Тобольские сказания про разные названия

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
10 июнь 2015 13:43 #30044 от Витязь
Тобольские сказания про разные названия
(Сказы Софронова Славы для ума и для забавы)

Вместо вступления или от автора…
Возможно, прав наш всемирно-любимый юморист Михаил Задорнов, который практически во всех своих выступлений подводит нас к тому, что русский народ при всех его бедах и неудачах необычайно даровит и талантлив?!… Да, действительно, русский народ очень восприимчив ко всему необычному, что происходит вокруг. И даже из рядового события может сделать, нафантазировать такое, до чего ни один иностранец не додумается. Взять хотя бы названия старинных русских городов: Тверь, Чердынь, Изборск, Псков, Ладейное Поле, Пустозерск – прочтешь, и тут же хочется узнать, - а почему, откуда такое название? Есть в них, названиях, что-то былинное, удалое, манящее. И в самих российских городах, в каждом из них найдутся непереводимые на первый взгляд названия улочек, переулков, мостов, от которых веет стариной, архаикой и в тоже время они несут в себе точное обозначение, можно сказать сакральный смысл какого-то события, произошедших много лет назад. Как вновь рожденному человеку дают имя, так и городу, улице, предместью присваивают свое единственное название, которое живет годы и столетия, переходя из поколения в поколение. Вспомним одесское: Пересыпь, Привоз, Молдаванка … Или названия, ставшие нарицательными, несущими в себе глубинную информацию о нашем, в том числе и трагическом прошлом: Гуляй Поле, Ходынка, Бабий Яр …
Город Тобольск типично русский город, хотя и находится за Уральским хребтом, в Сибири. В нем жили и живут традиции русского народа, передающиеся из поколения в поколение. Названия тобольских местечек, речек, холмов и мостов оставлены нам от предков, как вехи прошлых веков. Их никто специально не выдумывал, они возникали как бы сами собой, переплетаясь с судьбами людей. Со временем эти названия стираются в народной памяти, а то и вовсе теряют свой изначальный смысл. Предлагаемые читателям веселые рассказы, связанные с местными тобольскими названиями, написаны отчасти с той целью, чтоб они, названия, не затерялись, не исчезли в суете времен и череде событий; а с другой – чтоб заставить каждого задуматься о том, отчего так называется улица, на которой он живет или мост, через который ходит.
Эти рассказы не ставит своей целью научную расшифровку того или иного названия. Это, скорее, исторические анекдоты, что были очень распространены в прошлые века, шутливо и иносказательно повествующие о происходящем. Не надо искать в них конкретности и особой достоверности. Могло ли такое быть, случиться? Могло! А могло и не быть. Свидетельство тому — народная память, а русский народ всегда щедр на выдумку. Шутки помогали легче сносить житейские тяготы и суровость нашего таежного края. Сибирь — край веселых людей, где и шутка водилась, и дело делалось. Кто народ веселит, за того свет стоит. Смех тридцать лет у ворот бродит-ходит, а свое возьмет, вышутит.
И наши сказания веселы да задиристы. Верить им или нет — дело читателя, но родились они в Тобольске-городе, тоболяками придуманы. А кто не верит, пусть нас проверит.

Пожалуйста Войти или Регистрация, чтобы присоединиться к беседе.

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
10 июнь 2015 13:44 #30045 от Витязь
=========Как город Тобольск ставили. ===========
У кого как, а у нас город в аккурат стоит: собой приметлив,
с людьми приветлив, для приезжих мил — всем умастил!
Где такое найдете-сыщете, чтоб при двух реках,
при трех горах, о два жилья городок стоял?!
Тут и лес, и поле — всего вволю, хошь бегом беги, а сможешь, так лётом лети, крылы-крылышки выпускай, до неба доставай. Про Тобольск наш разные сказы сказывают, байки бают, старину вспоминают. Кто в нем не бывал, тот и счастья не знавал.
Таких, как у нас, девок-припевок, нигде в мире не сыщешь, зря жизнь просвищешь; а парней-богатырей — сто пар сапог собьешь и за Уралом не найдешь; а наших дедов-мудрецов Бог умом наградил, в первый ряд посадил; а нашенские бабы такие шаньги пекут, что слюнки по подолу сами текут.
И все эти чудеса-разности в Тобольске-городе водятся, до сих пор не переводятся. Тут и Богу служат, в колокола бьют, а праздник подходит, и винца попьют. Все под Богом ходят, да далече не заходят: хошь ты русский, хоть татарин или иной басурманин.
Не город, а сказка, для души ласка. И живется, и дышится легко-легонько, день за днем бежит потихоньку, пусть не быстро, но главное не корыстно. Живи, радуйся, сколько хошь, а добрых людей дурным словом не тревожь.
Есть еще в Сибири город Тюмень, пыль собирала со всех деревень. Что у нас в Тобольске не прижилось, то в ней завелось. Тем и пользуются-радуются, на большее не оглядываются.
А ведь могло такое случиться, что и город бы наш не родился. Да видать случай к нам, с Божией помощью, лицом повернулся, — сам Господь помог, в бороду улыбнулся, по его воле не в чистом поле, а в добром месте город заложили, крепость срубили, чтобы жили все в радости, да творили благости.
Давненько то было, да не все позабыли, как прибыли из-за Иртыш-реки стрельцы-казачки с воеводой Данилой по прозванию Чулковым, мужиком толковым. Дал им царь Федор, самого Грозного Ивана сын, указ, чтоб тот воевода крепкую крепость срубил-сладил, на крутом берегу поставил.
Плывет воевода на струге-ладье от горы к горе, а кругом все места чудные, завидные, одно другого краше: хошь в одном месте город-крепость руби, а хошь напротив ставь. А дело нешуточное так город поставить, в точку попасть, перед царем не ударить в грязь, чтоб он собой хорош был, долго людям служил. Один день проходит, другой кончается, третья зорька над Иртышом-рекой занимается, а Данила Чулков глаз не смыкает, все место подыскивает, выбирает.
Сплавали к городку ханскому, что на крутояре стоит, врагам грозит. Там Ермак-атаман с дружиной своей две зимы зимовал, горя много повидал, половину товарищей схоронил, в землицу зарыл. Нет, не годится рядом с могилами жить-селиться да в праздники веселиться, не заведено так у людей православных, не принято.
Взобрались на гору Чувашскую неприступную, где хан Кучум свои сотни держал, казаков в Сибирь не пускал, да те все одно, его скинули-сковырнули, обратно не повернули. И тут кровушки русской много пролито, жизней положено без числа, не годится место для житья. Да и леса крепкого, строевого близко не сыскать, а зиму осталось недолго ждать, надобно башни острожные срубить, стены поставить, жилье для стрельцов-казаков обустроить.
А был из их числа, из артели парень молодой: хорош собой, совсем безусый, волосом русый, именем Андрей, а по прозванью Устюжанин. Он все рыбной ловлей занимался-тешился, на всю артель рыбу добывал, свежей ухой, что ни день, угощал. Пропадал по заводям да омутам то с сеткой-режевкой, а то с переметом. Весь день его среди казаков не было, а к вечеру бежит по берегу, сам не свой, рот до ушей сплошной дырой.
Бегом бежит, что есть мочи голосит. Шапку ветром сдуло, сапоги илом затянуло:
— Ой, мужики! Диво! Ой, родненькие! Чудо! Сколь лет на свете живу, а такого не видывал, не слыхивал. Расскажу, не поверите…
— Чего голосишь, будто с печи свалился, — мужики ему. — Водяной что ль за штаны схватил, или русалка поцеловала?
— Если бы водяной иль русалка, а то… чудо! Рыбина поболе меня на песке лежит, носом шевелит. Только вместо носа у нее копье острое, на спине шипы, что у твоей бороны, плавники размером с руку.
— Ой, неспроста это, — мужички-казачки меж собой зашептались, заперемигивались. — Где это видано-слыхано, чтоб рыбина сама на берег выскочила? Уж не сам ли рыбий царь к нам пожаловал? Только к добру то али к худу? Веди нас, Андрюха-простуха, на то самое место, где тебе рыбина чудная явилась, а потом решим-поглядим, как дело повернется-сложится.
Пошли они все скопом. Впереди Андрюха поспешает, следом воевода Чулков шагает, а дале по всему берегу стрельцы-казаки тянутся, пищали-ружья наготове держат, на всякий случай. Вскорости добрались они до того места, где Устюжанин свой перемет в реку закидывал. Глядь, а на песке мокром вмятина огромная, будто кто бревно тащил-волок, прямехонько в воду уходит.
— Вот здесь он лежал-полеживал, на меня глазищи свои таращил, — Андрюха им указывает.
— Лежать-то, может, и лежал, да обратно сбежал, — казаки в головах чешут, на Устюжанина поглядывают. — Уж больно велик, дажесь и не верится…
Только они это сказали-молвили, как вода возле берега забурлила, ходуном заходила, и шасть оттуда башка длинная, узкая, а вместо носа и впрямь копье торчит, покачивается.
— Так то ж осетр! Как есть рыбий царь! — казак один вскричал.
— Точно.… Видать, знак нам подает царь рыбий…
Повернули головы назад, вверх глянули, а над ними холм, лесом строевым весь поросший-покрытый, и к нему ложок удобный ведет-стелется, под холмом речка малая струится, журчит водой ключевой, чистой, прозрачной.
Взобрались наверх, глянули — красотища! Иртыш мимо холма седые волны несет-бурлит, у другого берега лось из глухого урмана вышел, рога к воде наклонил, грозно трубит, в небе птичьи стаи кружат-летают, друг дружку догоняют.
— Да! — Данила Чулков руки раскинул, лицо ветру подставил, того и гляди, сам полетит прямо с холма. — Сколь не ходи, а на сто верст лучше места не сыскать под крепость-городок! Такой простор для сердца, для души русской вряд ли найдешь. Не зря рыбий царь нам являлся, сокровенное место указал, и Богу, и людям угодное, для житья пригодное. Так тому и быть!
Перекрестились стрельцы-казаки, батюшка заздравный молебен отслужил, взялись за топоры-пилы, стали лес валить-шкурить, город-острог ставить.
Первым делом церкву заложили во имя Пресвятой Животворящей Троицы, поскольку все едино в мире этом: и земля, и воздух, и вода речная. А городок тот Тоболеском нарекли, именем заветным, ласковым, крепким и нерушимым. Чтоб стоял он веки вечные, добрым людям защитой служил, твердыней по всей Сибири слыл.
А осетр тот, царь рыбий, каждое лето на Троицын день из воды речной выныривал под самыми городскими стенами, условный знак подавал, острог от напастей всяческих оберегал. Старики говаривали, мол, пока тот осетр подле города обитается, в мире с людьми живет, то и Тобольску быть-стоять. А коль уйдет в иные места, прогневится на нас, то и беды разные пойдут, всех изведут.
Если кто наш сказ проверить пожелает, пусть на Троицын день на берег выйдет да и подождет от царь-рыбы знака условного, сам во всем убедится, сверится.

