1904-1905гг РУССКО-ЯПОНСКАЯ ВОЙНА

Василий Епифанович Долженко – мой прадед подъесаул, командир 4-й сотни 8-го Сибирского казачьего полка; участник знаменитой атаки 17-го мая под Вафаньгоу. За отличия в Русско-японской войне В. Е. Долженко был награждён орденами: Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом (1904 г.), Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом (1905 г.), Св. Анны 4-й степени «За храбрость» (1905 г.).

Письмо подъесаула Василия Епифановича Долженко – командира 4-й сотни 8-го Сибирского казачьего полка жене Марии Евгеньевне Долженко

Какой документ! Михаил Юрьевич, спасибо, что поделились! До слез проняло...

29 Мая [1904], стан. Вафандян.

Дорогая и милая моя Маруся!

Я до сих пор пока, слава милостивому Богу, здоров и не вредим. И надеюсь на Всемогущего, что и дальше так же будет и уверенность у меня, что мы ещё увидимся на сём свете здоровыми и весёлыми. Крепись моя дорогая, от предназначенного не уйдёшь, но моли Бога и Он нас услышит! Соскучился я о вас всех очень, но что поделаешь? Получил сейчас твоё письмо с карточкой и обрадовался как ребёнок дорогому подарку. Недавно получил и телеграмму твою. Спасибо за письма, они меня радуют и бодрят. Верю я в то, что, в конце концов и мы начнём бить Японцев, вот подожди наше начальство научится немного и понюхает как следует пороха. Оно его ведь до сих пор ещё не нюхало как следует, а нюхали все пока мы маленькие и выносим на плечах их промахи. Сейчас я в передовом кавалерийском отряде. Служба у нас у казаков, нужно правду сказать, очень тяжёлая, нас по всюду затыкают. Впечатление такое получается, что за нас всё прячутся, и состав наш не жалеют. Из лошадей моей напр[имер] сотни, Бог знает, что уже сделали. Люди в очень напряжённом состоянии. Я только сегодняшний день отдыхаю, но надолго ли не знаю. Был 3-е суток в сторожевых заставал на носу Японцев. Лошади всё это время и не знали что такое это быть без седла. Погода сейчас стоит очень жаркая. Трудно эти трое суток находиться в полной амуниции, при постоянном ожидании стычки, всё время нервы у тебя в приподнятом состоянии. Ходишь с биноклем который, к слову сказать, оказался очень хорошим, от одного поста к часовому, да к другому посту. Казаки народ очень осторожный и постоянно глядишь бегут к тебе: «Ваше благородие, посмотрите что это такое показалось». Идёшь, торопишься на пост, глядишь в бинокль: «Ну чего вы ворошитесь, это скот пасётся». Ко мне назначили ещё нового офицера из Кавказа драгуна Хорунжего Костливцева, каков он ещё не знаю. Пиши мне письма по адресу, как[ой] сейчас от тебя получил т.е. г. Ляоян, так меня всегда найдут по полевой почте.

За дело 17-го Мая у ст. Вафангоу, меня представили в следующий чин, но говорят выражались так, что я «ещё недавно в чине Подъесаула, да это для меня и мало» и говорят получу Владимира с мечами. Дай Бог, чтобы это было не дуто, тогда вы будете потомственными дворянами, а для меня всё равно, видит Бог, ордена при моём характере не играют роли в моих глазах. Счастье моей дорогой семьи для меня выше всего на сем суетном свете, чего только при моём характере при обыденной обстановке в жизни я не показывал или просто считал это долгом с моей стороны, что об этом и говорить не стоит. Иногда только лень и халатность шли как бы в разрез моим убеждениям и честным мыслям. Конечно, когда меня забыли бы хоть похвалой за службу, это было бы неприятно. Мне и сейчас удивляются всё, все считают меня героем 17-го Мая и как это я хладнокровен и как будто у меня ничего не было! А, по-моему, это так и должно быть, я исполнял долг службы что же больше? Должен я с этим делом коситься как с торбой (торба – мешок с овсом, надеваемый на морду лошади – М.Т.) голодная лошадь и ржать во всю, гляди на меня?

