насыпала хлебом, а Воробью мало досталось. Рассердился он и полетел до Орла заявлять на Мышь. Прилетел он до Орла и гутарит:
– Сеяли мы с Мышкой хлеб. Убрали с поля пшеницу, помолотили, а Мышка стала делить не по-божески: себе – четыре меры, мне – две, а потом меня обозвала вором и все зерно себе в сусеки ссыпала.
Орел принял заявление.
Мышка побегла до Медведя с жалобой на Воробья.
Прибегла и гутарит:
– Накажи Воробья, Медведь-батюшка! Хлеб мы с Воробьем сеяли. Я пахала, он сеял. Вырос хлеб – стали делить. Я ему две меры дала, а себе – четыре: у меня четыре ноги работали, а у него две. Не хотел он так поделить. Дрался со мною.
Медведь принял жалобу.
Прилетел Орел до Медведя. Гутарили они, гутарили. Орел свои права, а Медведь свои права защищает. Поругались они и войну друг дружке объявили.
Прошло там сколько-то время. Собрали войска Орел и Медведь и стали драться. Резко они дрались. День дерутся, другой, третий. Звери побеждать стали войска Орла. Неделю дрались: вcex птиц поубивали. Осталось несколько в живых. Живыми остались Орел и Воробей. Не утерпели они войны и улетели. Орел до себя улетел, а Воробей до себя.
Медведь видит, что Орел с Воробьем улетели, собрал зверей и гутарит:
– Вот, звери, правда победила! Теперича Мышка должна пир созвать на весь мир.
Мышка на радостях стала звать к себе на пир.
Прибегла домонь Мышка-Тишка, стала пшеничку молоть. Мелет, а сама думает: «Напеку пирогох, блинох, катламок, угощу Медведя-батюшку да зверей».
Думает она, а тут гром ударил. Тучи всю степ накрыли. Пошел дождь. Три дня дождик лил. Затопил степ и хатку Мышки-Тишки залило. Мышка-то и потопла.
А Воробей поправился. Cтал он жить-поживать и добра наживать. Я к нему в гости ходила. Напек он блинох, катламок, меня угощал.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:37 #25750 от Витязь
Необычные жеребей и картечь

Раньше Камышин был крепостью. И когда подошел к нему Емельян Иванович Пугачев, то все уже было начеку – солдаты в ружье, пушки все заряжены. Комендант и офицеры не думали сдаваться. Они от своих верных людей знали, что у Пугачева в обозе нет ни ядер, ни картечи, ни жеребеев. А так, с одними пиками и шашками крепости не возьмешь. Офицеры выйдут на крепостной вал, посмеиваются и кричат пугачевцам:
– У нас для каждого из вас свинцовой каши вдоволь приготовлено, поближе подходите, досыта накормим. Не то что у вас – раз выстрелить из пушки нечем.
Досада возьмет пугачевцев, бросятся на крепость, но не успеют добежать до ее вала, как по ним бить начнут картечью, да так, что волей-неволей назад повернешь.
Узнал об этом Емельян Иванович. Кликнул к себе своего главного начальника над пушками Ивашку Творогова.
– Это что же ты делаешь, почему у тебя пушкари гуляют без дела, ни одного выстрела не дали по крепости, почему ты не потешишь господ офицеров, да так, чтобы они от страха зубом на зуб не попадали?
Ивашка Творогов только руками разводит:
– Ведь нечем!
– Как так?
– Да так, когда мы брали Саратов, то все ядра, жеребей и картечь извели.
Задумался Емельян Иванович, а потом спрашивает у Ивашки Творогова:
– Никак мы в Саратове немалую казну захватили?
– Десять возов меди да два воза серебра – отвечает ему Ивашка Творогов, – только ведь на них сейчас ни жеребеев, ни картечи не купишь.
Емельян Иванович на него поглядел и говорит:
– Вижу, у тебя нет смекалки. Пали по крепости пятаками да целковыми, они будут не хуже жеребеев и картечи.
Ивашка Творогов не стерпел тут:
– Ведь жалко стрелять деньгами.
– Раз я приказываю тебе, выполняй и не вздумай ослушаться. Наше дело не казну наживать, а бить господ дворян.
Не посмел Ивашка Творогов ослушаться Емельяна Ивановича. Начали пушкари серебряными целковыми да медными пятаками по крепости палить. Не выстояла она, сдалась. Солдаты коменданта и офицеров веревками повязали, посадили под караул и открыли крепостные ворота.
Говорят:
– Мы вам не черти, чтобы каленые пятаки считать. Помилуйте!
И Емельян Иванович всех их помиловал, зачислил к себе в войско. К простому народу он всегда был милостлив, для него ему ничего не было жаль, за него он и сложил свою голову.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:38 #25751 от Витязь
Орел и Карга

Летит Орел до леса, а сам думает «Где бы мне пищу найтить?» Долетел до леса и видит: Карга на суку сидит да такая старая, сухая – одни перья. Подумал он, подумал и пролетел мимо. А Карга сидит на дереве и спрашивает у него:
– Куда, Оpел-батюшка, летишь?
– Есть, Карга, захотелось. Полечу в лес. Может, каких карженят найду да и поем.
Kaргa ему гутарит:
– Гляди, Оpел-батюшка, моих дитех не поешь.
Орел тогдa спрашивает Каргу:
– А какие твои дети, Карга?
– Мои дети хорошие, красивые, cтaтныe. По-всему свету, Орел-батюшка, таких не сыщешь. Хоть от востока до запада пролети, хоть от юга до севера, а таких уж славных нигде не найдешь!
Послушал Kapгy Орел да и гутарит:
– Ладно, Kapгa, я не трону твоих дитех. Поищу в лесу плохих да ледащих карженят.
Полетел себе Орел, а Карга осталась сидеть на дереве. Сидит себе да смотрит на землю.
Летал, летал Оpeл по лесу и нашел гнездо Карги. Глядит в гнездо – а в нем шелудивые карженята сидят. Взял Орел да и поел их. Наелся и летит обратно, а Карга увидела его и спрашивает:
– Ну что, нашел Карженят, Орел-батюшка?
– Нашел.
– Наелся, Орел-батюшка?
– Наелся.
– А каких же ты наелся-то, Оpел-батюшка? Навepно, моих?
– Нет, Карга.
– А каких же ты поел?
– Да каких-то шелудивых.
– Эх ты, Орел-батюшка, самые мои они и есть.
– Да ты же гутарила, они у тебя красивые, самые лучшие – ответил Оpел.
– Да они же дети мои, Орел-батюшка, лучше их нет на свете.
– Ну, Карга, я искал похуже. Прощай!
Осталась Карга на дереве. С той поры она каркать стала. Каркнет, взлетит, а потом сядет на дepeво и глядит в землю.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:39 #25752 от Витязь
Платов Матвей Иванович

Вот однажды наш Платов-генерал поехал по полям. Поехал по полям и в гости ко французикам попал. В гости Платов-то попал, а вот, как сейчас, французик-то его и не признал. Зазывает его во палаты, за стол дубовый сажает, брагой хмельной угощает и расспрашивает: «Ай, выпей рюмку, выпей две, но скажи мне всею правду. Я в Рассеюшке бывал, всех ваших командиров видал, а вот только не видал – казака Платова».