Пожалуйста Войти или Регистрация, чтобы присоединиться к беседе.

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
10 июнь 2015 13:45 #30046 от Витязь
=========Про жар, про пар, про лог Банный.==========
Жили когда-то два брата. Не то чтобы худо, но и не богато. У первого — жена кривая, у второго — мордой рябая. Та, что кривая, за шитьем сидит, муженьку из тулупа штаны кроит, а рябая стряпать любила, на окрошку к обеду комара крошила-шинковала, ножки на холодец оставляла.
Вот первая баба штаны к концу зимы на живинку сшила, на дратву посадила, дала мужу примерить-пощеголять, от других не отстать. Тот их натянул мехом наружу, носи и в метель, и в стужу. Всем штаны хороши-гожи, только больно на зверя стал похожий. Принялся обратно снимать, а не может, хоть до смерти ходи такой пригожий. Пришлось ножом штаны разрезать, по кусочку их снимать-стаскивать.
А рябая баба комара скрошила, в чугунок косточки сложила, понесла в ледник убрать, чтоб было чего к ужину подать. Дверью хлоп, а та на щеколду щелк, и сиди на льду, пока не найду. Вот она и обрадовалась-возрадовалась, что стряпать мужу не надо, кругом прохлада. Часок посидела, малость взопрела, к льдинке примерзла-приросла, орать начала. Мужик жену искал-кликал, повсюду мыкал, а как не нашел, то сел за стол, за ложку взялся-ухватился, на окрошку комариную навалился да и уснул с ложкой во рту, храпит на версту. Как проснулся, полез за едой в ледник, а баба его хвать за воротник: «Зачем слопал один окрошку, мне не оставил дажесь крошку?»
Вот так два брата и жили, не особо тужили, не по правде, а понарошку — днем дрыхли-спали, утром ужин справляли. Ложки сжевали, половником хлебали, у кого в рот пролезет, тот и сыт, а мал роток, на другого глядит. Пропала коровка, березу подоят, молочка в сапог нацедят, пока до дома несут, все разольют. На козе воду возили, пирогами печь топили. Дождик закаплет, в поле бегут, а солнышко выглянет, в избу идут.
Лежат два брата однажды на печи, рисуют углем белые калачи, кусочек отщипнут-ухватят, пожуют, проглотят, чихнут через плечо, а как кончатся, нарисуют еще. Вот как-то младший старшего спрашивает-удивляется, в портянку сморкается:
— Скажи мне, братушка-браток, шустрый лапоток, отчего у меня болит бок девятый годок, да не знаю, которое место. Уж так чешется-болит, ажно меж ушей трещит.
— Видать, в баньке давно не был, не парился, зеленым веничком не обмахивался. Оно на память и давит-стращает, зудом донимает, — старшой брат ему отвечает.
— А ведь верно, родненький, вечно голодненький! Как меня батюшка крестил, в купель опустил, с тех самых пор и не мылся, не парился, а глядь, и состарился.
— Правильно говоришь-понимаешь, брат младшой, шевелишь мозгой. Еще дед с бабкой, отец с маткой собирались-толковали баньку срубить-скатать, родню созвать, друг дружку отмыть-отскрести, чистоту завести. Да померли рано, видать, не успели сруб скатать.
— Так давай теперича мы зачнем, топоры возьмем, лесу навалим-ошкурим, а там поглядим, может, и на баньку хватит и чем дом подпереть останется.
— Чего спешить, народ смешить. Лес нарубить-ошкурить завсегда успеем-сладимся. Перво-наперво баб пошлем мох скрести-теребить, чтоб было чем сруб крепить.
Отправили баб своих спозаранку надрать мха большую вязанку. Сами в горенке сидят, в оконце глядят, которая раньше прибежит-явится, первой управится. Глядь, вперед рябая несется, вся трясется, жменю мха тащит, глаза таращит; следом кривая поспешает, отдыха не знает, щепотку мха притащила, на крылечко положила, и начали они кричать, горло на братьев прочищать:
— И зачем вам баню рубить вздумалось, в башку пришло-въехало?! Без нее столь годков жили, не особо тужили, — во всю мочь орут, руками машут. — Мы слух слыхали, что люди банек ране не знали, а в русской печи мылись-парились, шибко не маялись.
— Так чего стоите? Печь топите! — братья жен погоняют, одежу с себя скидывают.
Истопили бабы печь, золу выгребли, муженьков своих внутрь засунули, заслонку задвинули. Те лежат, ждут, когда их мыть начнут. Рябая баба ведро воды на них плесканула, кривая пару разиков веником хлестанула, а мужики как завопят-заохают, мол, за что бьете, отдыха не даете. А те еще как плесканут-жахнут кипяточком с ключа, мужики из печи вон, сгоряча. Лезут, брыкаются, кулаками пихаются, орут, словно их черти дерут:
— Ой, ошпарили! Сожгли! Спалили! Видать, специально нас в печь засадили! Решили уморить, в гроб уложить!
Так они из печи рвались-выбирались, да еще бабы им подсобляли, что печь разломали, труба упала, все горшки поломала. А сами братовья в саже вымазаны-перемараны, в золе, как черт в смоле, кинулись баб ловить, уму-разуму учить, кольем потчевать. По всему двору за ними гонялись, бились, вконец уморились, и не видать, что мылись-парились, на речку отправились. А навстречу им цыган идет, ладно песенку поет. Рубаха на нем кумачовая, поддевка бархатная, штаны плисовые, сапожки яловые, глазищи черные разудалые.
— Скажи нам, цыган, ума полный карман, как нам жить-робить, баньку жаркую построить? Жить без баньки не могем, боимся, немытыми помрем.
— И вся печаль-докука? Слушайте в оба уха. Верьте цыгану, и будет все без обману. Приходите к речке завтра с утра, несите два топора да выпить, да закусить, разъясню вам, как баньку срубить.
Приперлись братья утречком с топорами, закуска-выпивка в кузовах за плечами. А цыган их уже поджидает, ножичком вострым прутик строгает. Кузова с них снял, склал под навес, повел братьев в лес. Там указал, какие лесины валить, куда их на бережок тащить. Сам сел под кусток, заиграл во рожок, закуску-выпивку достал, цельный день сам с собой пировал. Братцы к вечеру так умаялись-упластались, в лесу и спать остались. На другой день прутся к ним жены с едой, только цыган им машет рукой, мол, сытый мужик не работник, ни рубщик, ни плотник. Еду у них отобрал, братьев сызнова в лес погнал. И так он их в работу впряг-втравил, что братовья едва не лишились сил, чуть не околели с голодухи, ходят, как сонные мухи. Зато баньку срубили-справили, тесом покрыли, печь-каменку поставили, ждут-пождут, когда их мыть-парить начнут. Вот цыган печь затопил, дровец-щепок подложил да и говорит братовьям:
— Первый пар пополам. Вы, работники хреновые, головы дубовые, домой идите, чуток подождите, а как баня поспеет, жар наберет, угар спадет, тут и ваш черед. Свисну-позову на жар-пар, добрый дар.
Пошли братцы домой квелые, совсем невеселые, бухнулись на полати спать, цыганского зову ждать. День ждут, не зовет, два пождут, не идет.
Отправились сами глянуть глазами, есть ли жар, подоспел ли пар. А возле баньки табор стоит, костры палит, песни поют-пляшут, цыганки им подолами машут, к себе зовут, цыганята в горло орут. Сам главный цыган из баньки прыг-скок, кулаки в бок.
— Ой, беда-горе, мужики, верно, срубили баню не с той руки. Жар пришел, а Пар в город ушел. Как его найдем, то и вас позовем. Идите домой, ждите моего зова, когда будет готово.
Ждут братцы неделю, месяц ждут, когда Жара с Паром цыгане найдут. Скоротали годок, айда в ложок, где банька стоит-теплится, оконцем светится. А там из трубы дым валит, цыганский народ вокруг сидит, как братьев увидали, горько зарыдали:
— Горе-горькое приключилось, на нас свалилось. Жар простудился, Пар с лавки свалился, головку ударил, захворал, занемог, кто бы ему помог. Послали за доктором в город хворых лечить, только денег и нет, чем заплатить.
Ну, братья опечалились, над больными сжалились, отдали что было с собой, отправились пустые домой. Сызнова ждут-пождут, когда доктора привезут, может, Жар с Паром поправятся, тогда и они в баньку отправятся.
Народ шутил-говорил, что братья те так немытыми и живут, а лог, где банька стоит, по сию пору Банным зовут.
Кому жариться, кому париться, а кому век печалиться.
Вошка банюшку топила, блошка парилась, с полка упала, ударилась. Сверчок прибежал да всю баню разломал, тараканы бревна взяли, в речку столкали. Плывет по реке плот, а на нем медведь ревет: «Кому жару, кому пару — всех попотчую!»