Получила ли ты мои доверенности Меня это очень заботит. Вообще я кажется не ленюсь тебе писать. Ведь знаешь иногда и поесть-то некогда и это в буквальном смысле слова. Теперь как урвётся свободное время, так только спишь и спишь часами. Так дорог теперь сон и так он благодатен для каждого из нас. Ведь не спать напр[олёт] 3-е сутки это что-нибудь да значит! Где только и чего не ешь! Рад куску сухаря. Один день я с казаками не ел круглые сутки, а на другие сутки ели лепёшки из рисовой муки на какой-то гадости, приготовленные в котле: толстые, грубые вонючие и не пропекшиеся. Вьюк мой был на зади (т.е. вьюк с провизией остался далеко позади – М.Т.). На этот раз и не курим целые сутки. Нас увели с бивака, не сказав нам, что мы туда не вернёмся. Вот, душечка моя, обстановка оказии военной казачьего офицера и казаков вообще. Но ничего, всё переносили, со всем свыкаемся, а начальство наше в этом подвига никакого не видит! Ведь что-то и нет подвига, в кабинете сидя, его не видно! Бог всё видит и убережёт, и он нас наградит! Посылки посылай бесплатно на почте. Только пиши в Действующую армию на восток. Лучше на имя Асанова.
Асанов здесь, и мы с ним отдыхаем когда соберемся оба. Он не женился, слушался совета мамы, кланяется всем! Просили Елизавету Константиновну заехать к Вам в Омск. Заехала ли она? Скучает очень и пишет письма каждый день, благо время для этого у него имеется. Теперь около меня есть человек как бы свой и я этому очень доволен. Вообще о войне с Японцами мы ничего не знаем, кроме того, что у нас под носом. И это для нас очень тяжело. Носятся такие невероятные слухи, что уши вянут, и жутко верить, да как будто начинаешь верить. Иногда радуют отличными новостями, пока [к] ним относишься с недоверием как к слухам. Настроение, как видно, не к веселью. Мы видим отлично, что японцы молодцы, и у них вообще всё дело очень направлено. Враг очень серьёзный и смелый. Но крепись, казак – атаманом будешь. Симонов теперь начальник передового отряда. Под его начальством 2 генерала, полк пехоты, кавалерия и артиллерия. Остальной отряд позади. Чириков оставлен в Кайджоу, начальником отряда. Отряд у него незначительный и с ним он ничего не делает, это говорит очень ловкий манёвр отставки его от бригады. Это достойно, я думаю, что держите пока про себя. Правда как у Японцев очень много кавалерии, а у нас кот наплакал. Где она? Ну-с, довольно этого, Бог поможет и с этим сделаем что-нибудь.