Платов скоро догадался, что они-то, французики, его не признали. Смолчал. А когда из палат-то выходил-то, как сейчас-то, говорил: «Ой, да, други вы мои, казаки донские! Вы подайте мне мово коня лихого». Сел Платов на свово коня, подлетел ко окошку и благодарит французика: «Ой да, спасибо те, французик, и за хлеб, и за соль, и за сладкое вино. Ой, да ты ворона, ты ворона – загуменная карга. Не спымать тебе, вороне, ясна сокола!…»
А французики возбрыкнулися, выхваляться стали: вобрали себе армеюшку по разным по земелюшкам, а нашему царю Александру прислали грозную газетушку. Так, мол, и так, царь русский, просим тебя не прогневаться, а изготовить нам квартирушки по всей Москве белокаменной. Наполеон же, как есть сейчас, запросил для себя царские палатушки.
Сидит царь на тронном стуле, призадумался. Созвал сенаторов да и стал им жалиться: «Ох, перепугался же я, сенаторушки. Не знаю, как быть теперича».
А вот и пишет ему с Дону атаман Платов, про ту беду прознав: «У меня-то есть на Тихом Дону друга верные казаченьки. Ох-и, позову я моих лихих казаков на француза-неприятеля».
Повелел тут Александр-царь атаману Платову воевать Наполеона. Кликнул атаман голосом богатырским, што аж по всем куреням услыхалось. «Ох-и, вы орлы мои сизокрылые, соколы мои залетные!. Ой, седлайте донских коней! Седлайте, не замешкайте! Ой, да мы встретим врага середи путя да и вдарим, вдарим лавою. Приготовим ему сладки кушанья – бомбочки со ядрами. И закусочки мы пошлем – пушки медные со лафетами. Ой, а квартирушки ему приготовим в чистом поле, в чистом поле середи путя!»
Всегда казаки Россию обороняли – чести не роняли. * И в ту годину страшную не две-то тучушки грозные вместе сходилися, а две армеюшки превеликие на поле брани соединилися. Они билися, рубилися от светла и до темна. И так трое суточек. И случилось так, что французики нашу армию призабидели. Тут-то наш Александр-от царь стал журить, бранить свово благодетеля – графа Кутузова: «Ай, отчего же ты, граф, не успел позвать с Дону полки донские со атаманом Платовым?»
Не успел Кутузов-граф слово молвить, как со правой-то стороны, сторонушки бегут они лавою, полки донские, и впереди-то всех – атаман Платов. Обнажил-то шашку свою вострую – ее наголо несет, а казачки с пиками.
Ай, да приклонили свои пики длинные коням на черные гривы. Приклонивши пики свои, казаки вперед кинулись. Закричали-то они, загикали. Сами на ура пошли. И билися они со утра день до вечера. Так-то расейская армия французскую призабидела. Теперь-то наш царь-государь весел конем бегает, поздравляет войско Донское: «Да и чем же я вас, дончаки, жаловать-то буду? А пожалую вас, казаков донских, всех вас кавалерами!»
Тут-то наш атаман Платов речь царю возговорил: «Да не жалуй нас, своих казаков донских, кавалерами. Кого ж тогда в караул пошлешь?»
А казаков-то в Париже на руках носили – такова была честь России!
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:40 #25753 от Витязь
Одолень-трава

Все это было у нас на Дону в незапамятные времена. В ту пору степи наши звались Диким полем. Везде, куда ни глянь, ковыли да травы высокие, а средь них пролегал Ногайский шлях. Татары по тому шляху на Русь ходили. Жилья нигде не приметишь, лишь по-над самым Доном да по-над речками, его притоками, редко-редко стояли казачьи городки. В них и днем и ночью начеку казаки, на карауле. Врага на себя каждый час ждали. Налетят враги из степи, а казаки отгонят их в степь. А побьют враги казаков – так беда: малых детей да девушек в полон заберут и гонят по Ногайскому шляху к самому Каспийскому морю. Идут девушки-полонянки по шляху, лица у них от солнца да степного ветра черные, сами босые, оборванные, голод и холод терпят. Горе одно, да и только. Но и у них был свой заступник.
На Дону, в затонах, да и в других степных речках каждое лето цветут кубышки – белые лилии. Их по-старинному одолень-травою величают. Она-то вот и была заступницей девушек-полонянок. Как вечер – на воду тут же упадет туман, и пропадут белые лилии. А на берег выйдет старичок, сам сухонький, борода белая, клинышком. В руках черемуховый костылик, за плечами переметная сума.
Шаги у него мелкие, а походка спорая, за одну ночь сто верст пройдет. Глядишь, он уже и у татар объявился. То нищим калекою милостыню просит, то именитым ханским гонцом прикинется, указы от самого хана читает, а то тороватым купцом объявится. И не столько продает, сколько из своей сумы раздает бархат да шелк даром. Татары-то и рады. А когда он их попросит, чтобы его допустили к девушкам-полонянкам, они ничего, не препятствуют. «Иди», говорят.
Купец поглядит на невольниц, свою переметную суму сбросит с плеч и начнет девушек потчевать медовыми маковками. Потом уйдет. А к вечеру, как станет солнце на закате, он ударится о землю, обернется белым лебедем, крикнет призывным голосом, и тут же все девушки-полонянки превратятся в лебедушек. Кинутся ловить их татары, да где им. Всю ночь лебединая стая в пути. На утренней заре она подлетит к Дону, падет на воду, попьет и выйдет на берег. Станут лебедушки девушками. Глянут на то место, где опустились на воду, а там цветут белые лилии, одолень-трава.
И теперь еще пожилые казаки-станичники, рассказывая это давнее старинное предание, обычно добавляют, как бы невзначай, что русским людям в великой нужде и в трудное время не только одолень-трава, но и каждая травка и былинка, родная матушка-землица помогают.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:41 #25754 от Витязь
Поддельная булава

В окружной станице жил смекалистый мастер.
Купцам он поправлял карманные часы из настоящего и накладного золота, стенные с боем и с кукушкой. Купеческим дочкам делал колечки и перстеньки с драгоценными камнями. Для станичных и хуторских атаманов булавы из чистого серебра. Делал он их все, как полагается, с коронами и двуглавыми орлами, с чеканкой и всякой подчернью.
Плутоват был мастер, хотя вид у него был богобоязненный – большая окладистая борода, плешь на всю голову, точно святой угодник, словно он только что сошел с иконы. С виду одна святость, а на деле – первостатейный мошенник. Как-то раз мастер решил обмануть всех станичных и хуторских атаманов. Сделал булавы им из меди, а от настоящих никак не отличишь. Сверху серебром покрыл. С пробою все тоже благополучно. Мастер накупил серебряных чайных ложечек, что подешевле, пробы повырезал из них и впаял в атаманские булавы. Блестят они, и атаманы довольны. Только одна булава у нашего атамана облезла сразу, почернела, заржавела, на серебряную не похожа. Атаманша ее хоть и терла мелом, песком, ничего не помогает.
Разобиделся атаман, к окружному поехал. Пожаловался на мастера. Сначала на словах, а потом изложил жалобу на гербовой бумаге.
Окружной атаман позвал мастера, кулаком по столу стучит, ногами топает.
– Засужу тебя, будешь ты у меня двенадцать лет на каторге ходить в кандалах!
Сначала оробел мастер, упал в ноги окружному атаману, а потом тянет из кармана четвертную, низко кланяется, на стол кладет.
– Помилуйте!…
Окружной атаман немного подобрел, стучать не стучит уже и топать не топает, говорит:
– Судить тебя буду!
Еще раз мастер кланяется, кладет на стол полсотню. Окружной атаман еще больше помягчел, а на лбу морщинки у него остались, не разгладились.
– Без суда – нельзя.
Тут мастер в третий раз низко-низко кланяется, целую сотенную кладет на стол. Совсем одобрел окружной атаман, все до одной морщинки у него разгладились, махнул рукой.