Пожалуйста Войти или Регистрация, чтобы присоединиться к беседе.

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
10 июнь 2015 13:47 #30047 от Витязь
==========КУКУЙ=========
Жил-был псарь. У псаря был царь. У царя был двор. За двором был дол. На дворе псарь собак держал. По долу царь зайцев гонял. Любил царь свежую зайчатину, а псарь все налегал на курятину. Поедет царь, бывало, на охоту, а псарь в курятник на свою работу. Хохлатку ощиплет и в суп, наестся от пуза и под тулуп дрыхнуть-спать, царя поджидать. Царь по лугам-лесам наскачется-намается, во дворец едва живой заявляется, а в палатах сплошной храп стоит, ажно посуда на полках гремит. Пока царь зайцев травил-гонял, псарь всех кур со двора умял.
А в охоте царю не везет: то медведь, то кабан на него нападет. Сколько коней загнал, пороху сжег, а зайцев все нет, так в чем тут прок. Разобиделся царь на псаря, что держит его зазря. Велел будить, батожьем побить да и гнать взашей, коль не ловит мышей. Взяли псаря под белы руки, намяли бока от скуки, вытолкнули с царева двора, гуляй, где хошь, не наши дела.
Псарь очухался, глаза разлепил, черным-бранным словом царя обложил, помянул батюшку, вспомнил матушку да и прочую цареву родню, чтоб икалось им по десять раз на дню. Подсобрался-огляделся, шапку на лоб надвинул абы как да и пошел в царев кабак. А целовальник псаря сызмальства знает, как брата родного принимает-поит, угодить норовит. Для начала для почину налил вина псарю по чину, пущай разгонит печаль-кручину. Тот принял первую чару, чтоб быть здраву, за ней вторую пил, себя веселил, а там и утроил, ум устроил, а как четвертая пошла, совсем весела, а пятую пить — битым быть, чара шестая — мысль иная, седьмую пить — без ума жить, восьмую поднести — рук не отвести, за девятую принялся — с места не поднялся, а как пошла десятая, самая проклятая, — уже не веселит, на сон морит. И так пил псарь всю ночь, пока была мочь. Вино старухе ноги подымает, старику глаза протирает, а мужика, как в море, качает.
Под утро псарь, не проспавшись, до лычки надравшись, опрокинул ковш браги нутру наперекор да айда к царю на новый разговор.
— Слышь, батюшка царь, не серчай на меня за тоску-печаль. Невмоготу мне при дворе жить, при тебе псарем быть, серых зайчишек по полям гонять, собак злых на них натравлять.
— На то ты и псарь, — отвечает царь, — и отцы, и деды эдак жили встарь. Твое дело — зверя травить, мой удел — людей судить.
— Вот, за грехи дедовы-отцовы и маюсь, видать. Век бы мне энтих забот не знать, не ведать, свежей курятинкой лишь обедать…
— Ах ты, кукушкин сын, решил, что сам себе господин! Всех моих кур умял и явился с утра пьян. Повелю-скомандую тебя плеточкой попотчевать, шомполами выпороть. Забыл, где стоишь, с кем говоришь! Живым сгною! В землю вгоню!
— Постой, царь-царек, зря на глотку налег. Не пойму, чего шумишь да меня все бранишь. Лучше принеси жбан вина, а то трещит голова.
Покричал-поорал царь еще маленько, малость самую, для вида, для острастки, для людской огласки, чтоб знали-понимали, как он псаря нерадивого чешет-причесывает, уму-разуму учит, за волосья дрючит, да и успокоился. Взмок, сел тихо от своего лиха. Достал жбан, что псарем ждан, пущай похмелится, чуток развеселится.
А псарь с радости жбан вина и вылил в себя до самого дна-донышка, заиграло в глазах солнышко, морщинки разошлись, усы вверх поднялись.
— Теперь готов за службу браться, на охоту собираться?
Глядит на него псарь печально, головой качает отчаянно:
— Не вели казнить, снимать голову за жизнь мою развеселую. Синим огнем-пламенем горит душа, пока не спущу все до гроша, не заложу и шапку, и сапоги, а там и крест с груди. А уж как пропьюсь, авось да за ум возьмусь. Кто сегодня пьян, — не велик изъян, зато как проспится, может, вновь пригодится. Пьяный что мокрый, как высох, на все готов без лишних слов. Отпусти меня сегодня подобру-поздорову, чуть погуляю, а там явлюсь по первому зову.
— Клялся Кузьма, что не примет греха, зарекался не пить от вознесения до первого поднесения. Проваливай, кукушкин сын, на свой почин, чтоб глаза мои тебя не видали, ноги твои по двору не ступали. Сыщу себе псаря нового, толкового, не гулящего, работящего.
А тот и ответить путем не может, видно, шибко тоска его гложет, царю кланяется, ичет, словно черта кличет, и боле ни гу-гу, лишь одно ку-ку.
Вот гуляет псарь день, гуляет второй с хмельной головой. И пить горе, а не пить — вдвое, но обычай такой, ежели принял чуть, то давай по другой. Водка — вину тетка, рот дерет, как вовнутрь идет. Только вином жажды не запьешь, разве больше наживешь. На третий день упал псарь под стол, как голый мосол. Разобидился-рассердился целовальник на него, что не платит ничего, да и выволок за дверь выгнать хмель.
Проснулся-проспался псарь во дворе, на сырой земле, стук-постук, милый друг, стучит в кабак, а его не пущают за просто так: плати деньгу-денежку за пропитое-съеденое, а коль нет, то и пошел прочь, людям голову не морочь.
Приплелся псарь обратно к царю под раннюю зарю, а его во двор не пускают, будто совсем не знают. Искал-высматривал псарь в ограде хоть щелку, да все без толку. Разбежался со всей мочи, думал, в ворота проскочит, да башкой врезался-ударился, чуть не преставился. Заорал, согнувшись в дугу, а вместо крика из него «ку-ку». Стоит, кукует, а народ думает, будто он так озорует. Тут и царь на шум-гвалт явился, на псаря уставился.
— Отчего кукуешь? По чем тоскуешь? — а из того ни словечка не идет, лишь «ку-ку» и прет. — Вишь, допился, — царь его жалеет, — и слова сказать не умеет. Ладно, помогу твоему горю, отпущу на волю, иди на все четыре стороны, куда не летают черные вороны. А я издам указ, всем целовальникам наказ, чтоб они тебя привечали, вином-брагой угощали, наливали столько, прокукуешь сколько.
Поклонился псарь как смог, ткнулся башкой в царев сапог, закуковал пуще прежнего, понесся-побежал что есть мочи, куда глядят очи, до ближнего кабака глотнуть с устатку пивка.
И ходил он так по всей земле, по чужой стороне ни трезв, ни пьян, пустой карман, а как увидит кабак, закукует и день-деньской пирует. А через год-другой добрел он до города до Тобольска, где босиком с горы бежать скользко, а в сапогах тяжело, зато пьяным живется весело. Засел в кабак подле Никольской горы и гуляет до поры, кукует с утра до вечера, коль делать боле нечего. И мужики-тоболяки тот манер у него переняли: коль выпить захотят, то куковать начинали, а как пропьют все манатки, то и взятки гладки, выйдут во двор, вновь закукуют, по-своему затокуют.
Так и пошло прозванье за тем кабаком «Кукуй», хоть смейся, хоть горюй, а выпить не на что, то и в кабак соваться нечего. Эдак пить — только людей смешить. По-нашему как запил, так и ворота запер, а коль будешь долго куковать, то неча будет и запирать.
Вот, так и живем-можем, о том вам доложим: лошадь продали, сани купили, в них добро сложили, повезли в кабак, отдали за так, все до нитки отдали, на вино поменяли, а как проспались, куковали-плакали, слезы капали. Тем и сыты, что мало биты. Горюй, не горюй, а попал в «Кукуй», — против ветра не плюй.

Пожалуйста Войти или Регистрация, чтобы присоединиться к беседе.