Если можно, пошли Маруся ещё папирос и белых сухарей токайчиков. А больше мне ничего не нужно. И кителей не нужно. Я хожу в коричневой рубашке и в ней жарко, остальное всё бросил. При нашей жизни ничего не нужно больше. Ещё шоколаду немного можно, он хорош. Но посылай немного, а то ты нашлёшь, помни у нас обозов теперь нет, а вьюк не могу увеличивать. Только токайчики делай сдобные, в моём мешке были белые не вкусные, а вот жёлтые очень вкусные были. Агарков со мной, говорит мне что и когда можно; казак хороший, но только размазня. Просит тебя написать его жене в Пос[ёлок] Талькинский, через ст. Междвежья. Можешь написать, что он жив, здоров. Бороду свою снёс и несёт службу безопасную, потому, что большей частью всегда в хвосте шествует. Испытал я что значит быть и над огнём артиллерии. Ох, какая жуткая история. Какой ад от рёва снарядов, были мы в лесу, так листья сыпались от разрыва снарядов. Но видно пока не угодно Богу чтоб и мы теряли свою жизнь. Ни одного казака, ни одну лошадь не задело. Слава Богу. Всего уже мы клюнули, всё испытали и ко всему привыкли. Лишь бы ноги носили нас.
Вот так-то дорогая моя Марусенька, стал я и воином! Узнаешь ли ты в этом войне своего Васечку, лепулю и это человек с самыми мирными взглядами на жизнь. Это человек, который любил поспать, почитать, на музыке поиграть, в театр сходить, с милыми дорогими детишками поиграть, готовый и в халате походить, раздевшись до нижнего белья, и из этого человека война сделала воина? И он ничего, дерётся и терпит все нужды солдатские. Я бы другим не поверил, если бы сам этого не увидел. И в зеркало смотрел на себя, ничего, как обыкновенный человек, а вот поди же ты воин! Но, моли Бога чтобы я жив и здоров был, я и сам буду молиться об этом, а служить больше не буду в строю. Поищу места хоть с лопатой. Милых моих Лёлю, Шуру и Лиду я целую 10 000 раз, тебя моя славная миллион раз. Да хранит Вас Всевышний, я об этом постоянно молюсь Ему. Люблю я вас всё также, если по причине разлуки ещё не больше! Будьте добры и веселы, а там всё пустяки. Я не один, нас много таких. А за сим я остаюсь пока совершенно здоров. Всё это неспаньё, недоедание на мне отзывается пока так, что чувствую себя здоровее и здоровее. Головной боли ещё у меня не было ни разу, а этого я очень боялся и боюсь. Всем папе, маме, бабушке и ребятам, родным и знакомым мои нескончаемые поцелуи. О всех я сейчас вспоминаю с очень тёплыми чувствами. Прошу и меня не забывать. Ваш весь от пят и от головы включительно.
Любящий вас очень, очень, крепко Василий.