– Иди, Бог с тобою, как-нибудь обойдемся без суда. Ушел мастер. Окружной атаман денежки положил себе в
карман, а станичному атаману сказал:
– Дело твое с булавой придется прекратить, нет у тебя против мастера ни улик, ни свидетелей.
Так оно, это дело, с тем и заглохло.
Жил себе в окружной станице мастер и всякими правдами и неправдами наживал деньгу, богател. Знал он, что если в кармане есть золото и серебро, то тогда все сойдет ему с рук.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:43 #25755 от Витязь
Путь через Переволоку

Прослышал Степан Тимофеевич Разин, что астраханскому воеводе шлет царь, по Волге целый караван судов. Все гружены они не дорогими товарами, а огнестрельным зельем – порохом, ядрами, картечью и жеребеями для пушек. На судах этих крепкая охрана – стрельцы, а с ними едет воевода. У него скорописная грамота, в которой царь приказывает астраханскому воеводе снарядить своих людей, дать им ружья-мушкеты и медные пушки. Послать в устье речки Камышинки, что повыше города Царицына, и заложить там крепость с дубовыми рублеными стенами, обнести глубоким рвом и высоким земляным валом. Поставить пушки и больше не пускать с Дона казаков на Волгу, чтобы не смели они нападать на его государевы и на купеческие корабли.
Задумался Степан Тимофеевич Разин. Царь поставит крепость, тогда беда, не пройти казакам на Волгу с Дона, не гулять им на Каспийском море, не бывать в Персии. Где себе добудут тогда голутвенные казаки сукно на зипуны, а на сапоги юфти?… И решил он перехватить тот царский караван со стрельцами и боевыми припасами, с воеводой, что вез в Астрахань царскую грамоту, с боя их взять.
Кликнул Степан Тимофеевич клич, к нему набралось немало казаков. Явился и есаул Василий Ус. По Дону на легких стругах дошли до устья речки Иловли. Поднялись по ней, и нужно им переволакиваться в речку Камышинку. А тут гонец прискакал. Вести привез: завтра утром мимо устья Камышинки пройдет царский караван. Есаул Василий говорит Степану Тимофеевичу:
– Значит, за ними нам не поспеть, чтобы казакам перетащить струги через Переволоку – нужно двое суток, за это время караван далеко уйдет вниз, не нагоним.
Нахмурился Степан Тимофеевич.
– Как так?
А Василий Ус ему:
– Да вот вышло оно так, ничего уже теперь не поделаешь, припозднились мы, позамешкались.
Степан Тимофеевич ему ничего на это не ответил. Прошел на нос струга, поправил шапку да своим зычным голосом как крикнет:
– Станьте, наши казацкие струги, подобно орлам да соколам, перенесите меня с казаками на Волгу-матушку!
И свершилось диво-дивное, глядят казаки и есаул Василий Ус и себе не смеют верить.
Высоко чуть не к самому ясному солнышку поднялись вольными птицами их струги и по облакам, как по волнам плывут. Потом пали на Волгу. Вовремя поспел Степан Тимофеевич с казаками. Вскоре подошел и царский караваи. С бою казаки его взяли, воеводу схватили, головой в куль сунули да в воду, пусть там скорописную свою грамоту ракам да рыбам читает. Полковники да сотники стрелецкие в бою полегли, а простые стрельцы пошли с радостью к Степану Тимофеевичу служить, вместе с его молодцами добывать себе зипуны да сапоги яловые. Зелье огнестрельное – порох, ядра, картечь и жеребей тоже годились казакам при деле. Не пришлось астраханскому воеводе крепость поставить в устье речки Камышинки. Еще долго казаки через Переволоку с Дона на Волгу-матушку ходили.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:44 #25756 от Витязь
Самобойные кнуты

Выехал казак в поле. Посеял просо, потом пообе¬дал, быков в телегу запряг и собрался домой. А тут наперед ему черт забежал и спрашивает:
– Чего, казачок, посеял?
Казак молчит. Черт же поле обежал кругом, через голову три раза перекувыркнулся и опять к казаку пристает:
– Чего, казачок, посеял?
Досада казака взяла. Он черта кнутом изо всех сил вдоль спины вытянул и говорит:
– Кнуты, милый, кнуты посеял!
Черт отбежал подальше, на меже присел, почесывает спину. С опаской поглядывает на казака.
– Ну, ладно, казачок, пусть у тебя и уродятся кнуты. Пришло время и урожай убирать. Казак приехал в поле Глядит, а у него выросло не просо, а какие-то кусты – и на каждом кнуты по три, по четыре, а есть и по пятаку. Черт на меже сидит, посмеивается.
– Ну, что, казачок, кнуты сеял, они и уродились у тебя. Казак на это ни слова черту. Заехал на поле и ему назло давай кнуты ломать да бросать в телегу. Набрал целый воз. А черт кричит с межи:
– Казачок, ты знаешь, у тебя какие кнуты?
– Откуда же знать мне, – отвечает казак.
– Ага, так запомни, у тебя они самобойные, как им скажешь: «кнутики, погуляйте», так тут же начнут гулять. Да еще запомни, что если их хозяин плут да мошенник, то они первого его выпорют.
Сказал это черт, перекувыркнулся и пропал. Поехал казак домой и всю дорогу думал, куда бы ему свою поклажу сбыть. В станице ему повстречался поп. Казак и смекнул тут – дай-ка я награжу его – и говорит:
– Батюшка, кнутиков вам не надобно ли?
Подумал поп, бороду погладил, а потом сказал:
– В хозяйстве годятся, не откажусь.
– Только они у меня не простые, а самобойные.
– Тем лучше.
Завернул к попу казак, свалил весь воз ему кнутов и просит:
– Ты, батюшка, за них святым угодникам от меня молебен отслужи.
– Ладно, – согласился поп, – отслужу.
На другой день поп решил испытать свою обновку. Кликнул работников и приказывает кнутикам:
– Ну-ка, погуляйте, потешьте мою душу.
Хотел поп, чтобы выпороли кнуты его работников. Кнутики зашевелились да за самого попа принялись. Взвыл поп не своим голосом на всю станицу. Работники посмеиваются да кнутики просят, чтобы попу еще добавили, за то, что обманывал их, не кормил досыта, как уговаривался, хлебом, не платил сполна заработанные деньги.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 00:47 #25757 от Витязь
Своенравная жена

Жил-был казак по имени Игнат. Сам из себя видный. Здоровенный такой, батареец. Усы торчком. Грудь колесом. Об лоб хоть поросенка бей, ему хоть бы что! Всем казак взял. Вот настала пора жениться. Приглянулась ему одна молодица. Маленькая такая, худенькая. И лицом не вышла. И чего он в ней такое нашел? Вся родня против была, а Игнат уперся на своем, хоть кол на голове теши.
– Люба она мне, и все. Если не посватаете, совсем не женюсь.
Делать нечего, если такая любовь. Кто ж устоит. Поженили их. День живут молодые, два, песни поют. На третий спор у них вышел. Жена-то хоть с виду незавидная, характер до чего ж вздорный имела. Игнат ей слово, она ему два. Он ей два, она десять в ответ. Скажет он, к примеру: «Свари щец». Так она кашу сварит. Он ей: «Хочу блинов с каймаком». А она щей наварит.
И пошла у них жизнь. Пупырыть на пупырыть. Не жизнь – мученье. «Ну ничего, – думает Игнат, – ты настырная, а я тебя настырней».