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
10 июнь 2015 13:51 #30048 от Витязь
======= Про пушки царские и богатыря Ваню Силина========
Будешь жить просто — проживешь лет сто, а станешь с людьми кочевряжиться — раньше времени в могилу уляжешься. Так ране деды живали и нам завещали. Всяко слово умно, да не каждому то знать дано.
… Жил когда-то в городе Питере в светлом тереме царь Павел, перед иными государями сам себя славил, всем в пример ставил. Имел росток небольшой, нос курносой. Генералов своих палкой бивал, а в раж войдет, за чубы таскал. Соседние государи с ним дружбу водили, на дочерях Павлушиных сыновей женили, слали подарки возами, портрет его вешали под образами. Русские генералы по иным странам как по своему двору разъезжали, обиды нигде не встречали. Только был один король аглицкий, как петух, задиристый, ростом длиннющий, собой вреднющий волосом рыж, носом, что твой жулан, сиз. Невзлюбил он нашего Павлушу, надул иным государям сплетен-россказней в королевские уши. Ну, знамо дело, те императору нашему донесли-передали, все ему обсказали да от себя малость добавили.
Как Павлуша о том услыхал, на него чуть паралич не напал: на паркет грохнулся, ножками сучит, кулачками стучит, велит кликать генералов главных, воинов славных.
Окатили Павлушу водицей святой, посадили на трон царской, в одну руку дали скипетр, в другую — державу по законному праву, сиди, правь нам на славу. Генералы как в залу вошли, так и увидели: император на троне сидит, аж весь дрожит, носом изо всей мочи сопит. Испужались генералы боевые-славные гнева царского-державного, в спинах склонились, шибко смутились, глаза поднять боятся, как бы без голов не остаться. А он им говорит-приказывает, пальчиком в окошко указывает:
— Почему-отчего, генералы боевые, рыцари удалые, по домам сидите, врага не крушите? Вашего императора дурным словом костерят-ругают, на весь мир обзывают, а вы бабьими подолами укрылись, по углам забились! Чем такую обиду от рыжего-пыжего аглицкого короля терпеть, лучше сразу помереть.
Генералы, знамо дело, на такие слова обижаться стали, закрутили плешивыми головами, щеки надули-расфуфырили, плечами задвигали.
— Не пристало нам обидные слова-речи слушать, — самый старый из них говорит-отвечает, орденами звенит-качает, — наше дело кровь за государя проливать, а не сплетни собирать. Скажи лучше, государь-владыка, в чем заковыка, мигом сабельки свои вынем-вытащим, из врага душу вытряхнем, на просушку вывесим.
Павлуша державу под трон кинул, брови грозно надвинул да и сурьезно так говорит, на генералов во все глаза глядит:
— Желаю аглицкому королю войну объявить, морду ему собственноручно набить, честь обратно свою воротить.
Смутились генералы боевые, сробели, слегка вспотели.
— То никак нельзя, государь, наш надежа царь, поскольку король тот сидит за морем студеным далеконько-далеко, подобраться к нему будет нелегко, труднехонько, не дойдут туда пешком наши солдаты, прости, коль в чем виноваты.
— Как так? — царь Павел удивился, на генералов грозно воззрился. — Значит, можно королю ихнему, шуту рыжему, надо мной безнаказанно смеяться-тешиться, нести разную околесицу? А вы способа не найдете и нос ему не утрете? Не знаете, как шибче вдарить да фингалов наставить?
— Знаю, государь, способ, как аглицкому королю сделать морду козью, чтоб оскоминой скулы свело, на душе стало невесело, — казачий атаман Платов вперед шагнул, генералов других чуть подвинул. — Есть богатая страна, называется Индия. Богатств там столько, никто не ведает сколько. Аглицкий король давно уж ту Индию к рукам прибрал, под себя подобрал. Ежели мы ее у него отберем, то нос королю рыжему-пыжему крепко утрем.
— Далеко ли та Индия-страна лежит? — император Павел генералов спрашивает.
— За пустынными землями, за высокими горами снежными.
— Ничего, удальцы-казачки по всему свету промышляли, всякие страны видали, — император Павел ручкой махнул, легонько зевнул и велел атаману Платову на Дон скакать, казачье войско в поход собирать.
— Все исполним, император-царь, людей православных государь, — атаман сапогами щелкнул, усы лихо подвернул, — только слышать мне приходилось, хоть самому видеть не доводилось, будто есть в Индии зверь чудной, как гора большой, прозывается слон, с длинным хоботом, росту великого, такого не достанешь пикою. А мои казаки хоть и лихи, да со слоном воевать нам не с руки. Надо бы и пушки собрать-снарядить, чтоб ядром каленым слона повалить.
— Правда твоя, тот зверь не для копья, — император говорит, бровки хмурит, — будут тебе пушки, будут и ядра согласно наряда. Велите с уральских заводов сколь надо пушек взять, да по рекам сплавлять, прямиком в Индию-страну казакам на подмогу, на выручку.
С тем и ускакал атаман Платов на Дон-реку, на родную сторону казаков поднимать, в дальний поход выступать. А с заводов уральских, вотчин демидовских пять сотен пушек взяли да по реке отправили. Везли те пушки по воде, везли посуху, пока не доехали до Тобольску, где стали караван большой-пребольшой снаряжать, царского указа ждать-поджидать. Пока суть да дело, и зима приспела, ударил батюшка-мороз, караван речной к берегу примерз. А по весне из Петербурга весть привезли, что императора Павлушеньку в спаленке мертвым нашли. Присягнул народ Александру-царю, новому государю. Тот с королем аглицким воевать не решился, на мир-дружбу с ним согласился. Казачков обратно с полдороги вернули, чтоб в Индию не удули. Велели им жить покуда в мире, пока новую войну не объявили.
Все бы ладно, коль вышло складно. Да про пушки, в Тобольск свезенные, на берегу сваленные, за делами государственными, видать, забыли, новому государю о том не доложили. Брошены пушки новехонькие на берегу, не стрелявши ни разочка по врагу. И дела нет до них никому никакого, коль нет хозяина толкового.
А жил на ту пору в Тобольске у Абрамова моста Ваня Силин, душа проста. В городе богатырь известный, завсегда в драке честный, — один против десятерых выходил, всех на кулачках крушил. А коль у реки жил, то рыбку удить любил. Бывает, отправится-снарядится в канун недели, на пятницу, на Иртыш-реку рыбки добыть, отца с матерью ухой-ушицей угостить. Да только силы одной рыбаку мало, чтоб рыбка клевала. Обратно пустой как есть бредет, квелого чебака на кукане несет, рыбью хитрость вовсю ругает, что ловиться та не желает. Зацепит ногой невзначай-ненароком за пушку цареву, что лежит на бережку под боком, взъярится-рассердится, за ствол руками уцепится, с места сдвинет, приподнимет, поднатужится, на плечи взвалит-взгромоздит, за собой потащит. До ближнего моста-мосточка донесет, под ноги швырнет и айда домой на ночной покой.
Вот утром рано-ранехонько мужик через мост на телеге едет скорехонько, на базар правит, спешит да на пушку и налетит. Давай ее ворочать-тащить, да одному не сдюжить. То тебе не охапка дров, когда весу в той пушке под сто пудов. Тут народ разный собирается, над мужиком насмехается. Потешатся-попялятся, опосля сжалятся, кликнут Ванюшу в помощь-подмогу, разгородить дорогу. А с мужика, понятно, пятачок на опохмел возьмут, за здоровьице Ванюшино выпьют.
Так и жил без забот-хлопот Ваня Силин, народ тешил, коль просили. Да вскоре губернатор о его проказах узнал, пушки к дому своему свести приказал, а Ванюшу в кутузку закрыть постращал.
Только Ваня Силин недолго и прожил после того, сгинул ни из-за чего. Смерть, она расплохом берет, боле срока положенного жить не дает. Поспорил Ваня с мужиками пристанскими, грузчиками ломовыми на четверть вина, что выпьет до дна, а после с якорем на спине через Иртыш-реку переплывет, на тот берег на спине якорь свезет. Ну, привязали ему якорек-двухпудовик на закорки возле самой холки, он и погреб-поплыл, уже на середке был, да судорогой ногу свело, на дно вместе с якорем и утянуло. Два раза молоду не быть, а смерти не отбыть. Не зря говорили-баяли старики, мол, как начнешь в чем себя проявлять, то супротив ветра не устоять, недолго голову потерять.
А еще народ судачил-болтал, мол, царь Павел не просто на паркет упал, а шибко спешил, недолго и жил. Добра была голова, да, слава Богу, что земля прибрала.

Пожалуйста Войти или Регистрация, чтобы присоединиться к беседе.