Комментарий к письму 29 мая 1904 года
В письме, написанном 29-го мая 1904 года т.е. спустя двенадцать дней после Юдзятуньского кавалерийского боя (атаки под Вафаньгоу) Василий Епифанович говорит своей супруге Марии Евгеньевне: «За дело 17-го Мая у ст. Вафаньгоу, меня представили в следующий чин, но говорят, выражались так, что я “ещё недавно в чине Подъесаула, да это для меня и мало” и говорят “получу Владимира с мечами”. Есаула за этот бой Василий Епифанович не получил, т.к. действительно в подъесаулы его произвели меньше года назад (1 августа 1903 г. См.: Высочайшие приказы. По военному ведомству // Разведчик. 1903. От 12-го августа. № 668. С. 697.). К тому же повышение в чине или представление к награде обычно снижались высокопоставленным начальством. Тем не менее, орден Св. равноапостольного Князя Владимира 4-й степени с мечами и бантом, близко стоявшему по своему значению к Золотому (Георгиевскому) оружию, В. Е. Долженко был удостоен 23-го ноября 1904 года. Эту почётную боевую награду он получил вместе с войсковым старшиной Н. В. Желтухиным (См.: Высочайшие приказы. По военному ведомству // Разведчик. 1904. От 7-го декабря. № 737. С. 1271.). А Василий Смирнов (командовавший 6-й сотни в конном бою под Вафангоу) «за отличие в делах против японцев» был произведён из есаулов в войсковые старшины 5-го октября того же года (См.: Высочайшие приказы. По военному ведомству // Разведчик. 1904. От 9-го ноября. № 733. С. 1151.).
Не скрывая, пишет Василий Епифанович жене, о волнующих и насущных вещах: «Сейчас я в передовом кавалерийском отряде. Служба у нас у казаков, нужно правду сказать, очень тяжёлая… Люди в очень напряжённом состоянии… Погода сейчас стоит очень жаркая (по воспоминаниям казаков, жара начиналась с 9-ти утра, а в 6 вечера становилось прохладно – М.Т.)… Я только сегодняшний день отдыхаю, но надолго ли не знаю. <…> Ведь знаешь, иногда и поесть-то некогда и это в буквальном смысле слова. Теперь как урвётся свободное время, так только спишь и спишь часами. <…> Где только и чего не ешь! Рад куску сухаря. Один день я с казаками не ел круглые сутки, а на другие сутки ели лепёшки из рисовой муки на какой-то гадости, приготовленные в котле: толстые, грубые вонючие и не пропёкшиеся».
Действительно, в начале кампании полевое интендантство, ввиду отсутствия личного состава не имело возможности снабжать хлебом. Из китайского риса казаки вынуждены были молоть муку и печь лепёшки. Рисом же, часто неочищенным кормили и лошадей. Хлеб же оказывался «на положении пряника» (Апушкин В. А. Мищенко. Из воспоминаний о Русско-Японской войне. СПб.: Издания В. А. Березовского. Типография Тренке и Фюсно. 1908. С. 37.). Все заботы о хлебопечении возлагались на войска, а это значит, они должны были сами строить печи, закупать муку и соответственно выпекать из неё хлеб. Также доставляли собственным попечением и значительную часть фуража и продуктов. Естественно, в походных условиях, на территории чужой страны такие мероприятия осуществлялись с большими трудностями. Приходилось командировать от полков значительные команды, которые отлучались на продолжительное время, ослабляя состав частей (См. подробнее: Куропаткин А. Н. Русско-японская война, 1904 – 1905: Итоги войны. СПб: Полигон, 2003. С. 374). К примеру, 1-й Читинский полк высылал «фуражиров с большой дороги в стороны вёрст на десять, на пятнадцать. И это, конечно, сильно затрудняло и обременяло излишнею службою казаков» (См.: Апушкин В. А. Мищенко. Из воспоминаний о Русско-Японской войне. С.37.).
Несмотря на тяжёлую и непривычную обстановку, письмо Василия Епифановича исполнено нежности к дорогим близким и лишено какого бы то ни было отчаяния: «Я до сих пор пока, слава милостивому Богу, здоров и не вредим. И надеюсь на Всемогущего, что и дальше так же будет и уверенность у меня, что мы ещё увидимся на сём свете здоровыми и весёлыми <…> Всё это неспаньё, недоедание на мне отзывается пока так, что чувствую себя здоровее и здоровее».