Вот и показывают друг перед дружкой свою дуроту. Как заведутся, бывало, он ей – брито, она ему – стрижено. Только в песне и сходились. Бывало, как заиграют, вся станица слушает. Это, мол, у Игната во дворе так заливаются. Пошли они как-то в соседний хутор к свояку в гости. Оделись празднично. По дороге опять стали спорить да ругаться. Он ей – брито, она ему – стрижено. Речку надо было перейти. А мосточек жидковат. Гляди, вот-вот развалится. Игнат перешел через мосток первым. И с того берега ей кричит:
– Смотри, на мостке не трясись. Неровен час развалится, в речку угодишь.
А жена как до середины моста дошла – и ну раскачиваться да прядать. Мост и развалился. Жена камнем на дно. Игнат в чем был за ней сиганул. Течение быстрое, относит. Нырял, нырял, все без толку. Вылез на берег, кручинится. И пошел к тому месту, где происшествие случилось. Идет и говорит в сердцах:
– Говорил я тебе, дура, брито – значит, брито.
Слышит, а из-за кустов ему в ответ:
– Говорила я тебе – стрижено.
Глядь, а жена его жива-здорова у кустов стоит, подол отжимает. Невдомек было Игнату, что его жена против течения выплывет. Разозлился казак, аж затрясся весь.
– Ах ты, такая-сякая! Чтоб ты пропала!
Смотрит: нет жены. Куда девалась? Походил-походил вокруг да около, под каждый кустик заглянул. Нет жены, пропала. Горевать не стал. На сердце столько уж накипело. Не горюется. Пошел казак домой. Соседям говорит:
– Пропала жена. Нету. Может, утонула, а може, сквозь землю провалилась. Не знаю.
День прошел, другой. Совестно стало казаку. Как-никак, а все ж жена. Оседлал лошадь. Приехал к тому месту, где с его женой такие чудеса произошли. Видит: на том месте, где жена стояла, деревце выросло. Приклонился он к нему. Загоревал.
– Говорил я тебе, брито – значит, брито, не послушалась.
А дерево ему в ответ жениным голосом:
– Говорила я тебе, что стрижено, значит, стрижено.
Схватил казак в сердцах деревце, как травиночку, из земли выдернул с корнем, бросил. И поехал домой. И не заметил, как его лошадь пару листочков с деревца прихватила. Дома расседлал лошадь. И говорит:
– В кого она у меня такая своенравная уродилась. Говорил же я ей, так нет.
А лошадь ему жениным голосом:
– Стр-р-рижено.
У казака от этого слова земля кругом пошла. Отдышался немного. Взял лошадь за узду и в табун отвел. Пастухам наказал, чтоб глаз с нее не спускали.
– Я, – говорит, – пока пешки похожу.
На следующий день табунщик шкуру лошади казаку приносит.
– Вот, возьми, – говорит, – С яру твоя лошадь сиганула. Не досмотрели.
И ждет, когда Игнат ругаться начнет. А Игнат шкуру принял, слова в укор не уронил. Только облегченно вздохнул. Зашел в курень, бросил шкуру на пол и прилег отдохнуть. Ну, думает, все, конец потехе. По-моему вышло. Если брито – это не стрижено. А шкура ему вдруг жениным голосом:
– А стрижено – это не брито.
Вскочил Игнат как ошпаренный.
– Все равно, – кричит, – я тебя доконаю. Потому что ты у меня, как кость, поперек горла стоишь.
А шкура заладила:
– Стрижено! Стрижено! Стрижено!
Схватил Игнат шкуру, в печку сунул. Огонь раздул. Соломки подбросил. Запылала шкура. В один миг сгорела. Ночью заснул Игнат мертвецким сном. Сквозь сон слышит: кто-то шепчет ему: «Стрижено, стрижено». Думает, чудится ему. Однако сон как рукой сняло. Прислушался. А из печки голос женин шепчет:
Стрижено…
Догадался Игнат. Зола ему такие поганые слова нашептывает. Смутило казака. Вскочил. Золу из печки выгреб. Печку по кирпичику разметал да за базы выбросил. Взял Игнат мешок с золой. Вышел на улицу. Рассветать начало. Куда бы, думает, эту поганую золу выбросить? Ходил-ходил. Яму нашел. Бросил туда камень. Дна нету. Самое-то то, думает. Отсюда тебе, дорогая женушка, никак меня не достать. И бросил туда мешок. Как камень с души снял.
Домой вернулся довольный. Отоспался. Отъелся. Вроде бы жизнью довольным надо быть. Так нет, какая-то на сердце маета. Сник казак. Телом опал. Усы отвисли. «Промашка у меня в этой жизни вышла, – думает. – Пойду в яму сам брошусь. Все равно без нее не житье».
Подошел к яме. Пригорюнился.
– Соловушка, – говорит, – ты моя певучая, не слыхать мне более твово голосочка.
Только было собрался, слышит – гул в яме стоит. Крики. То ли кто плачет, то ли кричит не своим голосом. Выскакивает из ямы черт. Шерсть клочьями, хвост поджат. Плачет, слезы размазывает.
– Забери свою жену, – говорит. – Нет нам житья в нашей преисподней. Ад кромешный. Мы тебе впридачу золота дадим. Сколько хочешь.
Обрадовался казак.
– Не надо мне золота, отдайте мне мою женушку. Так мне без нее пусто на сердце!
Глядь – стоит перед ним жена. Жива-здорова. И говорит:
– Стрижено.
А казак головой кивает: ага, мол, стрижено. Сам руки к ней тянет. Норовит обнять. А та не дается.
– Ну, если, – говорит, – стрижено, тогда брито.
Казак опять соглашается.
– Брито.
Жена руками машет.
– Мне, – говорит, – с чертями интересней жилось.
Еле-еле казак уговорил ее домой вернуться. Зажили они с тех пор припеваючи. Захочет казак, к примеру, щец, шумит жене:
– Свари мне каши.
Она ему щей наварит. Захочет блинцов с каймаком. Шумит ей:
– Хочу щей.
Глядь, а блинцы с каймаком уже на столе. Не жизнь, а сплошное удовольствие. Раздобрел казак. Грудь колесом. Усы торчком. Смотрит соколом. Соседи завидуют – до чего же ладно живут.
Вот как-то раз приехал к ним с соседнего хутора свояк. Еле на ногах держится. Посмотришь на него – подумаешь, в гроб краше кладут.
Пока лошадей распрягали, Игнат у него интересуется:
– Никак, кум, на тебе черти воду возили?
Вздохнул свояк и в ответ:
– Угадал. Завелась в нашем хуторе нечисть, ни днем ни ночью покоя не дает.
Подумал Игнат. Ус потеребил. И говорит:
– Этому горю только жена моя поможет. Счас, – говорит, я с ней словом обмолвлюсь, только в разговор не влипай. Жена, – кричит, – кум приехал, в гости зовет, да мне что-то не больно хочется.
А та в ответ:
– Еще чего! Надо поехать, если зовет. Не чужие-ть.
– Ладно, – соглашается Игнат, – тогда я один поеду. А ты останешься. За хозяйством присмотришь.
– Еще чего. Вместе поедем. За хозяйством соседка присмотрит.
Слушает кум, удивляется.
Собрались они. Принарядились. И чин чином в гости покатили. Только в хутор заехали, как увидели черти жену Игната, и ну деру кто куда. Народ на улицу вышел. За спасенье Игната благодарят. А тот слушает, усмехается да помалкивает. Женушку свою обнимает. Смотрит не насмотрится. Хороша жинка! А вам по нраву?
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 01:02 #25758 от Витязь
Смекалистый лекарь

Смолоду с женой своей казак жил душа в душу. Люди глядели на них – радовались. А к старости, что муж не скажет жене – она ему все перечит. Стали чуть ли не каждый день ссориться. Старуха решила сходить к лекарю. С ним посоветоваться: может быть, он старику даст какое-нибудь лекарство.
