Бывальщины Сибирского казачества.

Не знаю, чем объясняется, но страсть к оружию у пацанов станицы Аиртавской в 50-60 годы прошлого века довлела над другими. И взрослые за ту страсть, как понимаю, нас не шибко гоняли. Наверное, где-то сознавали: сгодится, для русского парня лишним не будет. Складешки мы выменивали на тряпки и кости у старьевщика. Одно лето появлялся на улицах с ишаком и тележкой-двуколкой, дробины раскладывал лотком, где тебе и нитки-мулине, и иголки, и шарики со свистульками, сладкие петушки и проч. Дефицит. Притом, не забывал кричать-зазывать: «Утилё»! Девчата набирали пупсиков, ленты. Правда, китаец скоро исчез.
Сами делали пугачи. Медную трубку где-то «присмотришь» (свистнешь) у шоферов или у д.Пашки Куцего (Корниенко) на кузне вымолишь. Режешь её скоко надо, с одного конца заклёпываешь, загинаешь. С другого заливается свинец на 1 см. Оснастку дополняют гнутый гвоздь-сотка, резинка. Заряд – сера одной-трёх спичечных головок, скрошенная и размолотая в стволике. Натягиваешь гвоздь на резинке, стопоришь на взводе, нажатие – бах! Придурки пробовали «бабах» из 10 головок, в лучшем случае оставаясь без пугача (улетал) и с копотью в ладошке, в худшем – с рубцами на всю жизнь. Однако пугачи, складешки – для мальков. Солидных четырёх-пятипёрстников (аиртавичи меряли окуней на персты, то бишь, пальцами поперёк рыбины у спинного плавника, так же назывались 4-5 классники) интересовали пОджиги, финки, доступные ВВ и горючие материалы. Ну, например, пупсики из казеина, как оказалось, прекрасно горели. Из них мастырили ракеты. Кусочки куклы пакуешь в бумажную гильзу, «нос» заглушаешь, а под «сопло» спичку – летит, что спутник. Когда разнюхали свойства карбида, тоже стали использовать, в основном при минном деле. Тут уже появлялись «сурьёзные ранетые». С каникул вертаешься – Озёры, Заречье, Вокзал, Мордва (станичные микрорайоны, сказать по-нонешному) друг перед дружкой шрамы выставляют. Стал быть, не зря казак в побывке дни тратил. Рубцы от аппендицита доблестью не считались.
Утоление страсти происходило втайне от взрослых. Всё крадучись. И раны лечили тайно, иначе расспросы начнутся, а ты ж не один – товаришшов сдавать? Опять же учёба: во-первых, терпеть, не уросить; во-вторых, знать - как подорожник, паутину прикладывать, когда увеличительным стеклом ранку прижечь, где соплями смазать, на что, извиняюсь, струйку пустить… Йод, зелёнка, вазелин – энто всё в городе. Ежли уж припекёт – карасин есть, дёготь в тятькином ведёрке. Казак – он шилом бреется, дымом греется, ежли небо с овчинку сделалось. Мама спросит когда, увидев повязку, махнёшь рукой: ай… То есть: пустяк, лишне слова тратить.
Сашка Соболь (Соболевы – не казаки, со Свердловска наезжие) уболтал сходить к Мёртвому озеру, дорогу показать. Сашка – старше, при форсистом поджиге (под дуэльный пистолет сделан) и финке с наборной ручкой из цветного плекса. Глянул на обе красоты, кумекаю: н-да, завод Уралмаш – не кузня колхоза «Урожай», и вобче, без пролетарьята деревне чижало всё-ж-ки… Ага, добрались по урману до Двух Братьев (сопки у нас), поднялись на один. Вон и Мёртвое озеро, токо спуститься по восточному кряжу. Под скалой, где стоим, глубокое ущелье, ветер ходит сквозняком, подталкивает в пропасть, далее – распадок и за ним зеленеют папоротником береговые топи. Тут налетела галочья стая (гнездились, ли чё ли?), под нами летают, орут, которые совсем близко. Сашке стрельнуть в них приспичило. Поджиг бьёт нешутейно. Заряд-то правдашний: порох, дробь или пуля. Ствол из сталистой трубки притянут к ложу. Перед запальной прорезью умнО резинкой закреплены три серянки (спички), головками к дырочке. Коробкой токо чиркнуть об их – выстрел! Мы-то, дураки, с огнём к затравке лезли, пламя сгасит то ещё чё, пока приладисся, цели уж нет. Навёл стрелок пистолет двумя руками в саму кучу, командует: давай! Чиркаю – трах! Галки – хрен с ними, товаришш в беде… Поджиг исчез, одна деревяшка на камне дымится. Сашка рядом корчится: порох, падла… Оказалось, заместо привычного дымного «Медведя» зарядил на пробу бездымный «Сокол». Зелеными такими лопаточками. Он сильней гораздо. Убавил мерку, да мало. Оттого рвануло. Какое теперь Мёртвое озеро? Домой добежать бы. Это 5-6 км по бору, не менее. Большому пальцу досталось, кровь хлещет (как Ельцина первый раз увидел, так подумал грешным делом: чё-то у всех свердловских одна метка). Однако духу нельзя терять! «Нам ли растекаться слёзной лужею» – прижмёт, не токо Маяковского вспомнишь. Попластал майки, свою и Сашкину, на бинты, замотал абы как, бегим. В рубашках родились, точно! Доплелись тогда, руку не особо покалечило – это ладно. Про везуху после Армии понял, когда, ради памяти, сходил по «местам боевой славы». Нашёл и это. Уголок глухой, и не был никто. Вот он, сколок рукоятки, переживаю, вожу взглядом и – ёкалэмэнэ! Из сосны, перед которой тогда стояли, торчит обрубок трубки. Вбит намертво, смолой заживлён. Оцениваю баллистику, н-да… Выходит, когда поджиг взорвался, ствол меж головами пролетел, на палец-два влево-вправо и у кого-то из нас – тыква пополам. Шумнуло, помню, рядом – думал, заряд ушёл. Вот тебе и заряд! Уже и мать перестала бы плакать…
Другой случай… Вышел как-то на улицу, Шурка Панёнок (Максимов) сидит на спорыше, чё-то ковыряется. Подгребаю – капсюли в патронах меняет. Имелось у него престаро ружьишко 28 калибра. Гильзы – с мизинец. Боёк заводской давно сбит, заместо его в дырочку с казенной части кончик гвоздика утапливался. Стрельба, как в карты: то в масть, то нет. Жало гвоздика капсюль не добивало, притупляясь, либо пружинку заедало. Какой там инжектор? Патрон выбивали шомполом через дуло. Бывало, на «жавеле» (капсюль) глубокие царапины имелись – их эрзац-боёк чертил при переломе ружья, когда ствол при этом опрометчиво опускали вниз. Задень глубже – грохнет в руках. Да кто об том печалился? Ага, сел спроть Шурки тожеть по-кыргызски, смотрю, как зверОвшшик дело ладит. Рукастый! Шилом поддевает-выковыривает оплошавший капсюль, новый вдавливает, пристукивает череном. Для упора использует бедро у паха, куда кулак чуть сбоку с патроном ставит. Наблатыкался. Токо меня зАвидки взяли – бум! Заряд траву пластом задрал, отдачей гильзу мимо меня отбило, не нашли дажеть. Шурка, кричу, ты придурок, ли чё ли?! чё патрон не разрядил, падла! хучь дробь бы высыпал! Он ладошку няньчит – выстрелом отсушило, губки тонкие, лобик серенький, прям схудал на глазах парнишка. Дык! Заряд - два нуля, кабы в живот и мамкнуть не успел бы. А мне достанься гильзой в лобешник - писял и какал бы, где попало…
Путёвых ружей пацанами мы не имели. Зато у Витки Чубарёнка (Корниенко) на сеновале баловались настоящей трёхлинейкой. Откуда винтовка – не знаю. Хозяин сказывал, будто на Колчаке (скалы перед Малиновой сопкой) отыскал в пещёре, да Витке верить… Приклад, ствол и вобче целая, затвор передёргивался, курок цакал, обойма открывалась и даже предохранитель работал. Токо боёк сточен, патронов и штыка нет. Стал быть, не боевая, учебная, а таким у нас – полцены. У Сусят (Филипьевы) древняя фузея имелась, калибра не менее 8-ми, с тремя гильзами, будто у бронебойки. Прорву пороха надо да дроби пуд. С отдачи того фальконета токо Сеня Шаврин на ногах устаивал, так он – аздыр под потолок. Сусят (держали орудие вдвоём-втроём, ствол на вилах в упоре) выстрелом валило, навроде бурелома на просеке. Наверно, про то ружьё люди говорят: дОбро бьёт, с полки упало – 7 горшков вдребезги! Палили редко. Правда, метко. Один раз ругань на весь край устроили: накрыли удачным залпом гусей на речке. Домашних, естественно, с люлятами (гусята). Дворам пяти урон нанесли тяжкий… Пожалуй, на нашем краю – всё, весь арсенал.
Сам обзавёлся двухстволкой 16-го калибра в 13 лет. Отдал её мне Василий Игнатич Нартов. Из хвосторезов (челкарский) был, добрейшей души казачара под 2 метра ростом, в двери любые токо боком заходил. Приедет, бывалоча, с Кокчетава (там жили с тетушкой), наладятся с тятей в бане «хану сидеть» (самогон гнать), через время слышу: ВасилЕй, ты ба шёл покурить, а то банка не набегит никак… оно бы в аккурат, токо в кадушке барда кончается, гнать станет неча, а мы ни в одном глазу. Те ещё гвардейцы были, оба-два. Эх, про первую любовь меньше помню, чем про то ружьё…Честь имею, аиртавич.

Для казака до 10 лет зима – мало радости, прямо сказать. Воли не дают. Сходил в школу – сиди дома, «ж… прижми», мило настаивает баушка. На улице морозяка либо буран, света белого не видать. Когда возраст на другой десяток перевалит – получше. Если встрянут: куды собралси! – уже и слово можешь буркнуть, и даже отговориться: где мороз? шапку не опускал дажеть, куры снег за воротами клюют…
Впрочем, зима ноне строгая. Аккурат перед Святками стынь загустилась над станицей лютая. На дворе у д.Пашки Корнилова колодезный журавель не скрипел, а визжал на весь угол, когда скотину зачинают поить. У вдовы Воронкиной корова вымя отморозила. Петухам спасу нет, молодым гребни мороз укоротил под саму черепушку. На што варьзи (вороны) привычны, и те, бывало, падали, холодом сбитые. Синички, чилики (воробьи), фифики (снегири) будто сырчики крашеные, аж не верится (сырчики - колбячики в женский кулак из творога со сметаной и сахаром, замороженные до стука). Зима своих скобунает, чтоб чужие боялись. Немцы там всякие, французы… Печи топятся дённо и нощно, упирая в небо столбы. За околицей ночами - вой, а д.Иван Гуржиев, сказывают, отстреливался от цельной стаи оголодавших волков. Надо у Кольки в школе поспрошать, они на краю живут.
С четверга отпустило. Повьюжило, теперь – хмарно, навроде оттепели. Дымы ветром рвёт, по улицам стелет – запахи хорошо слыхать. Дровами топили, угля не знали, окромя кузницы. После школы крутанёшься в дому, да на улицу. Не, сначала - двор, само собой. Обязанности справить, пока родители на работе. Корова с телочкой корм с яслей навыкидывали – подобрать. Постилу освежить сухим. Котяхи стылые откинуть. Здесь – внимательней, нарваться можно. Третьего дни один не сшиб, пропустил, так именно на нём тятю угораздило поскользнуться выпимши (полУчку дали) – замечание сделал с уточнением родословной. Громко и с выражениями, которых Евдокие Мироновне, нашей учительнице по литературе, нельзя слышать ни в коем разе. Кстати, когда она просит стих Пушкина - с выраженьем, Валерий! - рассказать, смешно прям делается. Тятю бы к доске, с «выраженьями»… Учителя они - вобче, навроде маленьких, сбоку от жизни живут ли чё ли? Овечкам кинуть полынца, а то ярка хрипло блажит, ажник в доме слыхать, тута баушка с претензией из сенцев: «кады ты ей хайло заткнёшь!». От, зараза завелась, хуже горькой редьки, когда уже зарежут? (Овцу, конечно). Двор метёлкой обмахнуть по свету, тятя утром с фонарём прибирался, натерял в потьмах…
Только потом – на улицу. Уже свистят. Куда? Вариантов несколько, но раздумывать недосуг - зимний день на синичий скок. В лес на лыжах, блиндажи в сугробах рыть, в царя сразиться (с сугроба всех растолкать, наверху стать). Постановили: айда в клюшки. Речушка Пра у нас в Аиртавской – вёрст пять в длину. Невелика, но по-сибирски течёт с юга на север, а не как расейские – с севера на юг. Исток в урмане, где Водопад – скалы в распадке между Малиновой сопкой и Лохматой. Зимой там снегов набивается уйма, с них Пра блажит половодьем. Капустники растащит, талы выворотит, когда «хватит лишку». В особую водополь баньки у людей кособочит, плотину у школы рвёт. (На том месте в старо время водяная мельница стояла). Зато летом едва ключами дышит, текёт, ровно с-под быка джюрит... В межень чакчакалки (трясогузки) пешком бродят. Гусиным луком, куриной слепотой берега зарастают сплошь. Осенние хляби полнят русло, намораживает после Покрова просторного льду – нам хватает, воды с метр, где и глубже чуток.
С обеда вроде замолаживало, а лёд тусклый. От проруби, где скотину поят, налОй вытек, другой - под Антошичьим бугром, где ключики бьют. Да нам с того! «Матч состоится при любой погоде» - услышу от комментатора Озерова и вспомню лёд родной речки. Мы про то, дядя, давно знали! Коньки привязываем к пимам, кто макает их в прорубь, чтоб верёвки примёрзли. Глызами обозначаем ворота, отыскиваем подходящий котях вместо мяча – у нас русский хоккей, шайбу не знаем. Клюшки кто принёс с собой, кто отрывает из снега прЯтушку, кто ладит новую из плетня. Игорёнок (Витька Егоров) таку холудину выломал – страсть! При всеобщем нетерпении открывается игра. Как-то так помнится… Честь имею, аиртавич.