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
10 июнь 2015 13:52 #30049 от Витязь
======Отчего кремлевскую гору Алафеевской прозвали=====
Гора кремлевская, на которой сейчас наш Тобольский кремль стоит-примостился, раньше вся лесом густым поросшая была. Зверье там разное водилось, охотники ловушки ставили, промышляли, кто чем мог. А на самой макушке, на пятачке, что на реку выходит, идолы древние стояли, шаманы подле них жили, в бубны круглые били.
Потом иная вера в Сибирь пришла. Прогнали шаманов за дальние болота, а на холме том главный татарский мулла поселился. Как только солнышко на закат начинает клониться, в волны иртышские садиться, тут мулла колени к земле преклоняет, руки к небу вздымает и на всю округу кричит: «Алла, алла...». С днем попрощается, проводит и айда спать, утра спать-почивать, чтоб утром сызнова ту же молитву начинать.
Долго ли, коротко ли жил мулла на своем холме, а вышло однажды плыть по Иртыш-реке на стругело¬дочке Ермачку-казачку. удалому мужичку. Только стал он мимо холма проплывать на стремнине, где дна не видать, как случилась на ту пору буря нежданная, небывалая, ураганная: ветер свистом свистит, глаза сле¬пит, волны величиной с гору гонит-вздымает, деревья вековые с корнем вырывает.
Ермачок-казачок решил судьбу не пытать, бурю у берега переждать. Во всяких походах он бывал, много лиха видал-испытал, а на реке лихо не лежит тихо, своего часа ждет, незаметно и нападет. Поплевал он на ладони, крестом широким перекрестился. Господу Богу помолился, налег со всей силы-мочи на веслица тесовые, погнал стружок-лодочку супротив ветру, поперек волны, да еще во всю мочь песню казачью за¬пел-затянул про волю-вольную, про степь раздольную.
Только буря-ураганище, видать, подшутить над ним решила, поиграть с казачком в игры смертные: вздымет струг-лодочку на гребень, на другой перекинет, покрутит-повертит, норовит вверх дном перевернуть, гребца на глубину утянуть.
Но хоть и сила велика у Иртыша-богатыря, а с Ермачком-казачком, бывалым мужичком, одной силой не совладать. свистом-посвистом не запугать. Гребет он супротив ветра, поперек волны, каблуками в борта крепко-накрепко уперся, шапку с червленым верхом на глаза натянул, кушак покрепче затянул, веслами тесовыми, словно мельница ветряная, загребает, волну круто рассекает. И берег все ближе, вот-вот пару раз гребнет и на песочек выгребет.
Видит буря-ураган, что Ермачок-казачок на своей стружке-лодочке, как по воздуху, летит, вскорости на бережок выскочит, рассерчала-осердилась, пуще прежнего разъярилась, как ударит волной в сто пудов по веслу тесовому, да и сломала-обломила его пополам посерединочке на две половиночки. И смеется-хохочет, что теперь казак делать-работать станет, как с волной совладает.
Приуныл было Ермачок-казачок, с одним веслом оставшись, как ему супротив бури-урагана биться-бороться. С ветром, с водою дружи, не дружи, а все одно, жди беды. На все Божия власть, на реке не поспишь всласть. Взялся он за одно весло двумя руками, рукава загнул-закатал, сызнова на ладони поплевал, гребет слева, навалится справа, стружок-лодочка ход набирать начала, ближе к берегу подплыла, руку протяни – и до землицы, милой сестрицы, достать можно. Только буря-ураган не спит, не дремлет, стружок-лодочку, как шейку, треплет, на месте вертит, волнами горами поигрывает, ветром глаза слепит, страш¬ным посвистом в уши свистит, силы отнимает, к берегу не пускает. Тут тучи черные-свинцовые раздвину¬лись-разошлись, вылетела из них стрела-молния, угодила прямехонько во второе весло, расщепила его на щепочки обломочки, по реке унесла-рассеяла.
Сорвал Ермачок-казачок шапку с червленым вер¬хом с головы, кинул ее в сердцах на дно, кулаки до бели сжал, бурю-ураган крепким словом обругал-выругал: «За что ты на меня зло держишь-таишь?! Отчего погубить норовишь?! Может, и согрешил я в чем перед Господом, но даю слово крепкое, нерушимое искупить вину, замолить грехи, жить отныне по вере христовой, праведной. Только помоги мне, Господи, на землю твердую ступить-выбраться, с ураганом-бурей совладать-справиться».
Поднялся Ермачок-казачок во весь богатырский рост, глянул по сторонам и не знает, откуда ему помощи-подмоги ждать-поджидать. С неба стрелы-молнии летят-сыплются, в лицо ветрище-ураганише дует-сквозит, с ног опрокинуть норовит, сзади волны-валы бегут, того и гляди, стружок-лодочку зальют-захлестнут, на дно поволокут. Повернул голову в сторону холма, лесом густым поросшего, видит, там мулла стоит, Аллаху молится-кланяется, ни ветра, ни бури не пужается. И волны с реки до муллы не долетают, не замочат, не забрызгают.
Делать нечего Ермачку-казачку и обратиться не к кому. Набрал он в грудь воздуху поболе, ладони к ще¬кам приложил, словно лось, затрубил: «Эй; молодец, татарский удалец! Аль не видишь, что меня буря-ураган вконец одолела, весла разломала-раскидала, утопить, жизни лишить задумала?! Чего стоишь, молитву творишь, когда человек гибнет-погибает, на глазах пропадает!»
Мулла его услышал, с коленок встал, взад-вперед забегал заметался, руками махать принялся. Не зна¬ет, как Ермачка-казачка спасти, из беды выручить.
Тогда кричит ему атаман зычным голосом, бурю-ураган перекрикивая, перебарывая; «Эй, мулла, седая борода, чего суетишься-мечешься без пользы, без толку. Лучше кинь мне фал с горы-крутоярья, да покрепче держи, глядишь и вытянешь».
Только мулла, видать, слов его не понял, руками разводит, плечами пожимает, чего ответить, не знает.
Атаман ему снова кричит-гаркает: «Фал-веревку тащи, к дереву крепи да мне кидай, из беды выручай!»
Да откудова мулле знать-ведать, что у казаков-гребцов веревка причальная фалом зовется-прозывается, издавна так называется. Он с ними сроду на судах-стругах по рекам-морям не ходил, кашицу-ушицу из общего котла-казана не едал, не хлебал, речь казацкую худо понимал. И сколь ему Ермачок-казачок не орал, не гаркал, не просил фал причальный с берега кинуть-бросить, а тот в ответ лишь кланяется, да Аллаха поминает, чего делать, не знает. А Ермачку-казачку не до шуток, не до смеха, когда рядом смертная потеха. Хоть и весело жил, много по свету ходил, а ране времени помирать не хочется, душа смерти не принимает, да и сам того не желает.
Скидывает он тогда с себя кушак-пояс узорчатый, девичьими руками расшитый-разукрашенный, рвет его на полосочки, крутит из них веревочки, вяжет узлами крепкими. И получилась у него чалка-фал, почти что взаправдешный. Смотал его в кольцо, размахнулся-прицелился, метнул на вершину холма и прямо мулле под ноги точнехонько попал-угодил. Тот не будь плох, поймал фал, к деревцу покрепче привязал-примотал, Ермачку-казачку рукой машет, тяни, мол, выбирайся наверх, на кручу. Приналег атаман, поднапрягся, притянул стружок-лодочку к бережку, взобрался на вершину холма, мулле поклонился, расцеловал в обе щеки. А на память ему за помощь-спасение подарил доспех свой рыцарский, который ни пуля, ни стрела не бра¬ла, как горох отскакивала. Мулла растрогался, обрадовался, по-своему чего-то залопотал и достает сапоги-чирки легонькие. В таких чирках в реку, в болото попадешь, а воды не наберешь, так они сделаны-излажены по секрету особому.
Переждал Ермачок-казачок на высоком холме ураган-бурю, вытесал весла новые, попрощался с муллой, да на другой день-денек дальше но Иртышу-реке по¬плыл страну Сибирь промышлять-разведывать. А мулла доспех боевой казачий до смерти хранил, всем показывал, языком цокал да рассказывал, как атаману фал бросал, из беды выручал, чирки дарил, чтоб до веку он их не сносил.
Вот и стали ту гору звать Алафеевской и до сих пор так зовут, коль в народе о ней речь ведут.

Пожалуйста Войти или Регистрация, чтобы присоединиться к беседе.

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
10 июнь 2015 13:53 #30050 от Витязь
====== Как Иртыш с Тоболом боролись======
С ручейка река начинается, с песчинок малых гора высится. В дальнем краю, на чужой зем¬ле стоят горы высокие, все снегами покрыты глубокими. Растеплится весной солнышко, разогреет снега белые, льды скрипучие, потекут-закапают капли-росаньки с валунов-камней вниз с высоких круч, меж расщелинок-трещинок на землю спускаются, в озерца голубые собираются-копятся. Жарче греет солнышко, топит снег по капельке, набирает вода силу небывалую, невиданную. Не удержать ее горам каменным, знать, расставаться пора пришла. Ревом вода ревет, валуны впереди себя несет-катит, из темницы каменной выбирается, сыра земля под ней прогибается.
А подле самых гор на чужой земле, на китайской Стороне, лежат степи широкие, цветами чудными разукрашены. Налетит-напрыгнет на них вода горная, непокорная, от свободы-волюшки слегка пьяная-разудалая, словно плугом землю ту перепашет-перероет, загогочет-рассмеется по дикому, дальше кинется. Бежит от нее зверь без оглядки, человек от беды прячется, в лесах укрывается. И нет силы такой, чтоб оста¬новить поток речной...
Бежит-летит Иртыш-богатырь по степи широкой, лбом могучим землю роет, деревья с корнем выворачивает, кибитки пастушьи опрокидывает, телят, баранов, жеребят малых, неопытных в пучину затягивает, балуется. Нет для него в степи соперников, с кем бы силой-норовом померился, кто б в схватке выстоял, супротив пошел.
Повернет Иртыш-богатырь направо – полгоры срежет-смоет, вниз уронит: повернет налево – поля размоет, табуны конские разгонит. Попадет на пути ручеек-речушенька, – под себя подомнет, всю силу ее заберет, словно и не было ее ранее. Только ветер степной, ураганище, мог с ним силой помериться, осушить до дна, воду вычерпать, по степи разность всю до капельки. Но у ветра есть куда силу деть: налетит, надуется, замутит волну, да надолго тут не задержится, уже дальше мчит, вихрем вертится.
А за нрав дурной прозван был Иртыш Землероем-рекой, таким именем, что до веку жить с ним останется, не забудется, не останется. Надоело Иртышу-Землерою по степи кружить-метаться, за табунами конскими гоняться, задор-силищу понапрасну тратить-терять, ветер догонять. Повернул на сторону полуночную-сумрачную, где океан-море разлилось-расплескалось, куда солнышко-невестушка сроду не добиралось.
Только встали на пути Иртыша-богатыря леса темные, еловые, стоят крепко-нерушимо, корнями сплелись, ветвями сцепились, не хотят чужака-озорника пропускать, раззор в тайге учинять. Но Иртыш-богатырь, кроме силы великой, норова необузданного, еще и хитрость про запас имел-держал, сделал вид, будто в другую сторону побежал. Нашел лазейку-прогал меж елями пеликанами, ринулся в нее ручейком слабым-махоньким, прошмыгнул ужом, напружинился напрягся, да и раскидал дерева в разные стороны, а уж потом со всей мочи-силушки навалился, сквозь тайгу с хрипом ринулся, только ветки-мохнатки затрещали, иглы зеленые в воду посыпались. Не смогла тайга-урман удержать Иртыша-богатыря, расступилась-раздвинулась, на холмы высокие от него ринулась.
А Иртышу-реке лишь того и надобно, побежал потек по сибирской стороне, елки-сосенки неся на широкой спине, берега волнами ровняя, шалаши охот¬ничьи вниз роняя. Бежит-летит, похохатывает, кудрями голубыми потряхивает, по сторонам озирается, все ближе к морю-океану подбирается.
Вдруг видит-глядит – рядом с ним другой великан бежит. Весь из себя чернехонек, илом-тиной облепленный, в ржавых болотах силу набравший-накопив¬ший, бежит прямехонько никуда не сворачивает.
Вот и встретились богатыри-удальцы под крутым холмом на широком лугу зеленом, уткой-птицей засе¬ленном. Не хотят, не желают один другому дорогу уступить, вперед пропустить.
Закричал Иртыш-Землерой зычным голосом, затрубил, словно зверь раненый:
– Кто таков?! Откудова взялся-явился?! Как посмел по моей земле пробираться-прятаться, разрешения моего не спросив?!
Отвечает ему богатырь-сосед, смоляным чубом поигрывая, глазищами черными подмигивая:
– Я Тобол Черныш, река темная-непокорная. По своей земле бегу, собираю дань с речек-ериков, ворошу землицу болотную, счет веду родничкам-ключикам. Все они, как есть, должники мои давние-давнешние – речки-ручейки быстротечные.
– Поворачивай прочь, – закричал Иртыш, – не желаю слушать твои россказни. Нет такой силы, чтоб меня сдержала-сдюжила. А не то пожалеешь, что на пути моем встретился.
Засвистел Тобол-Черныш разбойным свистом, поднял со дна ил-грязь, муть болотную, швырнул пригоршню в воды иртышские прозрачные-чистые, ослепил-замутил света лишил.
Вскипел Иртыш-богатырь от такой дерзости-коварства, отскочил было в сторону. А там холм-гора стоит, воды его плечом крутым подпирает, дальше не пускает. Уперся Иртыш в гору, распрямился во весь богатырский рост, кинулся на противника, чтоб того в землю вогнать-задавить, жизни лишить.
Но Тобол-Черныш не настолько прост оказался, в землю сырую вжался, да прошел насквозь под Иртышом-драчуном, сзади выскочил, берег вспучил, ударил с кручи: грязь речную мутит-вздымает, в светлые волны бросает, тиной оплетает, вниз прижимает. Разме¬тал Иртыш ил-песок, обхватил обидчика могучей ру¬кой, окрутил белой волной еще чуток, малость самая – и одолеет чернявого, с земли сибирской сгонит.
Выскользнул-вывернулся из крепких рук Тобол, наутек бросился бежать-улепетывать, только пятки сверкают, сзади рябь оставляют. Долго они так бежали, воды свои мешали, пока из сил не выбились, вконец не обессилели. А тут навстречу им Обь-матушка, всем сибирским ревам родная тетушка, тихонечко бежит, никуда не спешит, ровным голосом журчит-мурлыкает, над драчунами хихикает. Спрашивает их тихо-ласково, ладошкой нежной оглаживает, ветерком прохладным обдувает-охаживает:
– Куда бежите-спешите, богатыри удалые, силачи лихие? Али вам места-простору не хватает? Кто на драку смертную толкает? Помиритесь-подружитесь... Чем землю понапрасну рвать, делить, лучше в любви мире жить.
Всплеснулся было Иртыш-Землерой, вскинулся мутной водой Тобол-Черныш, а разобрать-понять не могут, где чья волна, когда общие берега. А тут Обь-матушка их манит-зовет, сыплет под ноги мягкий песок. Забыли богатыри про обиду-беду, кинулись в объятья Оби-реки, чьи берега широки, края-краешка не видать, людского голоса не слыхать. А она им ручки белые подставила-протянула, кудрями тряхнула, и по¬бежали дальше, не торопясь, друг на дружку уже не сердясь. Вода не смола, брань не привет, а коль люб¬лю, то весь белый свет. Любовь всех роднит, мир крепит.
Так Обь-река драчунов в полон взяла, за собой повела, им свое имя дала. Кабы не ее ласка, то другая б вышла сказка. Не было бы мира в Сибири, все под страхом бы жили. Кто б драчунов усмирил, миру дружбе научил? Может, и нам у них поучиться, меж собой навсегда помириться...