Пришла к лекарю. Еще через порог переступить не успела, как на всю избу затараторила без удержки. Все на старика жалуется. Лекарь терпения набрался, до конца ее выслушал. Был он человек умный, смекалистый. И спрашивает.
– Ты это так и со своим стариком разговариваешь?
– А ты как же думал? – отвечает старуха, сама уперла руки в бока.
– Ну, тогда твоему горю легко помочь. Вот тебе бутылочка с целительной водою, как начнет тебя старик ругать, так ты ее в рот набери и смотри не выплевывай, не глотай до тех пор, пока он не замолчит.
Старуха лекаря поблагодарила – и домой. Не успела двери за собой прикрыть, как старик ее уже начал бранить.
– Где это ты была, где это ты пропадала?
А старуха поскорее целительной воды набрала в рот из бутылочки – и молчит. Старик побурчал и перестал.
С этих вот пор всегда стала так старуха делать. И живут они теперь дружно да ладно. Люди глядят на них – радуются.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 01:03 #25759 от Витязь
Самые быстрые кони

Когда Емельян Иванович Пугачев шел на Казань, то повстречался в пути с башкирами. Увидя его, они остановились. Вперед к нему выехал молодой ловкий и статный всадник. Снял лисий малахай, говорит Емельяну Ивановичу:
– Прими меня и моих товарищей к себе!
Пугачев посмотрел на него и спрашивает:
– А кто ты такой будешь?
– Если надобно, то расскажу.
Емельян Иванович кивнул головой.
– Что же, говори!
– Отец мой служил конюхом у хана. Много у этого хана было всякого добра: и золота, и серебра, и драгоценных камней, но больше всего славился он своими конями. Ни у кого не было таких. А растил их для него мой отец. Съехались как-то раз к хану его друзья. Каждый их них стал похваляться своими богатствами. Хан сидит, слушает, а потом говорит:
– Во всем свете нет ничего дороже и лучше моих коней, нигде таких не сыщете.
Гости с ним заспорили. Хан позвал моего отца и приказал привести самых лучших коней. Отец пошел на конюшню. Он решил показать хану и его гостям трех жеребят. Эти жеребята были самых лучших кровей, хотя поглядишь, и как будто бы в них нет ничего особенного. Но отец знал: вырастут – станут красавцами конями с пышными гривами, длинными хвостами, такие быстрые, что степной ветер и тот не сможет догнать их. Вывели жеребят, гости поглядели и рассмеялись.
– Если эти паршивые жеребята у тебя самые лучшие, то каковы же остальные кони?
Разгневался хан на моего отца, не захотел слушать. Выколол ему глаза и прогнал. В насмешку отдал ему жеребят.
Отец взял их, холил, растил, и из них вышли такие кони, каких еще никогда не бывало. Позвал меня тогда отец, дал самого лучшего коня и сказал:
– Пойди, отомсти хану!
Собрал я отряд молодцев, налетели мы на ханский дворец, сожгли его, а хана убили. Думали, избавим народ от тяжкого гнета, но не тут-то было. Пришли царские солдаты, от них я и мои товарищи бежали в степь. Скрывались там, а когда дошли слухи, что ты против воевод и бар поднялся, решили просить, чтобы принял нас в свое войско. Сообща легче будет их бить.
Улыбнулся Емельян Иванович.
– Правильно ты говоришь, вместе можно любого врага осилить.
И зачислил башкир в свое войско. Они служили у него исправно и считались самой лучшею конницей.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 01:06 #25760 от Витязь
Рябая баба и чертёнок

У казака была жена – баба страховитая, рябая. Это бы пустяк, а вот то горе, что оказалась она злющей-презлющей. Не человек, а настоящее зелье. Житья казаку от нее не стало. Вконец измучился и решил сбыть ее куда-нибудь. Уговорил поехать по ягоды. Приехали они в лес, баба начала по кустам шарить. Собирает ягодку ежевику, а сама ругает мужа. Казак терпит, молчит. А когда она к самому краю бездонной пропасти подошла, казак поскорее столкнул ее туда. Домой из леса приехал рад-радешенек. Теперь его некому ни ругать, ни бранить, да и по спине никто не съездит железной кочергой.
Прошла неделя, другая – казак про жену вспомнил. Без нее плохо, некому испечь хлебов, щей сварить. Везде по хозяйству одни убытки да ущерб. Почесал он затылок да и поехал к бездонной пропасти. Приехал, камень привязал к длинной веревке и начал полегоньку спускать ее в пропасть. Спускал, спускал и слышит, камень обо что-то ударился. К себе казак потянул – тяжело. Думает – значит, уцепилась моя баба. Вытащу. Тянул веревку, тянул, глядит – на камне чертенок маленький, горбатый. Казак хотел его назад в пропасть сбросить. Но чертенок взмолился, начал просить:
– Не бросай, казачок, меня, век служить тебе буду, а в пропасти мне верная погибель. Там объявилась у нас рябая баба, старые черти все разбежались от нее, а я никак не могу из пропасти выскочить – и, видишь, мне она обгрызла нос и уши.
Пожалел казак чертенка, вытащил.
Стали вдвоем жить они, вместе нужду терпеть. Чертенок на казака и его жизнь поглядел да и говорит:
– Эдак не пойдет дело, от бедности мы с тобой того и гляди зачахнем. Давай вот что сделаем: пойду-ка я по домам богатых казаков, начну у них по ночам кричать дурным голосом, по-собачьи, по-кошачьи царапать, скресть ногтями. Не дам житья, а ты объявишься знахарем, будешь нечистого духа – меня – выгонять. Вот тогда-то заживем без хлопот и заботы, как сыр в масле будем кататься.
Так и сделали. Скоро прослыл казак мастером своего дела. Стала им не жизнь – сплошная масленица, пить, есть что хочешь.
Вскоре из Петербурга в свое родовое поместье прикатил генерал. Чертенок к нему. Не дает покоя: то воет по-собачьи, то по-кошачьи ревет, а потом примется когтями драть, да так, что по спине у генерала мурашки пойдут. Что генерал ни делал, – не помогает. Тогда позвал нашего казачка, просит:
– Выгони беса, не пожалею, отдам тебе бочонок с золотом.
Казак наш сразу за дело, – походил по дому, пошептал, поплевал по углам, и бес сгинул.
Генерал не знал, как благодарить казака. Бочонок с золотом отдал ему и обещал никогда не оставлять своей милостью. Домой казак к себе пришел, только переступил через порог, а чертенок из мышиной норы выскочил. Пищит:
– Знай, казак, теперь с тобою я за все расплатился, вышел срок моей службы. Сейчас я пойду к царю, в его дворец, буду себя тешить. Запомни, если звать тебя к нему будут, – не ходи, съем.
Сказал чертенок и пропал.
Прошло два года. Генерал укатил в Петербург. И видит, в царском дворце суматоха, житья нет царю от чертенка. Генерал и посоветовал за нашим казачком послать. Царь снарядил тут же гонцов. Явились они в станицу и с собою зовут казачка в Петербург, чтобы выгнал беса из царского дворца. А казак уперся и ни в какую ехать не хочет. Так гонцы к царю ни с чем вернулись. Чертенок же так его допек, что он и слушать их не захотел. Затопал ногами и погнал назад за знахарем. Приказал на глаза без него не являться. Гонцы к казаку опять, силою взяли и к царю. Ввели во дворец его, а чертенок уже сидит в уголке, глаза огнем горят, грозит:
– Ты зачем, казак, приехал, что тебе я говорил, – съем.