В КЛЮШКИ
Чуть далее скотской проруби, у подножия Антошичьего бугра расширяется заливчик, тут и каток, где играем в русский хоккей (по-нашенски: в клюшки) после уроков. Это потом, когда появятся телевизоры, покажут с шайбой, будут Полупанов, Викулов, Фирсов, Пахмутова, «Трус не играет в хоккей!»…А пока на сибирской речонке Пра игра временно отложена, идёт «овер-тайм» местного значения. Дерёмся, как разведка, молча, «в ножи», без свидетелей и «ура»…Почему? Зачем? Дык ясно же: в мире справедливости мало – чуть прибавить хотим! Мы токо што забили, а энти – хлюздят: гола не было! Судей не держим, вот и приходится пластаться за правду друг против дружки.
Без подножек, одёжу не рвать, лежачего не бить, до первой кровянки, дома не жаловаться. Последнее табу покрепше, чем у зулусов, свято и не оспаривается. Ябеда средь пацанов – вне закона… У меня нос слабый, вот и юшка показалась, будя! Сошлись на счёте 68 : 72, перестаем драться. Вбрасывание – игра опять понеслась. Мёрзлый котях вместо мяча мечется на льду, трещат клюшки (палки с загибом из плетней на капустниках по бережку), заполошный крик нападающего: «Дай!!!»… Играли без вратарей, морозяка не давал стоять. Бортов не было, оттого силовых приёмов мало, однако прихватить на бедро да еще стоя на занюханных снегурках с отпиленным носом (завиток убирали, совсем уж девчачий) – это мило дело! Бывалоча, тафгай и сам готов плакать от боли, да как можно! Ты же самого Сюндрю (Еремеев Колька) завалил токо што! Эх, Филя Эспозито, повезло тебе не попасться под горячую руку казачкам на сибирском льду, устосовали бы, как Бог черепаху…
Смеркается, хотя казачье солнышко (месяц) ятно подсвечивает. Оно бы счёт сравнять, да уроки отвлекают, бодай бы их…Вон уже Уля-гром (мать Кольки) на бугре сына зычит: я тя долго ждать обязана! И потише рокотом доносится: варнак эдакий… От, женшыны, от Евины дочери! Никогда не угадать! Што бы вам, тёта Ульяна, твёрдо не определиться, а то гадай: Кольке сей мент бегти домой, али ещё пару проходов к воротам чужим сделать? Ваши жданки – энто скоко: минута, полчаса? Обе команды на вас ведь равняются, по вас плануем, что мамки сёдни приготовили. Вон тёта Зоя Стешичева (Егорова) – та ясно из-за прясла д. Яшки Офицера (Заруцкий) заявила сыну (правда, после пятого предупреждения): Витька, ирод, приду с магазина - не застану в избе, неделю не сядешь…Значит, пришла пора когти рвать, от речки до их дома, как от дома до лавки сельповской, примерно одинаково. Витька уже замерял. На собственной заднице. Потому и стартовал уже, чтоб мать опередить. Ведь когда на нервах играешь у кого, важно не заигрываться, струна лопнет – по тебе хлестнёт, и ещё как!
Мне по проулку вверх от речки далее всех идти. У Шурки Максимова (он же Пан, как все они Пановы, по-улишному) слышу встречу его с теткой Настей под неприличные звуки: а мокрый! а в сосулях изгваздалси! а што этта такоеча! Ну и т.д. Ничего нового, увы… Шурка, уворачиваясь, заладил тожеть старое: не бу бо… Это он кается. Шагаю навстречу собственной экзекуции. МатерЯ в энтом смысле у нас, к сожалению, не оригинальны. Жениться бы скорей, что ли, с женой, поди, сподручнее казаку отговариваться.
Шагать недолго - Паны живут спроть. Гляжу: у нас в горнице огонь не горит, да и в кути будто темно, спят ли чё ли… Опа на! Неужто родители в гости ушли, стал быть, дома токо баушка с Сашкой (младший братка)? А те уже и дрыхнут поди. Стукаю притвором: точно! Счастливо опускаюсь на скамейку у печи, неловко брякаю шайкой. Баушка сонно бурчит: расповадили окаянных, блукаете нОчем, почём здря…Ладно, ладно, упрёки ваши, гроссмуттер, для меня дажеть не лист банный теперь,ввиду свалившегося фарта…
От! Играет, всё-ж-ки, судьба, вертит казаками всяко. Токо што в прах продулся с командой, зато вечерок продолжился – лафа! Шурке – наоборот: в клюшки выиграл, зато сейчас мать строгает, ровно бычка на пелемени, за уроки до ночи засадит, будет ему «жы – шы» пишется через «И» часов до десяти… А хвалился, как шли, дражнился, победитель, едрёна-копалка…
Зажигаю лампу (свет проведут в 1963-м), под тряпочкой – треснутая стопка с хрупкой солью, слегка погорелые печёнки (зато невеста будет черноброва), мамин каравай, крынка с молоком, моток в газете. Развернул – само то! Не, братцы, за 12 прожитых лет счастье нет-нет да встревается, не всё, ясно-море, безнадёжно, как давеча на льду. «Баланец», как говорит крёстный, есть в природе – это главное. Не важно, кто за ним следит: учётчик Толька Попятыч (Вербицкий) или пред. колхоза тов.Аракелов. Выше не беру…
Молоко горчит, Вербочку бросят доить через неделю. Сало из газетки – в тятину ладонь вышиной, посередке розовое…У Махинько брали, хохлы в этом деле дОшлые. Хошь запивай паровитую картоху с крынки, хошь заедай тающими ломтиками…Аппетит возникает волчий, жадно ем. Поламывает зубы от горячих внутри печёнок и ледяных пластушин сала. На верхосытку – краюха с молоком. Да с таким харчем жить не токо можно, но и нужно!
Сытость и тепло смаривают, сонно сипит фитиль в карасинке, липнут ресницы, соловею до невозможности… Какие к язвам уроки!? Для близиру достаю задачник, рядом «Родную речь». С численника в простенке срываю листок, делаю закладку на рассказе «Белолобый», якобы читал… Пусть мама (прости, прости, родная!) уверится, что примеры будто бы тоже скрозь прошёл, токо записать в тетрадку забыл (тут тетрадь, с изрисованной танками синенькой промокашкой). Не, лучше скажу: чернильцу на парте оставил, писать нечем. Достаю из сумки мешочек с пузырьком, отношу в сенки, стропалю себя: утром обратно взять в школу, не забыть… Вертаюсь скоро – ох и дюдя за порогом. Сашка-оголец бормочет на печке, с баушкой крепко приснУл. Та сонно кряхтит: хватя гас жечь, ложись уже! Задуваю лампу, тащусь в горницу. На крашенных охрой плахах – лунные пятна с окошек, то светят, то закроются – видать, хмарь натягивает. Тяну комком конёвое покрывало (на грузди в сельпо мама выменяла) с деревянной кровати. Валюсь на тюфяк, набитый соломой (перину сделают года через три, до того ещё будет ватный матрас от солдат, они какой-то осенью, в уборку, жили в клубе). Вспыхивает мысль: пимы с коньками в сенках оставил, занесть бы… Вспыхнула и сгорела.
Потом, где-то в соседнем мире, почую шорох – тятя с печки подложит братку, шелест маминых слов и родного дыханья: «спаси и сохрани, Мати Пресвятыя Богородица, чады твои, укрой сынов моих», стук ставни об жердь задвижки и скрип акации за окном…
Вот такими буднями воспитывалась ребетня в бывших станицах благословенного СКВ. Не сказать, чтобы «педметодики» шибко разнились или учителя блистали «индивидуальными подходами», но людей из нас они умели делать. Хороших в основном…Честь имею, аиртавич.

