Бывальщины Сибирского казачества.

Восхищен. Как всегда ярко, образно и близко сердцу. СПАСИБО.

ПРИКАЗ.
Баушка Поля на фронт отдавала трёх сыновей – Николая, Александра и Павла. Младший пропал без вести. Отец, сколь помню, ладил с д.Санькой не шибко. По году не разговаривали. Не о всех причинах тут рассказывать, об одной насмелюсь.
Аиртавские братья Савельевы смахивали на братьев Савельевых из «Вечного зова». Киношный Фёдор – это тятя, Иван – это дядя. Условно, конечно. Предательства как у Федьки не было в помине. Тятя фронт прошёл, гвардеец-артиллерист, медаль «За отвагу» и другие. Но губы кривил на колхоз, «под турахом» тепло поминал «ранешну жись», хотя ухватить успел немного – с 1913 года. У дяди наград погуще, звание выше. «Сучок» был в том, что дядя имел ещё и партбилет. Потому отец с едкой, как самосад, иронией подковыривал при подходящем моменте: ну кумунисты умнаи, ну хватки, спасу нет…
При Хрущёве уже можно стало: оттепель. Прохаживался и по поводу «старшего сержанта» у братки, у самого-то – сопля на погоне: ефрейтор. Младший терпел до третьей-четвертой рюмки. Впрочем, каки «рюмки»? Пили ханУ (хлебный самогон, из сахара - чимиргес) стакашиками, ёмкостью, правда, менее гранённых. Из мутно-синего стекла. После начинался спор, с переходом в ярый. Не дрались, но пуговки скакали… Заканчивалось хряском дверей об косяк со всего маху и зароками: сдыхать буду, а суды ни ногой! провались тар-тарары! Прочее опускаю, в том числе из-за обширного, на пару абзацев, объёма. Спустя как-то мирились и – сату-сату, опять за ту.
…Тот вечер прошёл по накатанной. Мы с Сашкой (братка мой младший) наблюдаем с печи, отодвинув занавеску. «Болеем», естественно, за тятю. Он, как всегда, играет «белыми», первым начал. Проехали тему нашивок, дошли до «партейных». Поскольку у КПСС ошибок уйма плюс уклоны разные, то тятя накрыл брательника и всю линию партии упрёками, ровно обстрелом пушечного полка артиллерии прорыва РГК, в котором воевал. Беспощадно, увесисто и плотно! Когда чуждые позиции горели щепками, перенёс огонь на личности. Вот чем, спрашивает, ты думал, когда в ряды лез, чё ты выгадал? Токо хорохоритесь да болтаете красными корками, как бугай мудями…
Тут дядя встал… Бледный, опрокинулась посудина, потекло, мама с тряпкой метнулась. Он с надрывом, со слезой в голосе: погодь, кума, не сепети… Встал против старшего брата:
- Слухай ты! На передке команду: кумунисты, вперёд! – слыхал?
Тятя рукой изобразил неопределённое, да ладно, мол, у себя на политинформациях лозунги читай либо жинке своей…
- А ты не маши, Колька, - Александр Андреич трезвел на глазах, - слыхал команду? Все подряд ямки глыбже роют, ж…ы прячут и никого не выколупать, а срывать атаку нельзя, тады политрук подымался: кумунисты – вперёд! И мы вставали, шли. Не видал? На пулемёты, под огонь! Кады дажеть штрафники лежат. На что, спрашивашь, партбилет взял в 42-м годе? Выгадать чё-нить? Дурак, и не лечисся. Не понять тебе. В партячейке таки ребяты были… От их теми командами выбило. Зато вы, из ямок которы, жить остались, теперь кочевряжетесь … Не дам!
Тятя выглядел растерянным. Вторым номером стал, не первым. Понятно: и слыхал он ту беспощадную команду, и результаты видел, просто не ожидал столь сильного хода. Расстались с братом молча и надолго. А мы дядю зауважали. Долго представляли в играх: все в окопе, а д. Санька (им быть хотелось) встаёт. Под нещадный огонь.
Молодежь сегодняшняя имеет, наверное, право усмехнуться былой, дескать, наивности советских детей, к которым себя отношу. Те, кто воспитал в себе непримиримо-жёсткое отношение к прошлому, так и сплюнут: дурили, калечили пацанов, коммуняки… Спорить не стану. Одно беспокоит: ежели придётся, (не приведи, Господи!), то будет ли кому вставать за Родину, когда пехота ляжет, танки задымят, самолёты далеки от боя? В Красной Армии – было кому, а в современной? Какие призывы им дух взметут? Идеологии-то нет, конституционно запрещена. За «национальное достояние»? Ну да, ну да…Других вопросов нет. На всяк случай, доложусь: сам - бывший член партии, внук колчаковского белоказака. С одной стороны, деда жалко (рано помер), с другой - жечь билет не собираюсь. Хоть пополам себя режь! Получается: мы – последние подранки далёкой гражданской войны. По большому счёту – так.