А казаку все равно было от царского гнева или от дьявольских когтей пропадать, осмелел:
– Знаешь, я не тебя приехал выгонять, а только сказать, что моя жена, рябая баба, вылезла из пропасти, за мной гонится, вот-вот явится сюда, тогда что мы с тобой будем делать?
Больше чертенок не захотел слушать казака, поскорее в печь нырнул, а оттуда в трубу, только его и видели.
Правда, после прошел слух, что он перебрался через Черное море к турецкому султану во дворец – и теперь там на разные голоса по ночам орет, на потолке скребет когтями, знает, что уж тут рябая баба его ни за что не сыщет.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 01:07 #25761 от Витязь
Похороны козла

Казак Григорий Алифанов славился на всю станицу. Богат был. Сам атаман и тот с почтением ему низенько кланялся. И что бы Гришка не вздумал, то всегда все по его бывало. Как-то у него околел козел. Нашла на Гришку блажь, вздумал похоронить его по христианскому обряду. Ведь, думает он. мой козел не хуже какого-нибудь захудалого голутвенного казака. Пошел к псаломщику и говорит:
– Хочу своего козла, как полагается, по христианскому обряду похоронить.
А тот ему:
– Да разве это возможно. Козел ведь на самого черта похож – рогат, борода клином.
– Ну, так что же! Ты знаешь, он у меня умница был. Когда умирал, то тебе отказал двадцать пять рублей.
Вздохнул псаломщик.
– Ох, искушение, я и не против бы, да только вот что дьякон и поп скажут.
Гришка пошел к дьякону, а потом к попу. Дьякону сказал, что ему козел отказал пятьдесят, а попу – сто рублей. Те тоже, как и псаломщик, поохали, повздыхали, а потом похоронили козла со всеми почестями – с выносом и колокольным звоном.
Узнал об этом архиерей, разгневался и к себе вызывает попа, дьякона, псаломщика и Гришку. Приехали они к нему. Архиерей вышел. Поп, дьякон и псаломщик так на колени и упали, от страха друг к другу жмутся. А Гришка себе стоит, ухмыляется. Архиерей на него посмотрел строго и прикрикнул:
– Ты что зубы-то скалишь, знаешь, я могу тебя лишить своего благословения и в монастырь отправить на покаяние! Посидишь там на одном хлебе да на воде!
А Гришка не робеет.
– Это за что же в монастырь-то? Козел ведь был умница. Он вам, ваше преосвященство, отказал тысячу рублей. И велел мне их отвезти. Вот и денежки-то. – И выложил тут на стол тысячу рублей.
Архиерей после этого сразу же смягчился, по-иному заговорил:
– Я вас позвал не за тем, чтобы бранить за похороны козла, а хочу знать, достойно ли и по всем ли правилам христианской церкви было погребено такое умное животное.
Тут поп, дьякон и псаломщик свой голос подали.
– Ваше преосвященство, мы все, как полагается, справили.
– Ну, если так, то с Богом поезжайте домой. Вернулся в станицу Гришка, похаживает по улице да себе в бороду посмеивается нахально.
– Я, – говорит он, – денежками могу не то что архиерея, самих святых угодников ублажить. В раю мне всегда найдется местечко.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 01:12 #25762 от Витязь
Огненный змей

Проводила Аксинья своего мужа Петра на войну. Месяц прошел, другой. Нет от него весточки. Тревожно ей, не спится. Черные думы одолевают. Сидит Аксинья как-то ночью у окна. Луна такая большая, полная, льет в окрест серебром. И решила казачка по луне погадать, про мужа разузнать. Сидит и ждет, что же ей покажется.
Вдруг видит по лунному свету ручеек окровавленный заструился, да прямо ей в окошко и по полу лужицей растекся.
Застонала Аксинья: дурная примета. В сердце незнаемое горе проникло. Горько ей стало. Хуже смерти! Такое горевание на нее навалилось. Расплакалась-разрыдалась казачка.
Как-то раз на сенокосе Аксинья шурудит граблями траву, а сама думает: «Вот бы Петр вернулся, и красное солнышко для меня снова б засветило». Только подумала, подняла голову, видит, Петр на коне с горки едет. Рукой ей машет. Одетый чисто, во все форменное. У коня грива длиннющая-длиннющая по земле стелется. Бросила Аксинья грабли и к нему навстречу побежала. Петр с коня прыгнул. Припали они друг к дружке, слов от счастья не находят. Конь около их топчется, ржет. Аксинья возьми да спроси:
– Что это у коня грива такая длиннющая?
Петр отвечает:
– А на войне у всех так. Нашла о чем спросить.
Засмеялась Аксинья:
– И вправду, что это я. Слава Богу, что вернулся жив и здоров.
Хватилась – нету никого вокруг: ни Петра, ни коня. Стоит она в лесу и дерево обнимает. Знать, привиделось ей все.
Не до работы Аксинье стало, пошла она домой. Калитку открыла. Видит через окно, в хате Петр сидит, чай пьет. «Как он туда попал, – подумала Аксинья, – дверь-то на запоре». Отперла дверь, в хату вбежала: нету никого. И посуда вся на месте, нетронутая. Туда-сюда заглянула: нету, никогошеньки нету. Опустилась казачка на пол без сил, заплакала.
Вечером корова с пастбища пришла, мычит, хозяйку требует. Хочешь, не хочешь, а вставай. Буренку доить надо.
Зашла Аксинья в хлев, только было наладилась корову доить, за титьки ухватилась, слышит, сверху по сеннику ходит кто-то. Она ведро на гвоздок повесила, взяла фонарь и по лесенке вверх полезла. Видит, из сена сапоги торчат, верно человек лежит.
- Петр, это ты? – спрашивает Аксинья. Молчание в ответ.
– Откликнись, Христос с тобой!
Сено зашуршало, сапоги исчезли, и дверь в хлеве ветром отворило.
Ну, ладно. Голова у Аксиньи горит, кругом идет, как в бреду, а страха в душе не чувствует. Подоила она корову, молоко процедила, поужинала и спать легла.
В полночь слышит Аксинья, в сенях зашаркал кто-то. Дверь отворилась: нету никого. Вдруг одеяло с Аксиньи слетело на пол, и кровать сдвинулась. Встала казачка, лампу засветила. Петр перед ней стоит.
– Ты живой? – спрашивает Аксинья.
– Видишь, живой остался, – отвечает Петр. – Иди коня устрой, а я пока разберусь.
Вышла она во двор, коня расседлала, в стойло поставила.
В хату вернулась, а Петр уже в постели лежит, к себе манит. Легла с ним Аксинья и как бы сама не своя: вроде бы и ее Петр, а вроде бы и нет.
А он к ней ласкается. Услаждает речью лебединою. В горячих объятиях заигрывает. От его поцелуев горит Аксинья румяной зарей. От его приветов цветет красным солнышком. Такого молодца и не любя полюбишь.
Лежат они в постели. Она ему руки в кудри буйные запустила, пальцами по голове водит.
– Ой, Петр, – говорит, – у тебя голова-то вся в шишках, волнистая такая.
– Меня, – отвечает Петр, – как на войну взяли, так тока раз в бане и вымылся. Опаршивели мы там все.
– Так давай я тебе баню истоплю.
– В другой раз, – говорит он, – сейчас не досуг.
Удивительно это Аксинье, но она ни слова, ни полслова не сказала.
На рассвете прощается с ней Петр и говорит:
– Ты никому обо мне не говори. Я крадучись к тебе буду ходить.
К вечеру ближе одолевают сомненья Аксинью: ее ли это Петр? Перед тем, как спать ложиться, взяла она золы и рассыпала по полу.