Подвода скрипнула у правления. С аммуничника принесли попону, на неё и сложили убитого. Казачья вдова Манёфа Гуржиева, будто срезанный куст медуничника, беззвучно повалилась на грудь своего Пашки. Ладного, большого и теперь мёртвого. Она, похоже, оглаушилась внезапным злополучьем, мгновенно уничтожившим смысл её жизни, никак не могла выкрикнуть горький до невозможности и горячий комок, ослобонить дыхание и взять дух. Судороги водили не старые плечи, горбили спину, терзали руки. И протянулся над Аиртавской час, как голодное лето…
Всхлипы, молчание тяжкое, слабый ропот. Бабка Савлентиха пришкандыляла, блекочет: больше горя – ближе к Богу. Услыхав, Манёфа с колен повела глазами, встала ростом и пошла по шаг назад сделавшему кругу, перебирая людей стемневшим взором.
- За што? – слабо взяла за грудки и тут же отпустила Семёна Еремеева.
- Хто велел? – уже строго спрашивала Кузьму Воронкина.
- Зачем Пашку мово? – стребовала у Николая Бабкина.
- Рази я хуже ждала, али не молилась за него? – пожаловалась Капе Агеевой.
Казаки пятились, жёнки выли сдавленно почти все. Поля Чепелева сдумала остановить Манёфу, приобняла, но та не далась, завидев Любаву Токареву.
- Твой Васька, золотушный, дома? Конопель на задах обсирает, а мой, глянь, под ногами у вас, - пристала к ней. Следом вырвала с патронников ермаковки заряды, бросила в пыль, блестела на Клима Сафронова невыносным упрёком:
- На што тебе жаканы? Куды ты с имя? Маньке под юбку? Кады он тут вот, на плацу, лежит. Лежит! Ты, волчара сивый, налюбился, наблудился – знаю! А сын мой… Можа не целовал никто, окромя матери…Теперича што? Воды в рот набрали?
Она оставила Клима, серого щеками, зачем-то с руками по швам, донимала тех, кто знал её с пелёнок, кто видал жизню её, до сей минуты смирённую, навроде тихой зорьки.
- Управились? А вы его рожали, вы его рОстили?
И никто не мог ни жестом заслониться, ни оправдания ради слова молвить – видели: слишком необъёмно-черно клубилось горе, давило на сердца, волю обездвиживало. Лишь звенел и звенел, покуда не лопнул стоном голос Манёфы. Она вновь склонилась над сыном, сухие рыдания трясли её всю. Так у нас бывает: найдёт гроза, ну, думаешь, сейчас даст! Гремит, сверкает, а – ни капли. Токо вдарит молния в одну сосну по выбору, расщепит, изувечит всю и сожгёт. Теперь на глазах станицы сосной горела Манёфа…
- Да мой ты сынка. Возмужал как… Пошто спокинул, оборона-державушка? К кому голову стану клонить, а? Люди ни гу-гу, ты молчишь… Молви хоть чё-нить, упасинка моя, - буднично, спокойно приглаживала чуб на холодном, как лёд, лбу. Будто прежде, присела на кровать Пашку будить, на покос ли, на заимку Карьку запрягать. Кума её, соседки насмелились, плачут-жалятся рядом, тут - шумка: атаман со стариками идёт, встать, дескать, следоват…Она и встала, взъярилась, найдя власть глазами:
- Пожаловали, футы-нуты ножки гнуты… Не вы ли, кавалеры-уряднички, парня мово внеживую снахратили? Нет? А хто? Не царю-государю сына вручала - отцам-командирам, а вы? Вонэнто што привезли, на што оно мне?
- Ты, Марья Лексевна, - атаман Егоров Степан строго взялся за козырёк фуражки, но старик Заруцкий потянул его локоть, поддев сзади крюком посошка, навроде овчарской ярлыги: тпру, дескать, осади! не вишь рази - не в себе матерь, дай выкричаться…
Обезумевающая от минуты к минуте, уклонившись от попа, Манёфа направилась было к крыльцу, но внезапно, заметив Савлентиху, остановилась, взняла голову, всё пристальней вглядываясь в небо. Поворачиваясь, ровно дервиш коканский, она будто начала догадываться о чём-то, будто заходило ей в голову другим несведомое. И поняв, она уже набиралась сил выкрикнуть выше ласточек, в густую синеву пролетья, в те перламутровые блики и ледяную даль горних высей, свой нечеловечески-запредельный упрёк-отречение. Ему! Туда! Поверх всего, что родится, цветёт и умирает на этой земле! Но батюшка не дал рухнуть душе, облапил сильно, закрыл крик рукой, прижал Манёфу к себе. Люди замерли пред мигом упреждённого святотатства, кто крестился на церковь, кто уставился на широкий рукав ризы, на струйку крови по руке священника, которой он запечатал донельзя крайние слова. Мать вскорости сникла, сглушила крик в себе. Её оттянули, увели куда-то, Ксенька Егорова перевязывала отцу Василию сильно прокушенную ладонь. Народ разошёлся готовиться к завтрему. На лавке остались дедки, кликаясь меж собой, ровно бывалые журавлиные вожди. Н-да, кто служит, тот и тужит. Жить иной раз тошно, а помирать тожеть не находка. Одно по сибирским станицам вздыхается: весёлое горе – казачья жизнь. Честь имею, аиртавич.
Примечание. Жду, опять навтыкают вопросов: что за случай? где сноски? Найдется знаток, припечатает: павших в бою казаки хоронили на месте, везти на родину – глупая фантазия автора. И откроется бесполезная полемика…Потому упреждаю. Привозили убитого казака в Аиртавскую – слыхал пацаном. Ясно – не из Кульджи…Может в Колчаковскую сшибли, или когда барымту ловили, может при конвоировании стрелили – забылось. Остальное – домыслил. Как мог, это же отсебятина! Ну так и Шолохов не служил с Мелиховым в одном полку! И в думках не держу, чтоб прислоняться к Михаилу Александровичу, лишь на «принципы художественного осмысления исторических событий и фактов» сослаться хочу. Принципы те едины и для классиков, и для таких, как аз грешный. Поэтому тезис – данное событие могло быть, состояться в общих чертах представленной автором картины – определяющий. В описаниях быта, службы, поведения станичников – вот где боюсь фальши. Даже в деталях. Тут и спину, и голову подставлю, коли чушь сморозил. А за добрую или даже сердитую, но по делу, подсказку – спасибо скажу.

Две схожих истории про опасное увлечение оружием. Конечно, мы и сами рисковали, могли других людей побить. Слава Богу, обходилось, обошлось…
Крупный калибр. Пугачи, поджиги вскорости заменились в Аиртавской вот чем. Случай толкнул. На каникулах (6-й ли, 5-й класс?) в школе печки сдумали паровым отоплением менять. Мы бегали глядеть, а там – обрезки труб. Полдюйма, три четверти, дюйм…Кому-то в голову зашло: энто же стволы готовые, ежли один конец заглушить, то… Короче, скоро у нас на Мордве имелась цельная артбатарея. Канониры, фейерверкеры нашлись. Где заряды брать? Даже полдюймовка – не пугач в 3 мм. Пороха не настачишься да и где он? Ни Медведя, ни Сокола. Давай, всёжки, спички крошить… Баушка первой хватилась: куды серянки деваюцца? Пришлось через магазин огневое снабжение налаживать, старших пацанов просить, поскольку т.Надя и т.Нюра (продавцы сельпо) нам не отпускали. А большаки мухлюют. Мы 50 коп. наскребём, а они пару коробкОв кинут, а на возмущение законное (грабёж ведь средь бела дня!) ещё и скобунают. У Фили пили, Филю и били, называется. Н-да, артиллерия – дело дорогое для любой армии.
Залп как снаряжали? Садимся в кружок подальше от посторонних глаз, а это обычно в борку (сосновый бор в километре от околицы), спичечные головки с нескольких коробок крошим на бумажку, серу сминаем в пудру и засыпаем в ствол. Сверху – пыж, да не халам-балам, а покрепче. Поражающая часть – гвозди, шарикоподшипники, гайки, рублёная проволка-шестёрка… Либо снаряд – болт по калибру. Следом – ещё пыж. Заряженную трубу кладём на угли, ствол на рассошку, с наводкой на мишень по-зрячему (как на флешах при Бородино). Залегаем в укрытиях, ждём. Наконец, заряд воспламеняется… Выстрел, ура! Шрапнель знатно кромсала листы фанеры, старые вёдра, пеньки щЕпила…
Один раз Шурка с Пашкой Паняты (Максимовы), Витка Варфалин (Савельев), Толик Куцый (Корниенко) ну и мы с браткой собрались в поход. Со стрельбами. В августе, ли чё ли… Ну-да, уже грузди пошли. Снарядили добрый заряд. В трубу-дюймовку серы накрошили, роликовых подшипников заложили (Толик у отца в кузне позычил). Отожгли костёр прям с краю боркА, «пушку» на уголья пристроили. Залегли. Что такое? Чё-то брякает… Мать моя-женщына! (Так Колька Козёл (Войтенко) любит восклицать). Прям на линию огня т.Лизка Попяткина (Вербицкая) и т.Зоя Стешичева (Егорова) являются из-за сосёнок. Сбоку ещё шарашатся. Разговор лёгкий, смеютца…
У нас на артиллерийском дворике паника! Чё делать?! Щас накроет – два покойника, минимум. Валька да Любка, считай, уже сироты, их матеря под прицелом… Толик вскочил было, трубу с кострища спнуть, мы не дали: не успеешь – три трупа станет, нам тады с Колымы до смерти не вернуться, ежли сразу не расстреляют. Энто пером водить долго, а там, у орудия, мгновения у виска свистят, как поэт Рождественский опосля срифмует. Решаем громко крикнуть, чтоб самим, значит, не показываться, а их предупредить таким образом. Шурка дирижирует, как Лизавета Яковлевна на уроке пения: три-четыре! Базлаем истошно: ложись! А они, чисто квочки! Головами крутят, соображают: лечь не чижало, токо кто домогаецца… Мы вдругорядь уже со слезой орём: ложись! Тут – дудум! Плутонг наш рявкнул, не хуже носового с «Авроры». Ветки полетели, хвоя, где щепа с дерев… Дым от залпа, зола с костра сходят облаком… А их не видать! От ужаса мы – ноги в руки! Аж на Колчаке попадали на камни. Запалились, в горле пискает, ноги судорогой хватает. Версты три бором, на подъём, без кнута взяли.
- Чё будет? – дрожит голосом Витька.
- Ранетые закричали бы, стон далёко слыхать, - Шурка знает, он в шестом должон быть, да второгодничал.
- Значица, наповал, - у Павлика уже и нюни на колёсах.
Обратно кинулись. Прав Достоевский: тянет на место преступления! Нет женщын! Кровей отсутствие, «пушка» валяется… Видать, трупы попутчицы в Аиртав снесли, чичас в район с конторы звонят: двойно убивство, присылайте конвой милицинеров! Нас псих накрыл: отэто попали? Ежли не расстрел, то пасок по 25 на брата! А так жизня начиналась удачно! И тут слышим, аукаются: кума Лиза! В ответ: ау, кума Зоя, ходи на ключик! А чё-о-о? Здеся сыры мостом стоят…
Ххосподя! Иногда и пионеру до Бога близко! Успокаиваемся, события восстанавливаем, каждый теперь – Дерсу Узала. Здеся они стояли, заряд левее и выше прошёл… Шагами меряем – далеко от них было! Духаримся теперя вовсю: чё здря сполошились? Пашке - шалбан в лоб, дражним: «на-по-ваал»…Чтоб не нарваться ненароком, домой груздей в рубахах нанесли на жарёху, за коровами сходили – все, как штык и в чик-чику… Через день ли, два мама спросила: эта не вы в борку стрЕлили? Мы с браткой в изумлении: да ты чё, мам? по живым людЯм?! Сели охохонцами, обида согнула великая, губы постно поджаты. Смирённые донельзя парнишки в круговой напраслине и оговорах. Так каменно замолчали, и Станиславский поверил бы, а многоопытная наша мать тоже дрогнула, младшего погладила: от и ладно, что не вы, а то, вишь, варнаки каки-то сдагадались… Мы согласно хмыкнули: ну да, ну да, дураки полные с присыпкой, и не лечатся! Честь имею, аиртавич.

Минное дело. С Генкой Редченко пристроили под партой книжку, головы кособочим, навроде пристяжных, читаем. Сторожимся, иначе Мария Захаровна заметит. У класса химия, у нас – «Константин Заслонов». Партизан знаменитый. Эшелоны под откос пускал у г. Ровно – немцы икали со страху. Закончили повесть, через неделю Генка показывает хрень медненькую. Поплавок от газика бензиновый, ли чё ли. Мина! Какая мина? Генка втолковывает: заполняем порохом, с горсть уйдёт либо две, коли трамбануть, шнур подводим и – Константин Заслонов! Какой шнур? Да ты чё, с Лобанова? (В Лобановской облдурдом в те годы держали). Мочишь верёвочку, метра полтора надо, в карасин (бензин нельзя, горит быстро), запаливаешь, пока горит - убегай… Однако не в Аиртавской станице и не мной, а самим Михайло Василичем сказано: теория без практики – мертва есть! Вот и отвечаю корифану: язык – без костей, трепаться можно всяко… Генкину честь шибко задел – расшибся он, но пороху достал. Снарядил взрывное устройство, карасину нацедили, верёвочек набрали, бикфордов шнур мастачить… На вЕлики и айда к «железке». Настоящая за 80 км в Кокчетаве, заместо неё выбрали насыпь с мостиком, где Первый колок с борком стыкуются. Тут водопропуск – ж/б труба. Само то её рвать! Подъезжаем, блин, лыва плещется с дождя. Но диверсия не отменяется, фриц не уйдёт! Не под трубу, а сверху крепим фугас, комками земли обкладываем. Генка фитиль заделал, чиркаю спичкой, побежал огонёк, шеметом в укрытие. Напарник пальцы загинает, губами плёмкает – считает секунды, он время до взрыва замерял на пробной верёвочке. Два раза считал – ни звука. Улугбек (звездочёт был) хренов! Выползаем из обочины глянуть… «Бэша» загас, ёканый. Земля сыровата, да и сквознячок из трубы. Зажигаем укороченный – без толку. А составы с танками гремят по «железке»! На Москву прут, пока мы тут, как эти… Генка – оптимист: в ученье чижельче, в бою легшей! Носимся, сопим, поросята чище. Прыгнули в кювет пятый раз, отдыхиваемся. На всяк случай выглядываю и свят-свят: из колка выворачивает подвода с берёзовым подтоварником, правится на мостик – лыву объехать. Бревёшек – с полвоза, пырея навильника три брошено, мягко, возницу прикачало, подрёмывает. Кобылка, (похоже, д.Мишки Бубзяя (Горохводацкий), тожеть едва не спит, токо что мордой по земле не чиркает. На автопилоте идут. Метры остались до мины. Фитиль шает, огонька не видать, дымок курчавится…Мы икру мечем, не хуже чебака имантавского. Воз ведь «нашенский» и д.Мишка свой, с Гитлером воевал. Кобыла – хрен с ней, фронтовика жалко, ежели што…От и зырим: либо крутить педали отсель, либо фитиль сгасить до беды. Плануем: один хватает шнур, другой мину, быстро откидываем. Варианты – вдруг взрыв? – рассматривать поздно! Токо встали (а подниматься тяжко было) – хлопок, пламя, комки по сторонам. Замерли метрах в трёх от воронки, будто тополя на Плющихе (кино такое). А сюжет развивается… У кобылы глаза сделались большими и голубыми (сроду у лошадей таких не видывал), после попытки стать на дыбки, шумно выдохнув спереди и сзади, налегла на оглобли столь могуче, что отцу её, жеребцу Завалу, не под силу. Гужи и дуга жалобно скрипнули. Рвануть бы ей по грейдеру прямо, она как 32-й скорый «Караганда – Москва» на Аиртав могла уйти. Зачем-то взяла вбок. Может у ней, как пел Высоцкий, – «толчковая левая»? Поэтому весь их шурум-бурум с возом, возницей и голубыми глазами отбыл под откос. Он в том месте крутенький. Мы сунулись последствия уменьшать, придавило небось, хрястнуло будто… Но присели. С места катастрофы такой здоровый мат-перемат загремел, этажей на девять. Бубзяй кобылу всяко кроет (в смысле - костерит, страмит). Взрыва он не видел, получается, что животно в задумчивости с «рельсов» само сошло. А лошадь тоже не в курсАх, башкой трясёт: это чё сейчас, дескать, было? Видим: справятся – не маленькие. Оглоблю вытесать – лес рядом. Главно – азарт жизни у них пробуждён. Перекатом с грейдера, лисапеды хватаем – не было нас там! Под кустом боярки главный конструктор, потирая коленную чашечку (мне тоже комками досталось, нос и губы кровят), размышлял: механизм подрыва заряда ни к чёрту, ВВ из пороха – дорого, спробуем карбид. Но это – другая технология. Тут, как говорится, вольному воля, ходячему путь. Честь имею, аиртавич.