Пожалуйста Войти или Регистрация, чтобы присоединиться к беседе.

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
10 июнь 2015 13:54 #30051 от Витязь
======= Как карася карасем прозвали========
Жил-был в наших краях Рахим-бай, лицом круглый, что твой каравай. Из себя крепок-гладок: щеки до плеч свисают, живот меж колен пропадает. В гости его слуги на себе носили, в город на лодке вчетвером возили. Были у него жены в бар¬хат, в парчу наряжены, глазища, что ночь, черны, губки алые, собой румяные – всем хороши, что те княжны. Он их холил-нежил, работать не пущал, досыта поил-кормил, знать, крепко любил. Так и жили они в радости, кушали разные сладости, мимо рта-роточка не проносили, Рахим-бая без ума любили.
Только наш сказ не про тот припас, как Рахим-бай жен любил-холил, добра имел вволю. Пуще жен он поесть любил, главным обжорой в округе слыл. Наварят ему ушицы полный котел, и час не прошел, как он все умял-подобрал, тяжело задышал, работника зовет, манит, добавить велит: «Хороша ушица была, да быст¬ро кончилась. Не осталось ли еще черпачка-ковшичка, а то в брюхе ворчит-уркает, чего-то булькает...» Работники сызнова за работу, коль хозяину поесть охота.
А чтоб себя пропитать-прокормить, жен голодом не заморить, держал Рахим-бай рыбаков-охотничков, крепких молодчиков. Неводили-бродили по озерам-рекам, вставали затемно, еще петух не кукарекал. Сколь рыбы не наловят, из сетей не вытащат, все Рахим-бай съест-проглотит и губищами хлюп-хлоп, мол, сызнова малый улов. Такого прокормить, хоть вовсе из воды не выходить, рыбу возами возить, день и ночь в рабо¬те быть, спины не разгибаючи, рук не подымаючи. А ловцы рыбные – люди гиблые. Рыбу ловить – край смерти ходить. Ежели в воду попал, то не всяк на берег обратно выгребал.
Как лето придет, никто к Рахим-баю робить в артель не идет. Он им посулы сулит, к себе манит, всяческие разности обещает. Да разве рыбачка проведешь, за просто так в кабалу возьмешь? Сторонятся мужич¬ки-рыбачки Рахим-бая, спину гнуть с утра до вечера не желая.
Опечалился Рахим-баюшка, совсем отчаялся, а вдруг на сей раз не повезет, он тогда голодной смертью помрет. Велел кликнуть клич по всей округе, и на севере и на юге, чтоб шли рыбачки к нему в артель-ватагу, ставить перемет-перетягу. За работу обещал исправно платить, досыта всех кормить, под зиму об¬новку справить, новый дом под жилье предоставить. Только все Рахим-бая знают, на веру слов его не принимают, все одно обманет-обдурит, рыбачков обмишурит, запросто так надует, пустит по миру голышом, катись пустым катышком.
А случилось о ту пору-времечко солдату со службы идти помаленечку. Вдову повстречает, к ней напро¬сится, на перинах пуховых поспит-подремлет, с краешку полежит, а нет, так и на соломке в поле стог сторожит, головни в костре ворошит. Ночка прошла – и ладно, дальше идет себе складно, шагом шагает, пес¬ню мурлыкает-напевает. Кругом воля-вольная, житье раздольное. Хоть дома солдата никто не ждет, а он все одно вперед идет.
Дошел он до той деревни, где Рахим-бай жил-поживал, рыбачков поджидал. Услыхал про нужду-печаль байскую и айда на двор-подворье к нему прямиком, сияет весь начищенным медяком. Шагом строевым в дом вошел, пятерню к голове приложил козырьком.
– Ваша благородь, Рахим-бай! Солдат на службу пришел, давай, принимай. Сколь платить будешь? Чем кормить станешь? Где на постой поставишь? Ем я мало – в день по барану, а роблю за десятерых ребят молодых. Коль в цене сойдемся, жалеть не станешь, когда мою работу узнаешь.
Рахим-бай смотрит-дивится, откуль таков молодец объявился, за бороденку себя дергает-щиплет, сытным брюхом тихонько ичет, в зубах щепкой ковыряет, как быть, и не знает. Отвечает солдатику служивому, му¬жику ретивому:
– Мой уговор такой, чтоб кривды никакой. Коль прокормишь меня девяносто ден, выбирай любую хоть из дочерей, хоть из жен. Могу землицей тебя одарить, чтоб было где с женкой под крышей жить. Но хоть день-денек не будет улова, забудь про уговор и про слово. Еще и плеткою проучу, поротым по миру пущу.
Солдат кисет вытащил, самокрутку скрутил, колечко к притолоке пустил, да тут и решил:
– Будь, по-твоему, коль так прыток, да смотри, чтоб не стало тебе в убыток. Вели каждый день по барану мне слать да телегу, куда улов мой класть.
Рахим-бай захихикал, обрадовался, солдата по плечу хлоп-хлоп, вокруг него кружит, топ-топ,
– Ай, да солдат! Крутая башка! Сам напросился, расстарался, гляди, чтоб без портков не остался. И полста человек мало, чтоб жен моих накормить, червячка заморить. А он один взялся-нанялся. Ха-ха-ха! Где сыщете такого дурака!
Вытаскивают работники невод – гора-горой с огромной мотней. Таким неводом впору медведя ловить, вдесятером надо тащить. Ухватил его солдат одной ру¬кой поперек и к озеру поволок. Там на землю бросил, растянул, посмотрел-глянул, а он весь в дырах-дырищах! Видать, специально Рахим-бай обманул, объегорил – солдату на горе. Плюнул солдат на невод тот, в руки топор берет. Начал тальник рубить-частить, заплот-запор через речку городить, а в устье фитиль-мордушку воткнул, что из прутьев сплел-связал, да и улов ждать стал.
Утречком спозараночку от Рахим-бая телега катит-гремит, за рыбкой спешит-поспешает, возница солдата вопрошает:
– Где рыба, что обещал? Хозяин совсем оголодал, и жены едва не плачут-рыдают, улов твой поджидают.
– Рыбе где быть, в воде живет, своего часу ждет. А ты барана сюда подавай, как обещал Рахим-бай.
– Баран-то здесь, а рыбы не видать. Как бы не ехать пустым вспять.
– Получай улов без лишних слов! – солдат фитиль-мордушку достает, едва по берегу волокет. Всю телегу рыбой покрыл-завалил, татарин чуть язык от удивления не проглотил. Он такой снасти сроду не видал, слыхом не слыхал. Никак понять не мог, как сама рыба прыгает в мешок.
Так у них и пошло дело без сучка, без задоринки: Рахим-бай сидит с женами в горенке, ни сеет, ни жнет, каждый день по барану солдату шлет, а тот рыбку ловит-удит да на телегу грузит. Век бы так жил, не тужил, никуда не спешил.
Раз в неделю поднимался солдат горкой за крепкой махоркой. Без нее, родимой, никак нельзя отбиться от комарья. Зайдет-заглянет на двор к Рахим-баю, мол, здоровья желаю. А тот на крылечке сидит, ичет, родню на подмогу кличет. Рыба посредь двора юрой лежит, воронье на нее летом летит. Одному с женами не управиться, еще и родня помогает спра¬виться.
– Ну, как рыбка, хозяин? – солдат вопрошает.
– Карос, карос, – в ответ тот кивает.
– Не много ль будет? Вдруг костью подавишься, с уловом не управишься? На кого жен молодых оставишь, коль поперхнешься, заболеешь, сам себя совсем не жалеешь?..
А Рахим-бай и слушать не хочет, над ухой хлопочет, головы рыбьи высасывает, кости в стороны отбрасывает. Жены за ним едва поспевают, вьюшку черпа¬ками хлебают, щечки круглые надувают, кипяток, спешат, глотают.
Так все девяносто ден кормил солдат Рахим-бая и всех его жен. Ни дня без улова не оставил, не забыл, каждое утро по телеге грузил. Срок вышел, разобрал запор, пришел на хозяйский двор, самокруткой попыхивает, молодым девкам подмигивает, те вокруг вьются-вертятся, вдруг да солдату приметятся. А Рахим-бай сидит туча тучей, видать, изжога его мучит. Уговор отказу не знает, смотрит, как солдат себе жену выбирает. Выбрал тот самую молодую, пригожую, личиком на луну похожую, телом дородную, с осанкой благородною. За руку взял, за собой повел, подле деревни на чистом месте сруб срубил, жилье заложил. Стали с молодой женой жить-поживать, каждый год по сыночку считать.
Долго Рахим-бай солдата добрым словом вспоминал, обратно на службу звал: «Ой, какой рыбка вкусной была, чуть с ума меня не свела! Карос рыбка! Шибко карос...». Так и стали ту рыбу, что солдат ловил, Рахим-бая кормил, карасем звать-величать, ушицей из него с тех пор гостей угощать-потчевать. А кто карасиной ухи не едал, тот полжизни потерял. Хоть костляв карась, да завсегда им наешься всласть.