В полночь пришел опять Петр. Ласкается опять к Аксинье. Любится. Расстаяли у нее сомнения, как прошлогодний снег. На рассвете ушел Петр. Утром смотрит Аксинья, нет следов на золе. Неужель нечистый дух к ней ходит. Закручинилась казачка, что делать – не знает. Весь день по двору прометалась, работа из рук валится.
А ночью Петр заявился. К ней подступается. Она от него. Он опять к ней. Она от него.
- Ты что меня боишься? – спрашивает Петр.
– Нет.
– Тогда собирайся, я за тобой. Нечего тебе здесь одной мучиться.
– Сейчас, – говорит Аксинья, – я только вещи соберу.
А сама думает: «Вот она, моя погибель пришла». Собирается она в дорогу, а Петр ее торопит.
– Долго я тебя ждать буду?
– Счас, – говорит Аксинья, – бусы никак не найду.
Нашла она бусы и незаметно нитку порвала, рассыпала бисер по полу. Начала Аксинья бусинки собирать.
– Э-э, да это долгая песня, – говорит Петр.
– Не могу бусы бросить, ить матерна память.
Собрала она весь бисер, только одной бусинки не хватает.
Кочеты тут закричали, топнул ногой Петр, рассыпался искрами и исчез.
Чуть заря зарумянилась, побежала Аксинья к бабушке-знахарке. Рассказала ей все, как есть.
Вот знахарка ей и говорит:
– Да это не муж твой вовсе, а огненный змей к тебе летает.
Расплакалась Аксинья, грех-то какой! Что делать? Посоветовать знахарку просит.
– Ты, – говорит старушка, – крестов на двери, на окна наставь, а сама сиди, молитву читай. Звать тебя будет змей, не откликайся.
Пошла Аксинья домой. Мелом наставила крестов на окнах да дверях и печную заслонку не забыла, крестом пометила. Как только свечерело, стала Аксинья на колени и начала молитву творить.
В полночь прилетел огненный змей, рассыпался искрами. Ходит вокруг дома, топотит, зайти просится, ласковые речи говорит, упрашивает. Не слушает его Аксинья, поклоны бьет.
Разозлился огненный змей, стал хату валить. Зашатались стены, затрещал потолок, вот-вот обрушится. Аксинья даже и не шелохнулась.
– Ладно, что догадалась, – говорит огненный змей, – а то не быть бы тебе живой.
И улетел. И больше не объявлялся.
Аксинья после этого вроде на поправку пошла. Однако ж нет-нет да и вспомнит Петра и зальется горячими слезами. Пусто на душе ей без мужа, нету жизни.
Оседлала она лошадь и пустилась в путь-дорогу. «Где бы ты ни был, – думает, – все равно я тебя найду».
И вправду нашла. Видит Аксинья, над одним местом воронье кружит. А рядом боевой конь ходит, воронье отгоняет. Подошла поближе. Петр бездыханный лежит. Весь изранетый.
Села около него казачка и в голос закричала.
– Друг ты мой милый, любимый! Болечка кровный, привалил ты мое сердечушко гробовым камнем тяжелым. Засохну я без тебя, желанный мой, как былинка одинокая! Запекутся, поприсохнут губы мои, не целуючи тебя, ненаглядный мой! И змеей тоска сосет сердечушко мое! Так бы и лег в сыру землю, так бы и расшибся о камень в степи немой! Горькая я кукушка в зеленом садочке…
Вдруг чувствует Аксинья – кто-то тронул ее за плечо. Обернулась она и видит сквозь слезы, стоит перед ней побирушка. Старая-престарая. Уродина горбатая.
– Разве такому горю криком поможешь, – говорит побирушка.
– Я бы, – говорит Аксинья, – все отдала, лишь бы мой сокол сизокрылый жив был и здоров.
Заинтересовалась побирушка и пытает Аксинью:
– Отдала б, не задумалась? А молодостью да красотой своей поступишься?
– Отчего не поступиться, – говорит казачка, – ради милого друга. Мне все равно без него жизнь не в жизнь.
– Тогда я тебе помогу, – говорит побирушка.
– А как же я тебе молодость и красоту отдам?
– Это моя забота, сама возьму. Так они и сладились. Полезла побирушка в суму, вытащила два пузыря.
– Вот тебе вода мертвая, а это, – говорит, – вода живая.
Как взяла Аксинья пузырьки, видит – руки морщинами покрылись, затряслись. А побирушка на глазах стала меняться. Смотрит на нее казачка и думает: «Неужели я такая статная да красивая была? Никогда о себе так высоко не думала».
Побирушка спрашивает:
– Ну как, ни о чем не жалеешь?
– Да о чем жалеть, – отвечает Аксинья, – дело сделано.
Залезла побирушка на лошадь и поехала прочь.
А Аксинья обмыла раны Петру мертвой водой. Заросли раны, будто их не было. Окропила его живой водой. Вздохнул казак. Глаза открыл.
Видит, сидит перед ним старуха, страшная уродина. Сдержал себя Петр.
– Спасибо, мать, что разбудила.
С земли вскочил. Говорит:
– Легко-то как! И засмеялся.
– Домой пора. Жена меня заждалась.
Свистнул своего боевого коня. Вскочил на него одним махом. Видит, у старухи слезы льются.
– Ты что, мать, закручинилась, слезы льешь? Може, чем подсобить?
А та в ответ:
– Мне от этой жизни ничего не надо. Всем я довольна. А слезы от старости сами льются.
– Ну, тогда, – говорит Петр, – прощевай. Не поминай лихом.
– Прощевай, – говорит Аксинья. И рукой ему махнула, поезжай, мол, с Богом, не до тебя тут.
И поехал казак в одну сторону, а старуха пошла в другую.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
16 дек 2014 01:16 #25763 от Витязь
Лобаста

Давным-давно жил казак. Звали его Дрон. Вот однажды поехал он на охоту. И случилось с ним такое, что с другими сроду не бывало. Едет он, едет по степи и чувствует: словно следит за ним кто-то. «Может, – думает, – лихой степняк хочет меня заполонить». Оглянется, нет никого. Что за напасть. Знать, чудится. Дальше едет. Далеко в степь забрался. Жара нестерпимая. Самое время на сайгаков охоту вести. Заприметил Дрон стадо. С коня слез и стал с подветренной стороны к сайгакам подбираться. Долго полз. Наконец добрался близехонько. Ружье на рогульку приспособил. «Счас, – думает, – свистну, стадо вскинется, а я одним выстрелом двух, а то и трех сайгаков положу». Только приладился. Как вдруг стадо с места снялось, только его и видели. Пальнул Дрон вслед и попал в белый свет, как в копеечку. «Что такое, – думает, – со мной еще такого не бывало. Может, кто другой стадо вспугнул». Встал. Огляделся. Никого. Ну дела!
До вечера за сайгаками по степи кружил, да все без толку. «Не проделки ли это Лобасты? – думает Дрон. – Если так, то сторожко надо себя держать». С Лобастой шутки плохи. Она первая в степи хозяйка, над зверем начальница. Если встретит ее охотник – быть беде: заведет в гиблое место или, того хуже, спящего волосом к былинке привяжет и примешь смерть мученическую.
Свечерело. Развел Дрон у карагача костер. Наладился кулеш варить. Глядь, вроде идет кто-то. Зверь не зверь. Человек не человек. Лобаста! Подходит ближе. Вроде как девица, только в шкуры звериные одетая.
– Ты кто? – спрашивает ее казак.
Молчит.
– Кто?
Опять молчит.
– Немая, што ли?
А она головой кивает. К костру присела. На варево казачка уставилась и молчит. Дрон котел ей подвинул. Ложку дал.
– Ешь!
Схватила ложку девица. Поела. Встала и ушла. «Чудеса господни, – думает Дрон. – Спать не буду. На рассвете надо с этого места уходить подобру-поздорову».