С оружием бывали и вовсе не победные каверзы... С пугачом припомнилась одна. Буран загнал в избу. Игрались у Витьки Чубарёнка (отец – Чубарец, а вообще они – Корниенко). Баушка у них жила, не знай, чья матерь. Витька, подлец, её и на хвосте не держал. Мы – себе, возимся всяко в горнице. Она – себе, чайку пошвыркала в кути. Туда-сюда, собралась подремать с устатку. Высоко лезть – печь русская. На скамейку с шайкой помойной поднялась, на приступку стала, за голбец держится, чичас токо ногу перекинуть и – дома баушка, на широкой и тёплой печной спине. А тут внук-варнак руку ей под подол да там с пугача как бабахнет! Для хохмы, дружков потешить… Таки же обормоты. Мы и, правда, кишки порвали, не токо над старушкой. Она, конечно, спужалась, не то слово. В избе выстрел и дохлый услышит, а тут под тобой рвануло. Телом шибко дрогнула, «Споди Ссусе!» вскричала, ну и Витьке на руку с пугачём опорожнилась. Всё, что скопила – внуку! Баушки наши рейтузов не признавали, Витьке всё и досталось. По справедливости. Чтоб знал. Он руку будто ошпаренную выхватил, уставился на оружие опозоренное, лицо жалкое донельзя, аж конопушки вылезли круг носа, к рукомойнику кинулся, потом на двор выскочил… Мы – за ним одемшись, глядели, как его у заплота выворачивает, да ржали пуще. Погодя, разошлись - сами разберутся. От тако было дело. Честь имею, аиртавич.

КОРРИДА
История подлинная, из 70-х годов прошлого столетия. Вывод: казачество проявляет себя везде и хоть когда при условии: если есть добрая закваска. Это - в назидание молодым.
…Советская тургруппа прибыла в Испанию. Среди прочих - первый секретарь одного из придонских райкомов КПСС Волгоградской области по фамилии Сарычев. Кстати, откуда родом Емельян Пугачев, Степан Разин. На земле Сервантеса и Гойи встречали здорово. А как без корриды? Естественно, устроили. Антураж красочный. Арена, ярусы, ложи битком, публика пылкая. Шествие участников – матадоры со своими каудрильями (командами), альгвасили (по-нашенски сказать: помощники тореро), тут же - пикадоры пеши и верхом. С бандерильями в лентах, пиками, бунчуками и вымпелами, в плащах (капотэ называются) разноцветных. Музыка бравурная, краски глаза скрадывают, ярчайшее зрелище, Барселона! Гид объясняет ритуал, что к чему. Перевёл и объявление из динамиков: кто из публики выйдет против быка – ящик шампанского от мэра и президента арены.
Погодя, мишура опадать стала, народ успокаивается перед главным зрелищем и тут – пожалте бриться! Возглас по-русски: есть охотник против быка, дайте спробовать! Это – Сарычев заявляет. Без спросу, без согласований! Из группы шикают: сдурел?! «Турист» в сером костюме (ну, из конторы глыбкого бурения который) сам серым сделался, в рукав вцепился: сидеть! куда? о, ёптыть… Сарычев вдавил его в кресло: погодь…Уже в микрофон смельчака представляют: совьетико туристо, донской казак Иван. (Не будешь же ответработником представляться, аполитично). Короче, нету ходов назад. Удивлённые хлопки, шум, свист местами. О, русский! русский! Аванте, компаньеро, (вперёд, товарищ дорогой), захотел опозориться - вот тебе верный шанс, хлебай гуано полной ложкой. Дополнительный цирк, короче, клоун бесплатно!
А Сарычев по проходу на песок, к центру круга идёт, камадрилья за барьеры попрыгала с бровями на затылке: первый случай за карьеру, чтобы зритель выходил! Русо пиджак снял, рубашку закатал, (нейлоновая, белая, ёлы палы!), торопит: быка давайте! чё тянуть? Ну вот и бык…Судя по стати – на пятой траве (5 лет), мурый (чёрно-красный), за четыре пятьсот явно (более 4,5 ц), рога приличные – шустрый зараза. Скачет яро, зыркает туда-сюда, песок с-под копыт веером…Человека заметил, тот крикнул, руками подзывает… Ну и попёр бугай на ту глупую и жалкую фигуру. Навроде ЗИЛа гружёного с прицепом разогнался. Публика охнула. Сейчас даст рогами, взлетит смельчак (пьяный, поди, как все русские!) кучей неживого тряпья и грохнется. Зажмурились… Оттого и не увидели, не поняли случившегося в мгновение. Глаза открыли - куда «ЗИЛ» делся? Внизу человек с колена встал, штанину отряхивает, бык рядом лежит, хвост откинул, задней ногой слабо дрыгает…Только старый пикадор увидел, как встретил быка тот русский… Мгновенный захват рога и морды, приседание на колено и сильное, резкое скручивание бычьей башки вниз и вбок. Будто услышал ещё сырой хруст сломанных позвонков в могучей шее да слабый мык. По инерции тушу махом откинуло в сторону, аж сдристнул - готов! Коллективный столбняк: это что было? В немой тишине замер цирк. Лишь слышится одинокий голос. Это русский разводит руками, навроде рефери, объясняет служителям: аут, амиго, чё стоите? у меня и крупнее не вставали…оттаскивайте пока тёплый…
Наконец, наверху, в ложе, послышался истеричный смех дамы, он словно прорвал плотину немого изумления. Вот тут началось! Все на ногах, как один, орут, смеются, визг, свист… Скандируют оглушительно: эль русо нумеро уно! (русский – номер один!). Это высшее признание тореро! Сарычев к своим двинулся. Тем же путём, что спускался, но уже героем! Его треплют в проходе, тискают. Мачо, едрит твою налево! «Серый» и все наши на выручку попёрли. Едва уселись на свои места. Сарычеву большой кулёк под овации подносят, глянули – там уши и хвост быка. А на хрена? Холодец варить что ли? Ценный приз победителю от президента арены! Редко тореро одно ухо или хвост заслуживают, а тут – полный бант, ровно георгиевскому кавалеру! Прям смешно сделалось…Сарычев намекает: шампанского ящик где? Принесли. Картонный, всего-то четыре бутылки. Ладно, с худой овечки, то бишь бычка…
Назавтра газеты Барселоны и пол-Европы взорвались заголовками: русский казак убил испанского быка! смертельные руки Москвы – кто следующий? Ну и т.п. «Серый» понял, что уйдет на пенсию младшим лейтенантом. Из генконсульства втык получили, но на удивление вялый. Вслед за шампанским и турпоездка кончилась, теперь дома что? А дома – бюро Волгоградского обкома КПСС. Огласили вопрос, быкобой за столиком «казнённых», орготдел зачитывает справку, нудно и долго.
- Хорош! Всё ясно, - прихлопнул ладошкой первый, - выходка безобразная, на всю Европу прогремели, ладно хоть так кончилось, ты сам-то как, сожалеешь?
- Конечно, - встал Сарычев перед товарищами в борьбе за урожай, молоко и настриги шерсти, - туфли купил испанские, шик, следовало разуться дураку, нет, в них попёрся, ну и сломал каблук, когда бугая принял, сожалею. А насчёт исхода…Я же сельхозник, да и на хуторе тятя научил со скотиной обращаться. Валил на раз! По любому не уйти было ихему быку. Тут жалко нету… Токо испанцам тоже с языком надо бы поосторожнее, когда казаки в зале. А то раза три по микрофону объявили, что, дескать, нет смелых мужчин, под юбки спрятались? Как стерпеть? Там женщин полно, у меня и лопнуло…
Первый гнул голову, багровело лицо, сжимались руки. Виновник того не видел, боком к президиуму стоял. Ждали взрыва, и дождались. Грохнув кулаками, первый захохотал в голос. За ним и другие, слаженно и дружно. Как положено было в стальных рядах авангарда трудящихся. Сарычев лишь растерянно улыбался. Меж раскатами секретарь по селу махнул рукой: вали, дескать, с глаз со строгачем без занесения…
Сказывали, будто сам Брежнев Л.И. у волгоградских случаем интересовался: правда, или вражеские голоса сбрехали? Выслушав детали, смачно пыхнул запрещенной врачами сигаретой: а что? молодец! наглядно показал, как мы их, бл…й, без атомной бомбы, ежели что…голыми руками! рога в землю и шеи набок, так, Михал Андреич?
- И всё же наказать следует примерно, Леонид Ильич! – поджал Суслов и без того тонкие губы, - а то дай волю… Нас в социалистическом лагере не поймут…
- Ладно. Уже влепили. А в твоём лагере пусть ещё найдут таких, как наш… И будя об этом, - поставил точку генсек. Политбюро ждали иные дела. Честь имею, аиртавич.

Спасибо, Валерий Николаевич. Как всегда порадовал не избитой историей, самобытным изложением и родным для слуха говором. Бальзам, да и только. С поклоном.