Пожалуйста Войти или Регистрация, чтобы присоединиться к беседе.

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
10 июнь 2015 13:56 #30052 от Витязь
=======Как река Вагай свое прозвание получила =======
Лежит Сибирь, страна пребольшая, не видно ей ни конца, ни края. Кругом леса да болота, хоть год ходи, коль охота. А речушек столько, что никто не знает, сколько.
Татары их раньше просто звали – «елга», да и только. А как русский мужик через Урал повалил-поехал, начал дома рубить, деревеньки ставить, пашню заводить-обустраивать, то и начали деревни-села по-своему называть, каждой речке-протоке имена давать. Русский мужик человек серьезный, особо, когда тверезый, во всем любит порядок, степенно живет, ситный хлебушек жует.
Случилось как-то одному мужику-сибиряку в дальнюю деревеньку ехать, родию повидать-проведать. А тут подходит к нему сосед, дальний сродник, спраши¬вает-вопрошает, куда тот едет, узнать желает:
– Далеко ль, Гаврила Фаддевич снарядился-собрался, за вожжи взялся, кобылку запряг, на телегу шмяк. Не предложишь ли и мне рядом присесть, а вдруг и у меня какая надобность в той стороне есть?
– Да как тебе сказать-ответить, Фрол Прокопьевич, соседушка любезный, в работе-помощи полезный... Еду на горку, за дальний лесок, в чужой городок. Коль есть нужда, то садись на телегу, вдвоем веселей поведем беседу. Чай, и дорога короче станет-покажется. Бог даст, засветло доберемся, на завтра домой вернем¬ся.
– Это куда ж мы поедем? Скажи, не таи, как есть поясни... – Фрол Прокопьевич затылок чешет-скоблит, понять норовит, никак не дойдет, куда его сосед ехать зовет.
– Да к свояку моему! Давно собирался его прове¬дать, ягодку в лесу разведать, авось, созрела, сок набрала, во вкус вошла. Тогда пора девок с полатей сгонять, лукошки брать да урожай собирать.
– Так знать бы, где твой свояк живет, мочало вьет, горе мыкает, на народ гыкает. Может, и я бы срядился, в долю напросился. А так... Дороги не знаю, собьюсь-заплутаю, пропаду не за грош, а за здорово живешь.
– Ну, Фрол Прокопьевич, чего спужался, к бабьей юбке прижался. Велика беда, в дорого с пути сбиться, чуток ошибиться. А язык на что? Ежели с ним в путь-дорожку пойдешь, то всю землю, как есть, обойдешь, коль надо, и до Москвы, и до Киева доберешься, лбом в ворота упрешься.
– Ну, ты сказал-выдумал, Гаврила Фаддеевич, неподумал, верно, как может быть скверно. Вкруг Москвы, Киева чего не ездить, и без языка дорогу найдешь, на звон колокольный сам добредешь. Там места обжитые, объезженные, дороги проезжие. Каждый камешек известен, канавка памятна, из любой речки водица на вкус знакома. Всякая ворона с плетня по имени встречает, по отчеству провожает. Куда не глянь, сродник живет, в гости ждет, блинами привечает, бражкой взбадривает. А тут, в Сибири, народ темный, непонятливый. Сидят в лесу, молятся колесу, все дерев¬ни юртами зовут, счет дням по луне-месяцу ведут.
– Так не в том беда, что дорожка не видна, а что названий селам-деревням нет, милый сосед.
– Это ты точнехонько сказал, в самое место попал. И я так думаю-разумею про твою затею: все речки, леса, выселки назвать-обозначить давно пора, чтоб не блудить до утра. Как батюшка деток крестит, в купель опускает, имя дает, так потом его народ и зовет.
– Верно, верно, соседушка, для души беседушка. Давно пора названья те придумать-выдумать. Только мово ума одного мало, нет у меня сметки о том, ви¬дать, не быть мне ни диаконом, ни попом.
– Так давай вместе! Ум да разум надоумит сразу.
– Давай! Ты начинай, а я подсоблю-добавлю.
– Ну, к примеру, для начала кобелю твоему бестолковому имя придумаем толковое, может, зря на луну выть не будет, а то нас каждую ночь и будит.
– О чем ты, Фрол Прокопьевич, говорить желаешь, меня обижаешь? Разве то он не на луну воет-лает, а когда твоя баба в избе войну затевает? На всю улицу тебя костерит-кроет, а наш пес со страху воет. Да и имя у него всем известно, коль тебе интересно: Полкашей его назвал, чтоб волков отгонял.
– Тьфу на твою собаку, сам лезешь на драку. Скажи лучше, как корову зовут, когда из стада ведут.
– А то не знал, что зовем Пеструшка, хвост задирушка.
– А кошку как прозвали, когда в дом к себе брали?
– Ее кличем Муся, до сметанки доберуся.
– Да, видать, непростое это дело, – сосед соглашается, – придумать, кто как называется. Ладно, коль такое дело, едем, пока не стемнело. По дороге, глядишь, чего на ум придет-ляжет, само за себя скажет.
Поехали потихоньку, правят полегоньку. Проехали через лесок, взобрались на бугорок, под горку спустились, у речки очутились, пошли искать брод, где ездит честной народ. Туда сунутся – глубоко, в ином месте топко. И речка махонькая, неглубокая да больно вязкая. С берега глянуть – комар перескочит и носа не замочит. Судили-рядили, меж собой порешили в самом узеньком месте перебраться, до другого берега побыстрей добраться. Сунулись в воду, не зная броду, да и засадили телегу так, что не съедешь никак. Дерг-хвать, да не та стать. Крепко сели посреди реч¬ки, сидят как два голубя на крылечке. Принялись кобылку хлестать-погонять, а она – ни с места, хвостом машет, головой качает, мужичков из беды не выручает. Делать нечего, полезли в воду, тащить подводу. Пихали-толкали, животы надорвали, на бережок вылезли, отдуваются, собственной глупости удивляются.
– Надо подмогу звать, телегу из реки выручать, – Фрол Прокопьевич предлагает, сам на дорогу поглядывает.
– Так засмеют, проходу не дадут, коль узнают, – Гаврил Фаддеевич ему отвечает, – айда-ка лучше вагу покрепче в лесу найдем-вырубим да сами телегу и подымем-выручим.
Дошли в лесок, вырубили шесток саженей в пять, едва поднять. Уперли в край телеги, навалились-натужились и мало-помалу, полегоньку-потихоньку вытолкали ее на берег-бережок под густой лесок. Лошадку досуха обтерли, по гриве потрепали, обратно домой повернули-поехал.
– Понял теперь, как речку ту зовут, – Фрол Прокопьевич пот со лба утирает, шапкой комаров отгоняет.
– Скажи, не томи, самому интересно, как зовут то проклятое место.
– Да Вагаем! Мы же не первые тут надрывались, в грязи толкались, телегу важили, из грязи налаживали. И до нас тут народ сидел, на дорогу глядел. Весь лес на ваги порубили, давно бы мост замостили.
А потом, в скорости, про их горести и про ту речку песенку сложили-придумали, петь начали:
«Коль едешь чрез Вагай, рот, гляди, не разевай. На середке как заляжешь, до утра телегу важишь...»

Пожалуйста Войти или Регистрация, чтобы присоединиться к беседе.