Всю ночь не спал Дрон, под утро забылся. Глаза открыл. А перед ним девица вчерашняя стоит. И шепчет что-то беззвучно. Не по себе казаку стало. В пот ударило. Вскочил с полости. Как закричит:
– Ах ты, ведьма проклятая!
И плетью замахнулся. Да рука не опустилась. Может, и ведьма. Только красоты писаной. Стоит, смотрит, глаза не отводит. А глаза глубокие, большие. Замерло сердце у казака, голова закружилась. «Неужто, – думает, – я себя не переборю». Развернулся круто. И на коня. Отъехал недалеко. Оглянулся. А она следом идет. Он коня в шенкеля – и ходу. Потом думает: «Негоже казаку от девицы бегством спасаться». Придержал коня. Оглянулся. Она следом бежит. Руками машет. Повернул Дрон коня. Подъехал. Она стоит, смотрит, родимец ее возьми. Слезы ручьями текут. Сказать что-то хочет, да не может. И смотрит так, что на душе у Дрона затомилось. Глядит на нее казак. «Человек как человек. Только в шкуры одетая. Не бросать же ее одну. Возьму-ка я ее до людей». Потеребил казак усы и говорит:
– Согласная ты со мной ехать?
А она кивает головой. Смеется и плачет от радости.
Привез Дрон девицу в станицу. Вывел ее в круг.
– Вот, – говорит, – хочу на ней жениться.
Ну, а народ, что? Хочешь, так женись. На том и порешили. Старики их вокруг березы обвели. Вот и вся свадьба. Тогда так женили. Поженили их, значит. Живут. Хозяйка справная с той девицы вышла. Одно плохо – молчит и другой одежи, кроме своих шкур, не признает. Дрон уже и так, и сяк, и лаской, и грозил. Наряды ей персидские да турецкие предлагал, что в походах раздобыл. Только она ни в какую. Не снимает своих шкур, и все. Сядет и плачет. По станице разговоры пошли. Добро, мол, хоть с походу девку взял, а то так, нашел где-то приблудную. Неудобно казаку. Оправдывается. Не бросать же человека в степи. Слышит такие речи его жена. Голову клонит. Сказать что-то хочет, да не может. Совсем Дрону жизнь такая невмоготу. Перед людьми стыдно. А чего совестится, сам не знает. Однажды ночью дождался казак, когда его жена уснет. Встал тихонечко. Собрал шкуры звериные, что одеждой жене служили. Вышел во двор и шашкой посек в мелкие клочья. А у самого чувство такое, что по живому месту рубит. Ему б остановиться. Да разум обидой затуманен. С делом управился, Оглянулся. На приступках жена стоит и говорит. А голос такой тихий, грудной.
– Эх, Дрон, Дрон, погубил ты меня на веки вечные… Не дождался ты всего три дня и три ночи…
И как вздохнет тяжело. Слезы катятся. От горести и обиды.
– Не любил ты меня, Дрон, жалел только – вот твоя вина. Прости, – говорит, – и прощай, любимый, навсегда.
И пропала, будто не стояла рядом и не говорила с ним. Упал Дрон как стоял, по сухой земле елозит, кровавым ртом ее грызет. Боль-тоска под самое сердце вошла. «Что наделал, сам себя под самый корень срубил. Эх ты, жизнь моя никудышная, жизнь загубленная…»
Изменился Дрон с тех пор, лицом посерел, телом опал. Ходит, смотрит, да ничего вокруг себя не видит, слушает, да ничего не слышит. Идет куда, потом забудет, станет, стоит, махнет рукой и обратно повернет. Много ли, мало ли времени прошло. Говорят ему товарищи: «Поедем на Черно море турку пошарпаем». Отнекивается Дрон. Чумно на его душе, не за турку у него забота. Надоумили его поехать к одному старику. Жил там такой неподалеку. Колдун не колдун. А так, человек неприветливый. Побаивались его люди, сторонились. Приехал Дрон к старику, ружье ему в грудь наставил и говорит:
– Если беде моей не поможешь, пристрелю, как собаку.
Старик на него как зыркнет. Дрон так и обомлел. На что уж казак не робкий был.
– Знаю, – говорит, – про твою беду. А как помочь – не ведаю.
Налил в чашку воды. Бросил туда кольцо. Пошептал что-то, руками поводил.
– Вот, посмотри на жену свою раскрасавицу.
Видит Дрон степь. Стадо сайгачье. А промеж сайгаков Лобаста прыгает. Роста махонького. Тело шерстью обросло. Нос клювом утиным торчит. Вместо ног копыта. «Вот страшилище-то», – не выдержал Дрон, глаза отвел. Как быть? Что делать? А старик и говорит:
– Я тебе в таком деле не советчик. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай.
Стыдно стало Дрону. «Поеду, – думает, – счастья попытаю, может, разыщу жену свою, и совершится еще раз чудо».
Едет Дрон по степи, в голове грустные мысли держит. День едет, два, притомился, конь спотыкается. Сам едва в седле держится. Вдруг смотрит: темная туча с горизонта идет, по земле стелется. Кружил Дрон по степи, кружил. Нигде просвета не видать. «Все, – думает, – конец мне пришел. И что дома не сиделось». Только это подумал, исчез туман. Солнце светит. Небо голубое да степь ковыльная. Стоит перед ним Лобаста и говорит ему:
– На первый раз прощаю тебя. Возвращайся домой, Дрон.
От одного вида Лобасты дрогнуло сердце у казака. В душу сомнение забралось. Язык не повернулся что-то сказать в ответ. И поехал восвояси. В голове тяжело, на душе пусто. «Все равно, – думает, – мне не жизнь без нее, надо вертаться. Теперь не смалодушничаю».
И повернул коня назад.
День едет, два. Сомнения от себя гонит. Сушь стоит невыносимая. Ни ручеечка кругом, ни лужицы маленькой. В висках кровь стучит, язык распух. Как в бреду. Видится ему река широкая. Воды там, пей – не хочу. Упал Дрон с коня. Еле живой. «Не по мне, – думает, – это дело – с нечистой силой тягаться». Только подумал так, глядь, стоит перед ним Лобаста.
Смеется, да как-то невесело.
– Последний раз тебя прощаю, Дрон. На третий раз не жить тебе на этом свете.
Сказала и исчезла. А на том месте, где стояла она, родничок забил. Да такой веселый. Припал к нему Дрон. Напился. Отлежался. «Все, – думает, – не человек я после этого. Смерть свою и то принять не могу. Эх, Дрон, Дрон, грош тебе цена».
Поднялся и пошел Лобасту искать, душой крепкий и в себе уверенный. А ручеек тот разлился в речку. Вдруг накатила на него волна. Сбила с ног и потащила к морю-океану. Борется Дрон как может. Плывет. Да из сил быстро выбился. Чувствует, конец ему приходит. Собрался с духом и крикнул:
– Прощай, дорогая, навсегда! Только напоследки объявись. Не отступился я от тебя.
Очнулся Дрон. Что такое? Лежит он на своем дворе. В руках шашка. Рядом шкуры лежат посеченные. А на крыльце жена стоит. Раскрасавица. Слов нет, до чего пригожая. Разодетая так, что твоя княжна. В ноги ему кланяется и говорит:
– Спасибо тебе, Дрон, муж мой разлюбезный, спасла меня твоя любовь.
А Дрон понять ничего не может. Во сне то было с ним, что приключилось, иль наяву.
– Тебе спасибо, – говорит, – что любить меня научила.
И зажили они счастливо. Детишек у них много было. Какое счастье без детишек-то?