РАКИ. По Аиртавской раз пять за лето проезжал Братан (Чепелев). Подгадывал под посты либо праздники какие, продавал окуней, карасей, реже – линей. Окунь – наш, с Большого озера (так у нас считали Челкарское), другая рыба – тоже, только с Аиртавчика, малого озерка у двух рядом стоящих сопок. Два Брата звались. По-киргизски: Вилы - гора, Аир-тау, стал быть. Оно и правда, сдаля сопки похожи на деревянные вилы-двухрожки, которыми сено раньше копнили. Короб, плетённый из шкурённого ракитника, громоздился на бричке, весь пропах сохлыми и свежими возгрями, в поблескивающих «копейках» и «десятиках» чешуи. Товару иной раз добывал порядочно, под мокрой дерюгой бугром шевелился улов, кобыла игреневой масти надувалась с места, гужи скрипели. Являлся и налегке, под рыбой солому видать. Всегда правил шагом по нашей улице версты две длиной, может более, от Озёра через Вокзал (центр) до Мордвы (полуденный край станицы, к Борку). Кому надо – выбегали с посудой, с мелочью (цены смешные) либо с махоткой сметаны, туеском топлёного жира, штучными яйцами прям с гнезда. С остатками заворачивал на соседскую улицу (названий сроду не знали), грёб в обратную.
А тут – здорова кума! Раки живые, с Имантавского озера. Косил колхоз в той стороне – будто златогорским в помочь ли чё ли? – ну Братан и смекнул. Морды, рачевни кинул, туда и навалило. Да престрашные, клешнями (поболе овечьих ножниц) клацают. Девчёнке сунешь под нос – от визга заходились! Ертавичам на диво, в наших водоёмах эдакой живности вовсе нет. Рази што в Мёртвом озере, так оно проклято, ход туда заказан стариками ещё. Кинулись брать в охотку, воскресенье, дома многие… Телегу мы с Витькой Варфалиным (Савельев), Толиком Куцым (Корниенко) перестрели у сельпо. Покуль рыбак гОстил (торговал) успели «плант» составить и к его немедленной реализации приступить. Втроём, кто сколь может, набрали яичек с десяток ли, полтора и на ту складчину «ударили по ракам». Послали Толика одного, чтоб подозрений не возникло, ему Братан набузовал цельный бакыр (большое ведро). С «походом» (довесок) в знак уважения к Павлу Федорычу! Толик – сын д.Пашки-кузнеца, рыбак думал, что парень для тяти, для семьи старается… Не, мы сёдни отдельные! Рванули на речку, на бережок под талы, с глаз завидущих и строгих подальше. Двух (мужа и жену) пустили в Пру на разживу (до сих пор жду прибытку, хоть речка далёко, и, мне говорят, чужая стала). Других определили по назначению, варить. У деда Багыза (Максимов, кажись, или Егоров?) под банькой дровёшек сухих позычили, чтоб без дыма костёр, не обнаружиться – ушлые, жиганы! Раков вывалили на песок, Витёк их ровно гусей пасёт, нас торопит. Мне разжигать, Толику драить ведро досталось. Готово. Рецепт от баушки Поли Савелихи спомнил. Она – из имантавских, а уж энтим бармашатникам рака токо дай… Сполоснули добычу, в бакыр уместили, воды по рубчик, соли стакан и укропа оберемок (в капустнике через плетень его – пропасть) да на огонь… Блюдо скоро и скраснело.
В жизни, скажу, всяко было…В Вашингтоне, в итальянском ресторанчике заказывал омаров, в Берлине лобстера задарма пробовал… Братцы-сибирцы! Лучше имантавских раков на приварке из сибирской речушки Пра с ямышевской солью да под ертавский укропчик – нету ничего скусней! Короче, отвалились мы, когда в рот навроде паяльной лампы попало – горит всё, язык, дёсны…Хотя из ключика ледяной водой запивали снедь. Но что там трое робят супротив бакыра раков? Порядочно осталось, Не выбрасывать же? Раскидали по-братски, домой потаранили, завернув в лопушник, с легендой: нас на том краю наряды (сверстники) угостили, а мы, как люди добропорядочные, родне лакомство сберегли-доставили через всю станицу, при ужасных коликах от голодных соблазнов. Ешьте, дескать, мы в сторонке о грехе поскорбим (яички-то спёрли!), охохонцы смирённые.
Свою долю гордо вываливаю прям на стол, как зашёл. У нас – гости: д.Санька (тятин брательник) с женой своей т. Марусей. От, думаю, как удачно: и перед ними похвалюсь… И что? Дядя глянул на раков, со стола да в сени шеметом…Прям сдуло, не смотря на спину больную, дажеть за порог (у нас высокий был) не задел.
- Чё такое, кума? – мама сполошилась нешутейно.
- Ой, да ну его, - махнула рукой Марь Василевна, потом пояснила, - с души воротит его от раков энтих, с войны, а никак не наладится.
- Ну-к, забирай своё, - осерчала мама, - давай, давай, не дуйся тута мне…
Оскорблённый дамской, надо прямо сказать, прихотью д. Сани, еле-еле забарабал раков в сетку (цепляются) и отбыл к Панам (Максимовы), через улицу живут. Дядя у заплота согнулся, не глянул на него, не удосужил. Прям хоть плач! Саньку-братку своего младшего прихватил, конечно. Ему заместо дяди всё и высказал по пути к соседям: ах ты, ястри его, не ндравятся раки, колючие оне, губки алые нацарапают, щипать в роте зачнёт от солёного груздочка…Каки мы уросливы воспитались…Мне, вон, кисло молоко тожеть хужее сметаны, так не выскакиваю из-за стола, стерпливаю. Едва унял нервы, покуда Шурка с Пашкой гостинец сшелушили.
…Взрослым уже узнал истинную причину дядиного поведения тогда. Воевал он сапёром. А переправы – одни из самых «бойких» мест на войне. На Днепре, рассказывал, так молотили, как нигде ни до, ни после. Авиация, артиллерия, пулемёты с того берега. И всё на тонкий, вроде жилки, понтонный мост «узкой колеи». Когда платцдарм расширили, «яки» и «лавочкины» воздух взяли, сапёры попадали замертво, где кто стоял. Какой-то волдырь о двух просветах разорался было – убрать (разлеглись тут!), но боевое охранение переправы так затворы передёрнуло – убрался на «эмке». Скоко спали, то их…Однако фриц недобит: подняли… Днепр утих, серебрится в чешуе серебряной под дыханьем бабьего лета. Сделали перекличку ещё раз – рожки да ножки от роты. Особо досталось первой ночью от прямого попадания бомбы. Взрывом и течением переправу порвало, контуженых, раненых унесло…Кому спасать? Катерки понтоны ловят, личный состав счаливает жилку, без неё нашим на том берегу хана. Теперь убитых на приплёск река выкладывает, густо. Третьеводние, вчерашние опосля всплывут… Сержант Савельев с парой бойцов пошёл вниз своих глянуть, ежели что – похоронить по-братски. В одном месте показалось сапёр будто, вниз лицом, колышится в осоке реденькой. Дядя – туда, проверить, перевернул, а там - они, пируют… С тех пор раков на дух не надо, глядеть тошно. Честь имею, аиртавич.

Целинщики. В Аиртавской – зрелая осень…Опустели, заугрюмились незвучные леса под серенькой печалью когда-тось блескучего неба, откуда нет-нет да ударит тихий колокол последних журавлей. Прибили хмель на плетнях молодецкие предзимки, на сронённое семя спорыша в проулках станицами слетались квёлые чилики (воробьи). Прибывали зимогорить синички, добавилось сорок, гляди, и фифики (снегири) вот-вот нарисуются. Скотина шумела свежей соломой в яслях, звучно хрумала покуда в охотку, набивая сычуги. На улицах обзимело изрядно, хотелось снега. И то сказать: обычный ход вещей, божья череда явлений. Коли бы не одна встреча…
Встреча с целинщиками, как их аиртавичи звали. Нови у нас не подымали, наезжали со стороны. У них – сухой закон, от и ныряли. За водкой. Явились, не запылились, и в тот день. Мы с Шуркой Панёнком (Максимов) к лавке чё-то припёрлись после уроков. А, спомнил! Тётя Нюся Сивцова, продавщица, назади магАзина выставляла под хлипкий навес тару. Её и шерстили. В обёрточной бумаге искали обломки печенюжек, пряников, подушечек (конфеты таки были). Смех, летом пачку «Байкала» надыбали. Половина папиросок замочена, нам остатка хватило. В бурьянах выкурили, к вечеру едва оклемались, ровно желтуха потрепала. Но главное – бочонки с-под повидла. Небольшие, вроде лагушков, токо фанерные. Как ни орудовала совком т.Нюся, а борозды оставались. Их скоблили. Свежие – пальцем указательным снизу вверх, затвердеет – щепочкой. И в рот. Иногда – в тавлинку, младших побаловать. У нас с Шуркой – по спиногрызу.
Народ подтягивается, подвоза товару ожидает. В станице ещё десятилетка работала – старшеклассницы щебечут. У нас квартировала, Фаей, кажись, звали. Ну, разговоры там, семечки, женщины в основном…Аккурат и они подъехали. Целинщики. На ГАЗ-59 (так, по-моему?) вездеход трясучий до припадков. С кузова упал ястребом один, кручёный из себя. На нас тут же в стойку: у, бассота… Шофер при годах, закурил, скат пнул. Третий дверку открыл, но в кабине остался. Мы тару кинули (продавщица с обеда топает, нельзя, чтоб застукала под навесом), на него уставились. Те в кирзе, одёжа таковска, этот сидит в сапогах, каких и в клубе не встретить. Голяшки гармонью, низы с каблучком, а блеску! Кустюм бостоновый на плечи кинутый, штаны с низким напуском. Рубашка навроде цыганской, с рукавами широкими в перехватах у предплечий, по горячему шёлку алые стебельки. Ворсистая фурага дикенького цвету и дуло взгляда с-под козырька. Отэто урка дак урка! На такого опер-волкодав нужон, другим не поймать. Впрочем, у Микиты Сергеича – амнистия. Теперь не ловят, а пущают с нар. На целину. Чтоб кукурузу для народа сеяли. Ага, как же…Нам с Шуркой тогда на двоих 16-ти не было, и то дошло: эти посеют…Хрен «сияюшших» вершин дождёмся, хотя д.Хрущёв по радио (со столба у конторы) обещал: нонешнее (мы с Шуркой, стал быть) поколение совецких людей будет жить при куммунизьме! Не, видать, нам самим мантулить придётся.
Ладно, т.Нюся вернулась, но замок не открывает, средь женщин замешалась. Баутки стихли, наезжие тоже не из говорливых. На грех, Уля-гром Сюндрина (Ульяна Еремеева) подваливает, шагов за десять на Сивцову: чё не открывашь? третий час уже…На неё с укоризной: от ботало коровье! Уля не поймёт, зато те сообразили. Кручёный завихлялся, на полусогнутых, едва мотнёй не метёт, на женщин двинулся, с улыбкой страмной и словами ещё хуже…Уля-гром, глянув на сробелых подруг, загудела было и встреч пошла, (а идтить было чем, казачка из фланговых, ежели бы в строй приспособить), но сникла. Шофёр встрял зло: а ну цыть! вали в стойло, пока… Ежу понятно – за ним не заржавеет.
- Чё за кипешь? – из кабины интересуется, - разберись, Пузырь…
- Чичас, Князь, всё в чику сделаем, - вильнул кручёный к т.Нюсе, она в плаще заметная, - где ключи, лярва, или мне фомку достать? Нам бухла семь флаконов белой и чаю пачек сорок, сечёшь? Не трясись, овца, базар конкретный. Бабки при нас, ляжку жгут…
Что делать? Невесело открыла. Женщины, одни сплавились от греха, иные в лавку затулились - не оставлять же Нюську наодин с этими. Внутри саманка тесная, с одной слеповатой лампочкой, селёдкой шибает в нос…Шофёр зашёл, энтот - в машине, Пузырь отвлёкся. Средь учениц – файная девушка, подружки отбежали, а он её к стенке жмёт, пальтишко распахнул, руками блудит…Мы сунулись: отойди, падла! Он шуганул – будь здоров, от пендаля мне на неделю хватило кособочиться. Давай камнями пулять, девчёнке попало, бросили. Князь лыбится, фиксой поблескивает. Не задался в станице денёк – чё тут скажешь… Глядь, мой крёстный, Варфалич (Пётр Варфаломеевич Савельев), за куревом в лавку свернул. Мы к нему: так и так, целинщики-гады…
Детская память – цепкая. Те десять, от силы – пятнадцать минут врезались посекундно и в цвете. Крёстный спокойный. Даже выпимши не дозволял на глотку брать, материться зря. В кампаниях отопьёт пол-стакашка да курит. Чё-нить рассказывает в нескончаемых подробностях и отступлениях, на сонный измор собеседника. Что кот-баюн мурчит. По-хорошему и здесь начал. Кручёного попросил: ну, хватя, в самом деле, чё взялся, дети кругом… Как-то так, наверное. Тот на арапа попёр. Ну ты покойник, – орёт поросёнком резанным, - устосую чичас, глаз на ж…у натяну. Похабности опускаю. Да, надо сказать про уголовников, понятней станет. Обычно они людей срисовывают в момент, быстро определяют, кто чего стоит. А тут расслабились, промашку допустили. Крёстный сам по себе не видный, в спецовке – того более. 50-е годы, какая справа в колхозе «Урожай»? Та же куфайка, хэбэшный пиджачишко, кепка-блин, линялая рубашка, штаны с заплатой на коленке, обувка с брезентовыми голяшками. Белявый, с васильками в глазах, брови выцветшие… Не увидали крепкую шею, разворот плечей, пружинистую поступь… Нарвались, можно сказать.
Пузырь кинулся на раз смять, запинать ногами. Мы потеряли его: куда делся? А он уже отдыхает… Сапогами дугу по воздуху описал и спиной об землю. Затих, окурки навроде перебирает – перед входом их набросано. А Варфалич шофера ждёт. Тот на шум выскочил из лавки, за монтировку. Сильным тычком, будто ломиком, в живот целил. Мимо. Крестный сразу наказал. Согнул прямым под дых и завалил чётким боковым в челюсть, зубы по-волчьи клацнули. Вдогонку выписал ногой в живот. Аут! Остался выход Князя… В рубашке с подножки скочил. Пригожий, зараза, и – опасный, сдаля чувствуется.
- Ехайте, ребяты, - крёстный запыхался с непривычки, - нашли с кем связываться…
- Мы поедем, - негромко успокоил главарь, - а ты щас полетишь…вон туда…
На облачко показал, из голенища потянул изумительную финку. По блатному: перо, пёрышко. Перо и есть, жар-птицы. Пошёл по кругу, тасует ножик в руках, то лёзо блестнёт, то ручка наборной радугой высветится. Красиво и жутко.
- Вали его, Князь, - сплюнул кровью шофер.
- Поучи фуфло на киче, - даже не глянул главарь, - тута двое уже пробовали…
Крёстный пиджачек скинул, схилился, руки ладошками вперёд, сторожит финку, не пускает за спину. В глазах заместо васильков – морозная сталь, сизая, зябкая. Все оцепенели будто… Рассказывать долго, а быстро кончилось. Молниеносный замах и выпад, но Варфалич не отпрянул, а нырнул, как под ветку в лесу, с уклоном вправо. На пустом ударе целинщик провалился вперёд и тут же схлопотал сзади рубящий удар ребром ладони по шее. Силы точной, карающей. Голова сболтнулась, перебрав ногами, Князь плоско финишировал мордой в пыль. Очухаться крёстный не дал, завернул руки, обезоружил. (Куда финка делась? Мы с Шуркой убились, не нашли). Тут подоспели из столярки, на велосипеде с кузни д.Павел Корниенко. Повязать да в милицию?Передумали. Валандаться, делов иных нет, ли чё ли?
- Значица так, - огласил «приговор обчества» бригадир Воронкин, - вас тут не было, мы вас не видали. Другой раз явитесь, али кто приблудится, на себя пеняйте. Здеся не степ, тута казаки проживали. Через пять минут, чтоб вами не воняло. Ясно?
Князь закаменел от унижения. Шофёр тряс головой, цикая красной жижкой.
- Лады, лады, начальничек, лишку не бери на грудя, - завихлялся Пузырь, но кузнец взял вперехват и кинул его, словно куль, в кузов машины. Вечером взахлёб рассказываю своим. Мама в страхе руки сложила, к тяте, который в дверь с работы: слыхал? с кумой Марусей стрелись, она плачет…кум Пётр как? Тятя успокоительно хмыкнул: дак он в пограничниках служил, их всяко стропалят на калган брать…Честь имею, аиртавич.