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
10 июнь 2015 13:57 #30053 от Витязь
====== Как Ершов к Пушкину в гости ходил =======
Разные у людей занятия имеются, встречаются: одни службу государеву несут, а другие своим хозяйством живут-промышляют, о большем не помышляют.
Были в Тобольске-городе когда-то купцы Ершовы, люди толковы, торговали с прибытком, жили с достатком, славились умом-разумом. И вот вышел из их рода-племени Петр Павлович Ершов парень добрый, дельный в науках сведущий. Отправили его в столицу в университете учиться, на ноги становиться. И все бы ладно, глядишь, вышло складно, и вернулся домой человек ученой. Да случилось ему сказку написать про Конька-горбунка и Ивана-дурака. А как сказку ту написал, то известным сразу стал.
И надо же такому случиться, так делу сложиться, что попала его сказка на стол к самому Пушкину, что тех сказок уже дюжину написал-сложил, главным сказочником по всей стране слыл. Прочел он ее за один присест, вот те крест, подивился, ладу-складу поразился, а чего-то, видать, не понял, не разумел и Ершова вдруг повидать захотел. Зовет к себе слугу ловкого, в делах расторопного, да и говорит ему, приказывает, на "Конька-горбунка" показывает:
– Сыщи мне этого Ершова в короткий срок. Хочу с ним поговорить-побеседовать, с глазу на глаз повыспрашивать, откуда он обо всем том прознал, чего я, сам Пушкин, в сроду не слыхал.
– А где же мне его найти взять? – слуга удивился, на хозяина воззрился.
– То твое дело, ищи смело, - Пушкин ему сказал, а сам на бал побежал. Уж больно охотчив он до балов тех был, чуть не на все бегал-ходил, но и жену с собой водил. Тут худого про него ничего не скажешь, как на иных пальцем не покажешь.
Ладно, хозяин на бал укатил, слуга рюмашечку пунша принял, санки заклал, на Невский поскакал, стал там спрашивать, узнавать, где ему сказочника Ершова сыскать, а вдруг да кто найдется, скажет на нужного человека укажет. И точно, студент один в шинелишке худой, горлом больной, спешил домой, но остановился, со слугой словом обмолвился.
– На Васильевской стороне тот Ершов живет-проживает, у полковницы одной угол снимает. Там и ищи, спрашивай, узнавай да меня не выдавай.
Поскакал слуга на Васильевскую сторону к дому большому…. И, правда, сыскал, нашел Петра Ершова, совсем юношу, ростом небольшого, в очках стальных, кудрях льняных.
– Точно ли ты Петр Ершов будешь таков? – слуга удостоверился, взглядом к нему примерился.
– Ершов и есть, да что за честь? Кому вдруг надобен стал, что за мной человека прислал?
– Сам Пушкин про тебя узнал да и видеть пожелал. Являйся завтра поутру в десятом часу. Они в это время как раз и просыпаются, кофием отпиваются. Да гляди, не опоздай, не оплошай, барин мой даром что поэт, а чуть чего хвать пистолет и пошел пулять–стрелять, народ пужать.
Вообщем наговорил тот слуга разных страстей всяких мастей, что у Петра Павловича отдышка началась, в ногах сделалась слабость, испужался малость: шутка ли в деле сам Пушкин в гости зовет, приглашает, а вот зачем… не сказывает. Про него тогда по столице много всяких слухов велось, сказывалось, мол, кто ему скажет слово поперек, то сразу уши надерет. Или того хуже – на дуэль вызовет-призовет, к барьеру поведет. Сам губернатор его боится, опасается и лишний раз не связывается. Вообщем слово одно, хоть во дворе темно, а всю ночь Петр Ершов не спал, стихи писал. А утром чуть свет, надел лучший жилет, серый сюртучок, часы нацепил на бочок, что не лыком шит, хоть не так знаменит. Догадался тетрадку со стихами взять, чтоб в гостях почитать. Нанял извозчика, велел вести да по кочкам не шибко трясти. Долго ли, коротко ли, а прибыли, прикатили, гостю сразу двери открыли. Вошел он, не жив, ни мертв, но в ногах тверд, очки снял, протер, а слуга на слово остер, в кабинет проводит, в кресло усаживает, подождать приказывает.
Минут пять или сколько прошло, несет слуга вино, мол, не желаете ли принять, кручину унять. Ну, Петр Павлович, само собой, отказался, ждать хозяина дальше принялся. Прошло полчаса, а там и час, а тот не спешит придти да беседу завести. Неловко Ершову стало сидеть ждать, не пойти ли вспять. Только на ноги встал, поднялся, а тут и Пушкин чуть не бегом примчался, извинился, что задержался, дескать, долго стихи писал, да все рифма не шла, не давалась, а там вконец потерялась.
Ладно, сели в кресла обратно, слуга кофий подает, сливок в чашку изрядно льет. Тут Пушкин книжечку со сказкой ершовской в руки берет и такой вопрос ему задает:
¬– Скажите, мил человек, мне честно – откуда вам про все то известно?
– О чем спрашиваете, интересуетесь? – Ершов тяжело дышит, краснеет, волнуется, очки снимет, оденет, сызнова примерит.
А Пушкин ему:
– Я, как известно, тоже сказочки разные пишу-пописываю о чудесах всяких, дивах невиданных рассказываю. Но только у меня все не так получается, выходит и дурак царя сроду за нос не водит.
– Так дураки на свете разные бывают, встречаются одни Ваньками, а иные и Иванами Ивановичами величаются.
– Ладно бы, коль один Иван-дурак! Но царь-то как?! Он еще глупее получается, коль за такие дела принимается. Народ-то может и не понять, кого за дурака, а кого за умника держать.
– Зачем же вы так, Александр Сергеевич, говорить изволите, и меня объяснять вам неволите. Народ завсегда все поймет как надо. Что миром, народом предложено, так тому и быть положено.
– Ой, батенька, то вы говорите, меня смешите: глас народа Христа распял, сам себя покарал. Мужик русский задним умом силен, да виновен ли в том?
– Коль мужик сыт, то на печке лежит, а как скажут "горячо", то плюют через плечо. В чем же печаль, коль так жили встарь?
Ершов наш тоже понемногу распаляется, но пока держится. Никак ему не ясно, чего худого в сказке Пушкин нашел, что так ругается, всерьез обижается.
– Вот и герой ваш главный, олух исправный – Иван, сын крестьянский уж больно ленив, до работы нерадив, все на печи лежмя лежит, братьям помочь не спешит. Я бы такого в солдаты отдал, никого спрашивать не стал.
– Ему другой удел положен – время настанет и он работать станет. А в рекруты таких все одно не берут, коль сами не идут. Да и в Сибири у нас порядки другие, вам непонятные. Чтоб сибирского мужика узнать, надо там побывать, а из Петербурга гляди не гляди, глаза застит в пыли.
– Уж не знаю как там у вас в Сибири, а у нас в России дурак он дурак и есть, по уму и честь.
– Один мужик за ум был бит, с тех пор дома сидит, себя не выказывает, ни в чем не показывает. За ум большой и ответ двойной.
– Эка, вы батенька, складно говорите, дурака своего выгораживаете. Ну, да Бог с ним с дураком, коль не взять его не пестом, не крестом. Мне и конек по прозванью горбунок не особо приятен чем он занятен? Всяк горбун на Руси завсегда не в чести, а у вас он по небу летает, хозяина своего из беды выручает. И где вы, мил человек, слыхали, чтоб кони по небу летали?
– А у вас, Александр Сергеевич-свет, хоть вы великий поэт, но помнится, карла бородатый в поднебесье летал, а Руслан-богатырь его за бороду держал, из рук не пускал.
– Так что с того, чего ж необыкновенного вы увидели, заметили, в чем неправду приметили? То колдун-чародей, жуткий злодей! Такой людям вред несет, а зазеваешься – до смерти доведет. А ваш конек, который горбунок, хозяину первый помощник, верный слуга, защитник от врага.
– Не знаю чего ж тут непонятного, для вас неприятного? Сибирский мужичок лишь на вид дурачок, а не хуже вашего Руслана нечистую силу поймает, чуть поиграет, да на себя работать заставит, всех обставит. Тут Пушкин свой кофий допил, на ноги соскочил, по кабинету забегал туда-сюда, словно в костях у него ломота. – Чудной вы народ, сибиряки, хитрые мужички. Видать иным лыком шиты, не на наш пробор зачесаны. Может и вправду чего не понимаю, не за того вашего Ивана-дурака принимаю. Только все одно, царя бедного жалко, что кончил не сладко: в котел с кипятком свалился и там сварился. Чем он для вас, сибиряков, худ, отчего так глуп? – Цари тоже разные бывают и всяко кончают – одни добром, а иные и худом. Я вам, Александр Сергеевич, вот чего скажу-отвечу на ваши речи: сказку эту не я придумал-сочинил, а в народе услышал. Не нам с вами и судить-рядить чего народ сказать хотел, а о чем нам подумать велел. Люди-то мою сказку читают, иногда и похваливают. Знать по нраву пришлась, кому и понравилась. А уж как ей дальше жить, кого веселить, а кого в печаль вводить, то время покажет-решит, нас рассудит. Спасибо и вам на слове добром, что книжку мою заметили и меня приветили. Я на вас обиды не держу, чем смогу отслужу. – Да и вы меня простите, строго не судите, - Пушкин пуще Ершова смутился, обнимать его кинулся. – У меня что на душе лежит, то и наружу бежит. Сказка, нет слов, хороша и чудесна, всем интересна. Дай Бог вам и дальше так писать, от иных не отставать. Но всю одно скажу, коль вас не обижу: иной народ в Сибири живет, свой хлеб сеет, жует. Уж больно заковыристый, с хитрецой, не то что наш мужик тверской или рязанской. Хотел бы у вас там побывать, все свои глазом повидать. Да тут как судьба укажет или царь прикажет: одни в Сибирь сами едут, а других в железах везут. Как Бог рассудит так оно и будет.
На том они и простились, расстались и больше уже не видались. Пушкин до Сибири так и не доехал, не побывал, знать не шибко и желал. Но после того как "Конька-горбунка" ершовского прочитал, то сказок больше сроду не писал. Видать чем-то его Петр Павлович удивил, что дело то ему оставил. А сказка про конька и Ивана-дурака и поныне живет, всяк ее читает да не всяк за истину принимает: кому что с рождения дано, с тем и жить велено.

Пожалуйста Войти или Регистрация, чтобы присоединиться к беседе.