За пару недель вкусив войну и уже испытывая армейские тяготы и лишения, Василий Епифанович начинает осознавать себя в ином качестве, а именно в качестве воина «Вот так-то дорогая моя Марусинька, стал я и воином! Узнаешь ли ты в этом войне своего Васичку». Этот воин, как и многие казаки, не помышлял о поражениях, хотя ещё совсем недавно перед отправкой на фронт поговаривали, что вероятно, как в Китайскую, на Японской войне сибирским казакам ничего путного делать и не придётся. Строки письма, проникнуты надеждой на победу и, конечно же, не лишены иронии, которая не раз выручала казаков в трудностях походной жизни: «Верю я в то, что, в конце концов, и мы начнём бить Японцев, вот подожди, наше начальство научится немного и понюхает как следует пороха. Оно его ведь до сих пор ещё не нюхало как следует, а нюхали все пока мы маленькие и выносим на плечах их промахи».
Над начальством, особенно офицерами генерального штаба, Василий Епифанович сарказничал. Сарказм спасал, потому что иначе, реальность, с которой приходилось сталкиваться на этой войне, изумляла и поражала своей абсурдной логикой. Эта логика зачастую исходила от командования, требовавшего от офицеров не щадить солдат, ведь чем больше потерь, тем значимым в глазах начальства виделось дело, и тем весомее должна быть награда. Участник Русско-Японской войны забайкальский казак, полковник Андрей Валерьянович Квитка не скрывал в дневнике: «Я не раз слышал мнение, преимущественно от офицеров генерального штаба, что не следует избегать потерь в людях, что это может отразиться на недостаточное использование всех средств для достижения задачи <…> Дело, в котором не было потерь или очень мало, считалось неудачным. Начальство не хотело даже верить, что можно было достигнуть положительных результатов без серьёзных потерь. Немало было таких, которые не могли скрыть своего удовольствия, что в реляции значились убитые и раненые офицеры; этим гордились» (Квитка А. В. Дневник Забайкальского казачьего офицера. Русско-Японская война 1904-1905 гг. СПб.: Типография Тренке и Фюсно, 1908. С. 125.).
Подъесаул Долженко знал, что беречь своих подчинённых считалось трусостью, особенно среди пехотных офицеров, но мириться с этой установкой не стал, про себя считая её глупой и подлой. Но ни самостоятельность его нрава или независимость натуры заставляли не соглашаться с подобными негласными правилами, а отношения, сложившиеся между казаками задолго до войны. Солдаты его сотни, (по воспоминаниям Марии Евгеньевны – жены Василия Епифановича, прожившей до 88 лет) были для него как родные дети, а он для них всё равно что отец родной. Да и как же он будет смотреть в глаза всей родне вверенного ему казака, если тот погибнет по его недоглядению? Нет, он должен за ними приглядывать, да оберегать, но и трусов не поважать. Так в том же письме от 29-го мая Василий Епифанович пишет: «Агарков… казак хороший, но только размазня. Просит тебя написать его жене в Пос[ёлок] Талькинский, через ст[аницу] Междвежья. Можешь написать, что он жив, здоров. Бороду свою снёс и несёт службу безопасную, потому, что большей частью всегда в хвосте шествует».
Струсить для казака в бою – позор для него самого и его рода. Между тем, на Японской войне такие случаи были не редкостью и далеко не все казаки отличались храбростью. Всегда находятся те, кто не желает честно исполнять свой долг.
Конечно, речи осуждающие приказы и действия начальства, среди казаков Василий Епифанович даже и не помышлял вести; вместо этого он подбадривал их словом, укрепляя дух просто даже своим присутствием. Он прекрасно понимал психологию личного примера. Ведь если командир теряет ясность ума, твёрдость воли и бодрость духа, то его отряд начнут одолевать досада, уныние и мрачные настроения. А это значит, что люди перестают чувствовать себя воинами и их сознание сужается рамками животного выживания. Отсюда и внутренняя установка, которая пропитана в письме к близким: всё стерпеть, несмотря на впечатления минувшего дня и смутные ожидания грядущего. Вера в то, что всё преодолимо и, наконец, опора на Волю Божью, разрушала механизм инстинкта самосохранения и отрезвляла разум.
Забота отца о своих детях приводила к тому, что Василий Епифанович бодрствовал чаще остальных и зачастую вместо положенного отдыха лично проверял посты: «Трудно эти трое суток находиться в полной амуниции, при постоянном ожидании стычки, всё время нервы у тебя в приподнятом состоянии. Ходишь с биноклем который, к слову сказать, оказался очень хорошим, от одного поста к часовому, да к другому посту. Казаки народ очень осторожный и постоянно глядишь бегут к тебе: “Ваше благородие, посмотрите что это такое показалось”. Идёшь, торопишься на пост, глядишь в бинокль: “Ну чего вы ворошитесь, это скот пасётся”».