ШУТКА
С бабкой Мокинчихой (Гуржиевой) неладное случилось в одну зимнюю ночь. Вечером ещё гостила у золовки своей, почитай, на другом конце станицы. Рыжиков солёных скусила, щербы (уха с пшеном) окунёвой, шанежку с парёнками (сушеная морковка, резаная), пресных (печево не сдобное), взвару с мочёной костянки хлебнула – среда (постный день). Посветлу домой пошкандыляла, ходовАя старушка. И вот…
В четверг аккурат, на утрЕ, молодайка от суседей за огоньком набёгла (серянки, спички, то бишь, берегли, сподручней за угольком послать у кого топится, да готовым себе печь распалить), стучала в ворота – ни гу-гу, в окно зыркнула – сидит кулёмой на полу середь избы, недвижна… Казаки поветь над крылечком разобрали, в дыру нырнули, засовы сняли – в избу: точно! Как есть живая, глазами водит, токо мычит без разделения членов, лытками безсильна. Лужа с-под неё на половице и дух назёмный. Казаков жёнки выперли за порог, Мокинчиху на коник положили, помыли-переодели, кругом прибрались, казну сродственникам передали.
- Чё с тобой, баушка? – внуча жалостно пытала, а без толку: таращится, яко пленный хунгуз, и хоть об стенку горохом ей. Послали за попом, за Хомовной, пусть пошепчет, можа сглаз какой? Хотя – кому и на што сдалась старая? Кладка-то не тронута, ежели бы каторжник беглый вломился, первое бы смыкнул. До обеда и проваландались, покель Мишка не объявился, холостяга КочанОв (Корниловых). Всё и обсказал...
Сдумали они с нарядами (казаки одного призыва) вечёрку сделать, а с деньжатами загвоздка: крупных нет, мелки по рубашке разбежались… Тогда ватажка лагерчан (кому летом в лагеря под Кокчетавом сбираться) отрядила его, Мишку энтого, сгонять до Мокинчихи, перенять с полтины, ли чё ли, чтоб в лавке ледяных петушков, джиндаков (грецкий орех) да мятных пряников фунта два-три для девчат в кульки завернуть. Потрафит – так и поболе. Ну, Мишка и явился надыбать. Изба не заперта, взошёл. Баушка без наличия.
- Хозявы, живы-здоровы? – на всяк случай шумнул. Тишина. Хоть плюнь, хоть дунь…На лавку сел у порога, жданки кончаются уже сладу нет: куды запропастилась, зараза? вечереет шибко - сиделец лавку замкнёт, товарищи Мишку наскобунают, а то и бухометени дадут - дело проворонил-сгубил…Чу, в сенках щеколда будто брякнула, шебуршится хтой-тось, сама, слыхать, явилась не запылилась. И тут не иначе бес дёрнул парня, маханул с лавки под стол, затих. По сю пору, убей, в толк не возьмёт: зачем?
Точно, Мокинчиха прибыла, на зады, видать, перед нОчем сходила. Разболоклась верхним салопом, на загнетке огонёк махонький в плошке вздула. Мишке тут бы и вылезти с потёмок, да сдержался чё-то…В избе денежкой навроде звякнули. Старушка меж тем опустилась на пол прям в кути, рядом, токо спиной к столу сгнездилась. Каки-то монеты с-под панёвы вынает. Другой рукой плашку в полу под лавкой поддела, узолок внизу обнаружился, развязывает, кряхтит довольно. Слева баушка серебро кучкует, справа ассигнациями шуршит, гумажки разминает. Смотреть Мишке плохо, но догадывается по горке и стопке – на домовину баушка изрядно скопила, лишек останется. Не даром малолеток и холостягов который год ссужает, выжига старая.
Тута бабка, даром глуховата, почуяла - не одна здесь. Заозиралась туды-суды, перекрестилась: чур мене, чур…Назад не глянула, шея и поясница не те…Тем дозором и обошлась. Обратно за своё. Копейки добавила, которы принесла, считает прибыток, ротом плёмкат. Мишка шутить сдумал. Тихохонько пододвинулся да руку к горке монетов протягивает. На пути пальцы козой сделал, ровно для ребятёнка, ногтями по полу скыргочет… Мокинчиха увидала, навроде бежать сунулась, борзо так ногой дёрнула, а как Мишка сдуру сголосил «бе-е» по-бараньи – сразу передумала. Обмякла, хрюкнув, отдалась на милость случая вся целиком. Потекло, ретирадным местом (нужник) наддало… Мишка одумался, к ней лицом: это я, грит, Татьяна Спиридоновна, и то, и сё… Тормошит, вольты круг старухи на коленках с полчаса нарезал, а она ровно пенёк с глазами, ни бе, ни ме, ни кукареку. Спугался, да ходу. Через дыру в назьмянке (стены двора турлучные) едва пролез, изгваздался. Никому ни слова, думал, сама очухается, а оно вишь как обернулось. Весь сказ его. В избе разговоры:
- Могла и кони кинуть, кабы Глафирьке не приспичило с угольком…
- От, варнак, язви тя, удумал чё…
- Я бы померла…Ну-ко, сказать просто: одна, на ночь глядя, а тут…
- Дак от тебя Мишка не побёг бы, он уже знает, поди, чем молодух в память вертают…
- Э-эх, токо охальничать, ничё вас не дёржит, страмотников...
- Обездвижет, не приведи, Господь, кому ходить? Варюха сама хворат бесперечь…
Тут с коника молчание прервалось басистым требованием: узолок отдайте! Получив мошну на руки, Мокинчиха сделалась на ум ятной, словно и не пережила немилосердной ночи. Слабёхонько, но встала, нашла в шкапу ковшичек, водицы испила да той долбленой посудинкой так заехала Мишке в лоб, токо деревяшки полетели, одна ручка в кулаке у баушки торчит… Парня в сенки вытолкали, чтоб не ерепенился, хозяйку под боки, снова на постелю уложили. Там она и выговорилась. Да столь рясно и увесисто, что прибывший со святыми дарами батюшка вынужден был срочно покинуть обчество. Следом спровадили вон молодух и казаков, кто присягу ещё не принимал. Оченно разошлась старушка, плотно выражая радость вновь обретённой возможности жить. Всё красноречие мужа своего Мокея, на которое тот, сказывали, был донельзя горазд, помнила, оказывается, замечательно. Что и доказала безостановочной декламацией – уши вяли. Едва уняли, сбрызнув крещенской водой с божницы. Честь имею, аиртавич.

ФАНТ
Масленицу в станице Аиртавской по-свойски называли Масленкой, с ударением на первом слоге, ещё - Маслёной. Праздновали тишком, пока советская власть не приплела к ней свой праздник – Проводы зимы. Стали гулять в открытую, костры жечь, представления делать, гулянки концертные устраивать. Вышло, как всегда: провозглашали одно, делали другое. Со сцены зиму провожали, дома и на улице наливали за Масленку, закусывали блинами. Повезло и на сей раз древлеславянскому языческому действу, оно и с православием подружилось много веков назад, и с атеистами поладило.
Одну Маслёну вспомнил, лет 35 тому… В Тургае имелось (есть ли сейчас?) старое крестьянское село Кийминское, по-совецки – рабочий посёлок Кийма, райцентр в Тургайской области. При нём – крупный совхоз с башковитым и разворотливым директором по фамилии (как бы не соврать) Левандовский. Молодец! Большое многопрофильное хозяйство развёл. И зерно, и животноводство, и сад-огород на диво, много чего водилось. Среди прочего – конеферма. Не абы какая, при статусе племенной по кустанайской породе верхово-упряжных лошадей. В Кийминское тянуло: сказывалась детская ещё привязанность к коням, казачьи корни… Особые звуки, запахи, общение. Иной раз и заседлают, пробегишься по округе, кровь себе и жеребцу разгонишь… Когда и на лису с собачками затевались, тогда вообще – песня!
А тут – Проводы зимы, Масленка, короче. Позвонили – приехал. В Кийминском к художественной самодеятельности подстраивали русские забавы – запрягали принаряженных в ленты ладных лошадок при выездной (праздничной) сбруе. Народ усаживался в сани, кошевки, летели в раскат тройки, пары, одноупряжь… Колокольчики-бубенчики, баян, гармошки, смех, костры с ароматами шашлыка, каурдака (жареные потроха), а где и котёл изрядный с мясом варится, рядом плов мастырят… Глядишь, на скатёрке сало свиное резаное, и тут же – казы, чужук из конины лежат, блины стопкой, чак-чак, огурцы солёные, пиала горячей шурпы…Разное уживалось! На первой звезде чучело зимы сжигали.
Сейчас на Западе щеголяют толерантностью, у нас это называли дружбой. Брат (один народ) почитал брата (другой народ), сестра (одна национальность) привечала сестру (другая национальность), и неплохо получалось. Русские традиции Левандовский умно сплетал с обычаями степняков. Байгу или скачки, по-нашенски сказать, включали обязательно, и ещё – кыз-куу (догони девушку). Ну, когда она стартует верхИ, а джигиты вдогон. Самый жиган должен на скаку обнять и поцеловать её прям в седле – приз. Между прочим, это не просто. На быстром аллюре – одна сложность. Другая в том, что кызым имеет камчу (витую из ремней плеть) и по правилам игры может огреть охочего до её талии и губ. Попадёт – мало не покажется: от удара полушубки на спине лопались. Тогда не до лобызаний, желания - на пол-шестого…
Перед стартом кони фырчат, пар шибает из ноздрей, куржак стаивает на шеях…День выщелкнулся не особо мартовский, градусов 15 морозец, вроде солнце, а снег скорузло визжит. Под кийминскими - видные лошади, гнедые в основном, пара карих и один прям на вороного глядится, что для кустанайца редкость. Горячат их джигиты, подзуживают друг дружку, поодаль побежки пробуют. С других совхозов лошадки беспородны, так себе, но мечтать же не вредно! А вот и героиня игры – симпатичная девушка в казахском костюме, в седле сидит – я те дам! Над шапочкой – султан из перьев филина колышится, словно дразнит: догони-догони… Не конь - тулпар под ней! Неужто Фант? Точно! Он и есть…Сын Фазана и Ноты, с родословной (зоотехник хвалился) от самого Зевса, зачинателя породы. Золотисто-рыжий. На рысях от конюшни всадницу вынес, пОвода просит, а та чуть отдаст и тут же укоротит, переменными хОдами себя подают. Знающая амазонка из Тургая. Чувствуется и видно, что конь не палкой - овсом выезжен, совкий, толпу, будто раскалённый гвоздь масло, проткнули. Судьи обозначили старт, напоминают правила игры.
Любуюсь на скакуна, с осени не видал. Породу вывели в 1951 году, в ней кровя донских, астраханских жеребцов со старых ещё заводов, от князя Дундукова включая. Работали Тургайская и Кустанайская заводские конюшни для нужд Сибирского, Семиреченского и Оренбургского казачьих войск. Женихали привозных жеребцов с кобылами местной породы. Советское коннопроизводство продолжило традиции. Добрая получилась лошадь. Фант – в стати массивен, но голова и шея облагорожены – сдаётся, суше и длиннее, чем у маштаков. На низкой ноге, навроде карабаиров, однако в холке поболе полутора метров, а то и выше на ладонь. Чем-то на дончаков походит, но зад не вислый, да и тяжельче плотью. Нравом строгий, к публике привычен, поскольку с двухлеток в союзных дерби, скачет и теперь на ипподромах довольно. Да, у джигитов трудная задачка. Коли красавица не потрафит кому, не придержит Фанта, ни у кого нет шансов. Без тотализатора ясно.
Команда распорядителя, подстроились… «Кыз» выдвинулась на линию, те, которым «куу» предстоит, – чуть назади для положенной форы. Алга! И здесь кызымочка совершает непоправимое – со всего плеча опоясывает Фанта камчой по маклаку. Чтоб круче взял. Жеребец от неожиданности и гнева аж присел…Как?! Его! Призёра многих городов! Да он на версте из двух минут выбегает! Профессионала средь шушеры, с которой на одном лугу пастись гребостно. Камчой, что собак шугают. Жокей остерегается стеком, разве перед финишем когда, а тут – на старте порют! Яростью вскипела кровь, и в сей миг Фант взял!
Жалко, стоптали следы, нельзя было замерить, но скакнул тигром. От могучего рывка кызым в своих разноцветных одеяниях порхнула из седла бабочкой. Добро, стремена каблучками не зацепились – кувыркнулась на снежок без помех, только шапочка покатилась с перьями. Фант бешено уходил в степь. Буран за ним да глызки скомканного снега. Ещё и задом наддал, засранец: ваши игры имел в виду, дескать, заарканьте на тебенёвке кудлатого «киргиза» в репьях, он вам и собачкой гавкнет за пучок люцерны, а с меня хватит…Конюхи поссаживали наряженных джигитов, сами – в сёдла да в погоню. Переняли к обеду, пока не набегался…
- Раушан, спятила? Фанта, камчой? - серчал директор на девушку, когда ту подняли, успокоили, ничего страшного, лёгкое потрясение, - русским языком предупреждал: нельзя даже намахиваться, а ты…
- Не пойму, как вышло, на тренировках без камчи в основном работали, а тут сунули, женихов отгонять, ну и махнула машинально, - девушке самой обидно за испорченное представление. Левандовский отмяк – Прощеное воскресение, как по-другому? Пошли блины есть, без кыз-куу, но зиму проводили, Маслёну отгуляли. Тем и кончилось.
…Печальное послесловие. Фант, увы, конец уготовил скверный. Погодя недели, пустили размять на корде, а в деннике неподалёку кобыл не увели раздолбаи, хотя строгое правило о том. Загородь не в прямой видимости, зато запахи, когда ветерок с той стороны… Кобыл Фант причуял сразу, – жеребец же, в самом соку! – заржал, услышав заливистый призыв, заартачился. Недоуздок порвал, на конюха попёр, когда тот уздой с цепкой обратать хотел, клокочет, дурниной орёт, аж в ушах закладывает… Рабочие подбежали, глядят – не домашнее животное, зверь лютый бесится. С жердей щепки летят, лупит передом и задом, грудью ворота таранит – проволочная закрутка из шестёрки едва дюжит. Сам побился, кровище… Конюху жалко страмца, ведь на руках вырос, опять спробовал успокоить, да куда там! Смял, стоптал до смерти, ничего не успели сделать. После свечку дал, а с неё ногами об землю вдарил так – передние пясти хрястнули, кости наружу…Тут директор подъехал. За ружьём послал, пристрелили Фанта. Дуплетом. Жаканом левого ствола, чтоб не мучился. Правым – во исполнение приговора за убийство человека. Честь имею, аиртавич.

Очень хорошо, что сделали отдельную тему. Всегда с удовольствием читаю рассказы уважаемого Аиртавича. Талантливо написано! Мысленно переносишься в то время, и как будто сама разговариваешь с этими людьми.

ЖИВИ И ПОМНИ
Вот приметил вчера, что осыпался конопляник у старого колодца, что напАх снегом ветер, и таким далёким показалось лето. Стараешься пробудить в себе тёплое, а не получается… А может и хорошо, что несовершенна человеческая память. Нет избирательности. И пустое в ней гнездится, и главное… Но под момент нужный либо случайный, под настроение, так прихватит – и враз перед глазами былое.
Наяву вижу сенокос. Как с хрустом падают под косой зонтики морковника, пушистые колоски тимофеевки, свёкольные головки кровохлёбки. Как неслышно приникают к земле мягкие ладони подорожника с краю загонки, лесной клубники в самой гуще. Как путает прокос мышиная радость – неподатливая вязель. Будто на неделе расчёсывал литовкой густые пряди лабазника и старался не тронуть лопоухие осинки и нежелательную в корме щипигу (шиповник). Будто третьеводни шумел граблями на подсохшей кошенине, а после умаялся от вил, когда вершили коровью кормилицу – высокую скирду лесного сена. Было же, помню!
Но побурели под дождями стожьи бока, и не так ятно слышен запах бывшей травы. Глянешь на старенький тын, пожухлые, побитые бойкими утренниками листья лебеды, на пустой, без скотины, выгон и так далёко всё уходит, что и засомневаешься вдруг: да было ли?
Жалко те дни. Потому что знаю, как последним напоминанием их станет листок дикой богородской травы, обронённый на февральский сугроб. Разотрёшь меж пальцев, и тотчас робкой волной средь пресного холода коснётся души невозвратный, долгий запах прошлого лета.
Конечно, предполагаю, будет новый сенокос, но возраст делает память скупой, а надежды - застенчивей. И потому годы нашёптывают бубновую печаль: может, и будет новый-то, а тот уже точно – не вернётся. Как ни зови и не хмурься.
Тогда смотрю на моего парнишку и радуюсь: сколько у него энтих сенокосов впереди… Запомнит ли их, сынок? И тут же думаю: а сколько мне их осталось? Не, память человеческая – штука не всегда весёлая, факт.
Таки дела. Живи, как говорится, но помни…

ПРОЩАЛЬНОЕ ДЕРБИ
Сумеете ли вы понять скороговорку конских копыт?
Попробуйте ухватить её возбуждённым слухом своим, сидя на утлой качалке позади Заграя, когда он, на полную хАкая, разогретый двумя кругами, выходит на контрольную версту, и по натянутым жилам вожжей начинает перетекать в ваши руки захватывающая мощь и трепетное нетерпение рысака-четырёхлетки. Он пока просит, умоляет, но – неудержимее шаг от шага – требует наконец простора, обеляя пеной неподатливые покуда удила.
Дайте же воли коню! Не на тройке сидите, как у Николая Васильевича пишется, и не коренник с пристяжными взрывает испуганный снег, а звереющий от хода Заграй, и какая же русская душа не станет томливой? И вот, захваченная забытым топотом, она сама уже ждёт, эта душа, нежданного чуда, раскрываясь навстречу таинственному риску, опускается к ямщицкому опыту недалёкого предка и – пропади всё пропадом! – готова лететь незнамо куда, лишь бы свистело в ушах и знобило на ветру, и косился бы на лихом повороте закровянивший глаз душного рысака.
Вы уже сами неопытно торопите коня и сами торопитесь чему-то навстречу. Рысак на мгновение сбивается, но тут же правится в побежке, и вновь застится обочина от уверенного порска. Вы ловите вершину мига, край возбуждения, когда откуда-то изнутри, заторканный буднями, обсыпанный перхотью никчемных обид и пересудов, вдруг возникает вольный, даже для вас самого неожиданно сильный порыв. Он захватывает, ищет выхода, и вы орёте, будто не верстовой круг перед вами, а вся матушка-степь, орёте нечто невообразимое для современного человека: эге-гей! залё-ё-ё-тныя!
И теснится горячий комок в груди, и вскипает слеза дотоле неизведанного восторга, и пока невдомёк, да и недосуг думать, откуда что взялось…
А Заграй, умница, прибавляет, отжигает. Теперь - то не бег вовсе, но полёт. Простёрся хвост над сумятью проворных копыт разгневанного дорогой коня. Вымок, леденея от хлопьев пены, в смущении полчаса назад напяленный линялый камзол наездника. Пена ещё и ещё пухнет под сбруей, срывается с распалённого крупа Заграя. А он всё скорей, всё неистовей…
Ну, тут уж вам и черт не брат. Несётесь навстречу прошлому. К постоялому умёту в степи, к станкам для разгонных упряжек, к проломному кистеню супротив неосторожного барина… За всякое обидное слово вы теперь спросите и не дадите спуску. И что вам до унылых деревень и хаты с краю, когда впереди такая дорога да при буйном жеребце!
МолодцА! И уж не взгляд, а взор блещет с-под шапки. Не рукой гостя, а дланью хозяина правите бег бушующего рысака. И он чует, признаёт эту в вас перемену, сминая последние метры финиша! Увы, звонит колокол…
«Спасибо», - шепчете вы Заграю – чистокровному орловцу, сыну Забоя и Грации. Конюх хватает на бегу поводья, отваживает распалённого коня на круге, накрывает попоной.
Отойдя и остыв, вы обидчиво смотрите, как смирённо плетётся сникший Заграй мимо вас в полутёмный и терпкий сумрак конюшни. Протестует, вскрикивает душа, и вздрагивает рысак, заслышав кличку. Конюх недовольно осаживает взброшенную зовом голову коня, и уже укатанной сивкой топочет тот по настилу в темноту, напоследок высверкивая серой сталью подковы.
Да и вы уже не тот. Опустились плечи. Удаль унимается дрожью в коленках. И одно за другим лезет в голову, что завтра – на работу, что с начальником у вас нелады. Уйти бы, да жена в декрете, деньжат маловато и придётся опять помалкивать, не то «сократят по собственному». А куда? Велика Россия, как говорится, отступать некуда.
Да и с этим удовольствием придётся завязывать. Дядька ваш, конюший, на пенсию собрался, а задаром кто пустит?
Не оборачиваясь, уходите прочь. Сутулитесь в худом пальтишке. На улице не скажешь про вас, не догадаешься, что никто другой, а вы именно на Заграе сделали "1600" полчаса назад на седьмой результат сезона. Эх ты, русский человек… Впрочем, о чём это я?