Такие случаи когда китайцы гнали скот в горы, дабы он не достался ни японцам, ни русским, были неединичными. Часовые без оклика могли начать стрельбу, особенно перед рассветом, когда неприятель имел обыкновение атаковать. Подметил эту особенность вражеской стратегии и подъесаул Долженко, велев дневальным будить его спозаранку (Кстати генерал-лейтенант П. И. Мищенко, сдерживающий наступление японцев на Кайджоу и Сахотан, замечал: «Я всегда на ногах уже к 5-ти часам утра... Японцы, если и собираются воевать в течение дня, то всегда открывают огонь в 5 – 5 ½ часов. К этому времени и изготовляешься». См.: Апушкин В. А. Мищенко. Из воспоминаний о Русско-Японской войне. – С. 110.). Однако позже оказалось, что японцы способны и на ночные атаки; стратегия боя, с которой они вступили в войну, изменялась в зависимости от условий складываемой обстановки.
В письме от 29 мая 1904 упомянуты генерал-лейтенант Симонов и генерал-майор Чириков.
Как свидетельствуют приказы по Сибирскому казачьему войску, 26 июля 1904 г. был освобождён от должности и назначен в распоряжение войскового наказного атамана Сибирского казачьего войска с оставлением по сему войску. 28 октября генерал-лейтенант Симонов рапортом от 25-октября «донёс, что он того числа возвратился из отпуска (4-х месяцев) на 31 день ранее срока» (Лично смотрел в архиве: ГИАОО Ф. 67. Оп. 2. Д. № 2269. Л. 87.).
21 августа 1904 г. были отчислены от своих должностей генерал-майор Чириков – командир 2-й бригады Сибирской казачьей дивизии и полковник Ерковский – командир 1-й бригады той же дивизии (См.: Высочайшие приказы. По военному ведомству // Разведчик. 1904. От 14-го сентября. № 725. С. 951.).
О командире 2-й бригады Михаиле Гавриловиче Чирикове, начальник штаба Сибирской казачьей дивизии полковник Данилов, составил нелестное мнение в своём дневнике, скрыв от читателей его имя: «Судя по первым разговорам и моим наблюдениям, он мало отвечает требованиям строевого начальника. Любовь житейских удобств, уклад жизни, отношение к казакам, – всё говорит мне, что генерал N. делает большую ошибку, что идёт в поход: бивачная жизнь, быстрота передвижений, гибкость решений при непрерывно меняющейся обстановке, твёрдая воля, знание военного дела – ему, мне кажется, не свойственны и не по душе. Не могу ещё точно определить, какая такая черта в нём проглядывает, которая заставляет меня теперь уже относиться с сомнением к боевым способностям генерала N... Бог даст в походе это разъясниться» (Данилов А. Г. Сибирская казачья дивизия в походе против Японии. С. 216-217.).
Действительно, в походе разъясняется отношение М. Г. Чирикова к своим прямым обязанностям. Василий Епифанович в письме к жене от 29-го мая пишет: «Чириков оставлен в Кайджоу, начальником отряда. Отряд у него незначительный и с ним он ничего не делает, это говорит, очень ловкий манёвр отставки его от бригады. Это достойно, я думаю, что держите пока про себя». Очевидно, при личной беседе Михаил Гаврилович поделился с Василием Епифановичем своим желанием побыстрее вернуться домой. И это объяснимо. Никто из казаков, даже будучи начальником вверенных ему людей, сам, естественно, на фронт не рвался.
У исследователя вполне может возникнуть закономерный вопрос: с какой стати генерал-майору делится своими мыслями с подъесаулом, мягко говоря, «птицей не высокого полёта»? Ответ на этот вопрос заключён в той черте характера Василия Епифановича, о которой часто впоследствии упоминала его жена Мария Евгеньевна. Дело в том, что в силу интеллигентного и чуткого нрава В. Е. Долженко многие офицеры, в том числе и из высших чинов, доверяли ему то, что творилось у них на душе. Так уж получалось, что он умел расположить к себе людей, не склоняя их к своему взгляду на вещи, выслушивая их и при этом не осуждая. Большей частью он остерегался давать советы, но становился заложником чужих откровений, порой ветреных и небрежных.
Вот в целом краткий комментарий письма.

Примите и от меня благодарность. Это многого стоит.

Потрясающе. Огромное спасибо. А какова дальнейшая судьба Василия Епифановича ? Очень интересно..

Пожалуйста!
Рад, что Вам понравилось.
Пишу сейчас книжку как раз о Васи-лии Епифановиче Долженко и заканчиваю главу про Русско-японскую войну.
Дальнейшая судьба В.Е. Долженко: был тяжело ранен в Русско-Японскую, попал в конце октября 1904 г. в Киевский лазарет (г.Чита). В дальнейшем служил в 3-м сибирском полку, в первой мировой войне не принимал уча-стия, но был отправлен командиром отряда в 1916 году с целью усмирения киргиз в связи с их мобилизации на тыловые работы. Приехал после этих степных волнений седой, будучи есаулом, подал в отставку. Судя по всему, вышел в отставку с мундиром и пенсией в чине войскового старшины. Ак-тивно участвовал в Совете казачьих депутатов. Когда Александр Васильевич Колчак пришёл к власти, В.Е. Долженко предложили чин полковника, наот-рез отказался служить А.В. Колчаку по идеологическим причинам (был де-мократом и не принимал политику правительства А.В.Колчака), но был мо-билизован (по семейным рассказам). Здесь нужно ещё разобраться, т.к. ро-дился в 1871 и под возраст мобилизационный не попадал. Где служил в гра-жданскую - пока данных не могу найти. Когда пришли красные, прошёл про-верку в Новониколаевске, вернулся к родным в Омск и около года работал в творческом союзе литераторов и художников (был писателем, драматургом, художником, музыкантом, играл в любительских сценках ещё будучи на службе) Умер в апреле 1921, заразился тифом в Омском концлагере, но умер дома на руках у своей дочери Александры Васильевны Долженко (которая была самой близкой подругой Таисьи Анатольевны Баженовой).

Есть ещё пара писем В.Е. Долженко с русско-японской. Среди них обнаруживаются очень любопытные сведения.По поводу хитрости военной стратегии неприятеля в письме кадету Евгению Калачёву описывается следующий эпизод: «Перед боем 1 и 2 июня под Вафаньджаном и Вафаньгоу они (японцы – М. Т.) переменили вдруг форму и из чёрных, мрачных фигур стали серыми, т.е. такими же как мы. Я был с сотней в правофланговой заставе сторожевой и ротой пехотой 1-го июня. Вся рота и сотня были поразбросаны по одному взводу на расстоянии почти 8 вёрст. Утром вдруг вижу ползут по горам серые фигуры. В бинокль сейчас же. Кто это наши или не наши? Как будто наши или нет? И так был в нерешительности до первых выстрелов. Ведь я мог думать, что в центре наши перешли в наступление, а потом отступают? И представь себе нас, т.е. мою сотню и роту чуть не отрезали. Япошки так быстро вели наступление и так их было много противников, что мы едва, едва унесли ноги. Капитан, какой-то идиот, сначала упрямился и не хотел отступать, а потом так пёр, что уже его нельзя было нигде задержать. Его взвод несчастный тащился по горам почти бегом на очень большие расстояния, чтобы как-нибудь присоединиться к роте, он был самый дальний, я уже поскакал к нему и хоть немного, но довёз на лошадях к роте».
События письма, датируемого 20-м июнем – один из эпизодов сражения, вошедшего в историю Русско-японской войны как «Бой при станции Вафангоу 1 – 2 июня 1904 года». (См. например: Русско-японская война 1904 – 1905 г.г. СПб.: Типография Т-ва А. Ф. Маркс. Т. 2. Ч. 2. «Бой под Вафангоу и военные действия до боя у Ташичао». 1910. С. 1 – 99.) 31 мая 8-й Сибирский казачий полк (где служил В.Е. Долженко) под командованием войскового старшины Алексеева оставался в резерве у станции Вафандян. На следующий день в донесении войскового старшины, сообщалось, что в 8-м часу утра заставы полка теснят 3 японских эскадрона и пехотные части (до 1000 человек с 2-мя пулемётами). От станции Вафандян пришлось отходить на север. (См.: Там же с. 5, 17). Очевидно, Василий Епифанович повествует об этом отступлении. Так ли это?

Тут нашлись еще кое-какие детали:

dor-zhur.livejournal.com/73412.html


Заодно образец шашки 1904г...

Нечай пишет: Тут нашлись еще кое-какие детали:

dor-zhur.livejournal.com/73412.html


Заодно образец шашки 1904г...

Для Кавказских войск

А почему в Омском музее кавказские шашки?

Рассмотрел повнимательней - был не прав!
На фото не кавказская, а (если судить по ножнам и дереву на рукояди) шашка азиатского типа обр. 1834 г., так называемая Нижегородка (по 17 Нижегородскому драгунскому полку) рядового состава


Познания некоторых музейных работников, как это помягче сказать... далеки от истины)))

Ну вот...и верь музеям после такого...