ТРЕПЕТНА (рассказ конюха)
Эва, спомянул…Держали такую, как не знать. Многим запала. Она – от Трубача и Песни. В дедах знашь кто? Ни хрена вы не помните. Своих дедов даже… Сам Перун! Ух, и варнак… Злой, хлёсткий, зато на круге – истинный богоносец. На нём Ананьев ездил. Один и мог. Как они на Кубке Балтики тамошних объехали… Кто видел – помирать не грех.
Трепетна от Перуна рысистостью. Что тебе машинка швейная строчит. Трёхлеткой на места добегала. А карахтер – в другу сторону. До того обходительна… Сухарик ей дашь – она глаза закрывает: спасибо, мол, дяденька, токо в другой раз не следоват вам беспокоиться… Чисто барышня. Эх, ей бы пораньше народиться. При старом директоре нашем, Царствие Небесное генералу…
Когда продали её, ты ещё не уезжал? Мишка – конюх ейный – сивый, а не голосил только. Н-да, у нашего брата сейчас одно – рюмсать в рукавицу. Начальство теперь без «народного контроля», а работягам одно стало – не спрашивают, не сплясывай.
Потом Мишка её в Пятигорске, кажись, углядел. Вертается – черней тучи. Скурвили, грит, ровно бабёнку. А наш к тому времени сдумал её обратно выкупить, чтоб линию Перуна сновить. Конюшня совсем обмельчала. Ямская стала, а не ездовая.
Ты уже в городе… жил – привозят. Снег токо лёг, морозно. Сходни едва ото льда оббили. В куржаке кругом чисто, бело. Смотрю на Трепетну: вот это да… Целовал ястреб курочку – оставил одни пёрышки.
Далее совсем расстроились с Мишкой. Он на пенсии, а припёрся первым. Как же Трепетна вертается. Встрелися… С ярманки оба-два. Глядим, левая лопатка у неё трусится. Как летом при слепнях. Так то – летом, а тут зима же, говорю… Какой тебе замёрзла! Я – раз руку на лопатку, а там… Рубец в палец толщиной. До кости, видать, можа до нерва какого досталось.
Другой рукой к холке, а она недоуздок тянет, жмурится. Забыла, что Мишка, что я – не приучены… В жизни не намахнулся, не то, что ударить. Хотя два перелома схлопотал да щека, вот, от Перуна память. Шерканул ладошкой по крупу – куржак смести, а это…Не скоко куржак, а седина, веришь? Какой же курве дозволяли так над лошадью изгаляться, думаю про себя, да ещё над такой, как Трепетна?
Что потом? А что. Резвости – вон до туда хватало. Запалена вчистую. Ход секётся. Задни бабки сбиты. Может вальками, если какой дурак в упряжь ставил… Руками сено подкладывал. Вил, метёлки, вобче инструмента с черенком пужалась. А под энтим делом к ней зайти, в денник даже, - хоть валерьянкой отпаивай… Досталось ей, чего там…
По весне пустили в табун. Оклемалась будто – и на тебе! Споминать тошно… Дай-ка закурить… Начала жеребиться. Мне куфайку на рукаве сжевала. Терпел, когда и кожу мне прихватывала, лишь бы вышла… Не вышла. Жеребчик остался…
Не, глянуть не сможешь. Ананьев сейчас старшим конюхом, как с наездников ушел. К жеребчику со стороны никого не пущает. Ну, какой-какой? Наш, орловский. Загадывать рано, но Ананьев абы что не возьмёт. Кличка – Стрепет. От Сапуна и Трепетной, значит. Не забыл, как лошадей называют? Верно. Чтоб от родителей буквы имелись.
Вишь, какая судьба незадачливая. Навроде у бабы иной. Даром, что лошадь была… Эх, да у нас теперя всё так. С народом, к примеру, что с животиной… Ни хозяина, ни пригляду. Ездит, кто хочет. И всё кнутом, кнутом. А коня, слышь, овсом погоняют! Давай ещё по единой. Жалко, а что делать…

СИНЯЯ, СИНЯЯ
За околицей снег визжит пуще, и весь день звонкий на выщелк. Солнце, будто станичный ухарь, наборным пояском обволоклось. На бугре и вовсе не дюжит щека студёного дыхания поля, расстеленного вширь и вдаль с барской небрежностью зимы. Скользишь бочком, кинув лыжные палки, поминутно оттираясь рукавицей.
В Борку согрели чуток зелень и охра сосен. Тишина от холода хрупкая. Простылые голоски синичек звенят обломанными сосульками. Хлебные крошки, что сыпнул, остались не тронутыми, как ни старался. Деревенские подмели бы до сориночки, эти – дичатся…
След волка и след белки, там ночевали косачи, пересекаю нарыск жирующих беляков посреди ракитника… Приметы вчерашней жизни. Сегодня всё устоялось, надолго замерло. Безучастны сосны, недвижны осины, перепуганный недавним бураном чернотал.
Березняк спускается к речке. Белые стволы, белая невесомая пороша, белым-бело. Сонное царство – сказать, ан нет: жмёт слезу сквознячок с просеки, шевелись, давай…
Вот опушка, худолесье прибрежное, а где же протока? Русло лишь чуть угадывается верхушками талов. Заровняла всё метель-позёмка. Спит, видно, живая вода. Постой-ка, дальше за излучиной, блеснул обдутый кружок, ровно зеркальце. Лыжи скользят по чистому льду. С колен, навроде лося, смотрю сквозь него, будто в окно отцовского пятистенника: ждут ли, помнят?
И вижу: жива речка! Шевелится шелк тины у дна, пескарёк за камушком стоит, значит, неустанно бьётся живым ключом сердце сибирской земли, день и ночь струится родная и синяя-синяя вода.

КОННЫЙ БОЙ
Бездна разомкнулась… Вся целиком влетела туда третья сотня сибирских казаков из первого их полка. А навстречь – густая, сабель на триста, не меньше, конная толпа, средь которой, сквозь едкую пыль солонцов, мелькало цветастое рваньё сартов, светлые чалмы коканцев и бухарцев, зелёные повязки таранчей. Теперь кому-то пропАсть, кому-то остаться на этом свете до поры. На войне у каждого свой час…
Залпы ракетных станков шуганули азиатцев с холма, и теперь они с воем и визгами карьером неслись на сближение с казаками, надеясь разом избавиться от шайтан-огня и, смяв русских, скрошив их единым ударом, уйти в спасительное марево причуйских песков.
Преодолев встречную мятель пущенных на скаку стрел, сотня врубилась… Забыв себя, что крещённые в святой купели, что обрезанные по крайней плоти, сошлись люди на погибель друг дружки, опрометчиво и дерзко присваивая не своё, а по любому канону, - Божье право решать: кому жить дальше, кому умирать неотложно и скоро, здесь, сейчас, либо опосля от мучительных ранений.
Впрочем, старые казаки полагают, будто Всевышний в досаде покидает места богопротивной злобы, уступая сатане минуты власти… Наверное. Потому как даже с горних высей бессильно и стыдно смотреть, на что бывает способно твоё лучшее, доселе казалось, создание. То ли отравленное, то ли опаскуденное запахами и видом подешевевшей вмиг крови.
Открыл шум ближнего боя дебёлый хруст всаживаемых казачьих пик первой шеренги лавы, умело пронзающих животы, груди, спины… Тут же его накрыли трески, храпы, рычание, мокрые шлепки сабель по рассекаемой, но покуда трепещущей плоти, перестуки златоустовской и персидской стали, шум падений, визги, стоны…
Не увидать человеческих лиц, их сгасила лютая ненависть. Ярость обнизила лики, черты исказились неузнаваемо. Довлела в каждом пещерная жажда выжить, ради чего следовало убить. Вымело из пылающих голов прежние разумения добра и зла, милосердия и пощады. Бой властно мохнатил сердца, и в тех первобытных мускульных мешках уже не хватало места для души, духа. Людей не стало, терзались звери…
Сбитые с сёдел, спешенные в драке, они вскакивали, норовили достать уцелевшей шашкой, ножом, обрубком пики, наконечником стрелы, горстью щебёнки или камнем, чем угодно и кого угодно… Метались в лихорадочном азарте причинять смерть, боль, на последнюю малость – хотя бы испуг. Всаднику, лошади его, такому же несчастному… Полоснуть, ударить, ткнуть в бок, по ноге, в глаз… Ради единственного – отогнать, отпугнуть от себя смерть. И доставали, пока их самих, пыльных и окровавленных, не добивали, не сминали конями, ломая спины жутким наступом копыт или не секли особо страшным – сверху вниз наискось – взмахом неумолимых клинков.
Твари бессловесные, без искры Божьей – казачьи и азиатские скакуны, оставшись без седоков и уже не понукаемые человеком к убийству, даже скот этот о четырёх ногах, взбрыкивая и лягаясь, во весь опор покидал гиблое, набухающее кровью место, уносился от нестерпимого для животных ужаса, который гнал их сильнее страха перед волком на просторе либо тигром в тростниках. Двуногое зверьё казалось страшнее…
Одно и хорошо: скоротечен кавалерийский бой. Как бурелом в лесу. Ворвётся шквал ветра, повалит дерева, исковеркает и стихнет, натворив бед на годы вперёд. Потери мгновенны в конной сшибке. Кровавая победы скоро определяет свою сторону. Чей удел - поражение, кто двигается ещё, спасается беспорядочным бегством. Победители либо кидаются вдогон, либо остаются, усталые, на поле добытой славы.
Азиатцы скрылись, третья сотня собиралась трубачом и вахмистром под значок на пике. Офицеры распоряжались насчёт дальнейшего и пленных… Постепенно обретали сибирцы утерянный вид человеческий, яснели глаза и лица, видно, слетались к людям души. Сбатовали коней, пошли по полю… Среди окровавленных тел отыскиваются павшие други, разбираются раненые и увечные, определяются трофеи.
Возбуждение сменяется спокойным равнодушием, полынной горечью и потаённым стыдом за содеянное. Оно, брат, не дрова – людей рубить умаялись. Пусть веры другой, обличья и повадков, к тому же – обиды немалой перед встречей сделали, а всё одно – твари Божьи, как ни крути. И в жилах их – не вода с лужи. И матеря ихние - не волчицы. И детишки – не щенки собачьи. Знают казаки: сиротские слёзы тяжко замаливаются, не ведают только - простительны ли?
Одни новички с запасной сотни, которым лютость конной атаки впервой, сразу по окончанию дивились да радовались, что вышли живыми, даже кто и покалечен телом. Парняге из фланговых спину распанахали киргизским клычом – лыбится, до свадьбы, грит, заживёт, токо бы у фершала нитки шёлковы нашлись. Замутило некоторых на обходе…Битый народ кругом, ровно снопы разбросаны. Где цельно, где частями, с потрохами наружу, на что глядеть и бывалому тошно. А глядеть приходится… О ранах душевных покуда не мыслят, то позже придёт, нещадно рубцуя сердца.
Кавалерийский бой – главная стихия казака. Хотя он умеет и спешенным биться, из винтовочки пострелять с укрытия, в рукопашной штыком, прикладом, ножом действовать. Особенность в том, что кавалеристу, казаку приходилось убивать лично, чаще - лицом к лицу, неоднократно, чтобы остаться в живых самому, спасти от гибели товарищей, обеспечить успех дела. Судьба в каждом бою тебя, будто безменом, взвешивает, чего и сколько ты стОишь. Выбор донельзя скуп и жесток: ты или тебя.
Как же это не просто, вдумайтесь! Например, в туркестанских походах нашим казакам по нескольку раз за сутки доводилось сходиться с неприятелем то в седле, то пеши. Бывали дикие, кровавые дела. Там так: с волками жить – по-волчьи выть. И никуда от дел тех не свильнуть, понимаете? За казака никто их не покончит, некому.
Поэтому, когда читаем хронику минувших лет, мемуарную либо художественную литературу, должны понимать через какие испытания, а подчас и муки, проходили наши предки. Гляньте письменные свидетельства участников хотя бы туркестанских походов. Стычки, атаки лавой, погони с рубкой почти каждый день, а то и по нескольку раз за сутки, включая ночи… В горах, пустынях, на одних, бывало, сухарях… Испытания не только физические. Ни у кого нет привычки убивать, есть понимание долга и присяги. Но кто сказал, что это легко даётся? Не зря же ходила среди аиртавичей поговорка: весёлое горе – казачья жизнь!
Тогда не было психологов, никто не организовывал курсы реабилитации. Полковой священник да церковь дома – все прибежища измаянной души. Однако вертались сибирские казаки в станицы, к родным очагам, держали хозяйство, заводили семьи, воспитывали детей… Мирное мужество не менее боевого стоит. Раскинуть умом - так и дороже. Ведь случалось, правда, крайне редко, когда отважные рубаки, кавалеры, пропивались до нательного креста, но не получалось залить вином невидимый зато страшный прорух Туркестанских походов. В семье, дому жить – не азиатца воевать, где бывало предельно ясно: руби, коли… Слава Богу, большинство наших предков умело брать себя в руки в мирной повседневности. Вот ещё в чём жизненный, человеческий подвиг сибирского казачества! Сильные и стойкие духом были люди. Великолепное узорочье русского народа!