НАСКОК
Утром, по косым и покуда прохладным теням последних барханов третья сотня аиртавичей и челкарцев уходила из прибалхашской пустыни в сторону ишимских степей. Шайки киргиз делались на пути всё гуще и настырнее. Так бывает, когда разрозненные облака сбиваются вдруг в единую тучу и разверзается редкая гроза с дикими высверками небесного огня, трескучего грома и обвального, но краткого ливня.
Вот и сейчас, где-то за ломаными кромками мелкосопочника, похоже, метались, накапливались мятежные остатки битого султана, ватажки барымтачей, сгущались воедино грозовым облаком в расчёте на внезапность наскока и ожидаемый испуг. Тогда и пограбить с руки, содрать бакшиш с неосторожного орыса. Так обдирали караваны бухарцев, мирных хивинцев, да мало ли…
Наконец, к серёдке четвёртого дня сотня очутилась в сплошном кольце, движение прекратилось, потому как передовой разъезд, вернувшись на рысях, доложил, что верстах в полуторах, за каменной осыпью, бурлит куча всадников. Сабель на двести, никак не менее. По сигналу к отряду подскочили боковые разъезды охранения, арьергард. У них – чисто, стал быть туземцы действительно кучкуются впереди отряда. Впрочем, не успели обмыслить рапорты, как донёсся визг и вой, показалась сперва туча пыли, а затем наверх щебенистого увала выметнулась многочисленная толпа.
О встречном кавалерийском бое не стало речи. Опережая команды, уже спешивались казаки, батовали коней, дежурные коноводы ложили их наземь. Отбегая чуть далее, каждый искал для позиции хоть кучку дресвы, хоть кочку травы, чтоб припасть и взять прицел, который уже выкрикивали офицеры. Ездовые тоже знали дело, выводили обозные телеги в круг, закидывая просветы меж ними мешками с фуражом и провиантом. На двух фасах пушкари выставляли оба единорога.
Привыкшие сражаться без тыла, в сплошном почти всегда окружении превосходящего числом неприятеля, казаки действовали споро и деловито. В миг един сложился вагенбург (лагерь), встретивший разгорячённых киргизцев прицельной стрельбой. Казалось, ни одна пуля не уходила «голодной». Каждый снаряд нёс убыль толпе. В неё саму населялись железные ветры, ужас смерти скоро задавил и воодушевлённые крики, и азартные вопли. Только топот и гул, только стоны умирающих на скаку. Добавлял паники лошадям и всадникам громкий треск ружейной пальбы, уханье единорогов, разрывы снарядов в самой гуще атакующих. Вскоре первый, обычно самый пылкий у азиатцев, натиск обратился не менее суматошным бегством.
Те, кто наседал на лагерь с боков и сзади, разворачивались обратно в степь, уходили из-под огня казаков, нещадно нахлёстывая коней. Хуже было тем, кто атаковал по фронту, в лоб. Передние лишились возможности обратиться вспять, могли только обходить линию огня слева и справа от вагенбурга, потому как задние ряды напирали, безуспешно пытаясь осаживать набравших ход коней. И все они, без свободы манёвра, мешаясь, внося беспорядок в и без того ошеломлённые и расстроенные ряды, делались удобными мишенями для стрельбы почти в упор. Кое-какие сходу влетали в обозные телеги, круша дробины и оглобли, ломая конские ноги. И тут же были добиты казачьими клинками.
Оглушённая и раздавленная потерями, толпа более не рискнула наскочить вторично. Видать, рассыпалась после оглушительно неудачного наскока столь неожиданно, как и собиралась ради поживы. Узун-кулак разнёс весть о стычке далеко по степи, и более сотня до родимых мест не встречала препятствий. Стало понятным в очередной раз, что сибирского казака тяжко брать на арапа, себе дороже обойдётся. Он хоть на коне, хоть пеши спуску не даст. Много после, совсем по другому случаю, но очень верно это качество срифмует товарищ Маяковский: голыми руками казака не трожь, скатится головушка в молодую рожь…

В ПУСТЫНЕ
Сотня сибирских казаков из первого Ермака Тимофеева полка на вторую неделю превозмогла Сары-Арку. За Балхаш-озером открылись голимые пески, которых терпеть отныне до Чу-реки. Прежний, годный в степи гужевой обоз, вернули обратно, основной груз перевьючили на подогнанных загодя верблюдов. Составился порядочный транспорт, сотни на две мест.
- Скажи, за ради Христа, чё по пеклу прёмся? – досадовал Митрий Агеев, рожАк посёлка Аиртавского Лобановской станицы, поглядывая понизу звёзд на светлую обрезь бархана, где ввечеру залёг их караульный пост.
- По холодку, нОчем идтить куды легшее, - вроде согласился напарник Митрия, бывалый казак Фёдор Лукьянов, оттягивающий в полку свой четвёртый год, тоже аиртавич, - не поспоришь, ежели про людей сказать, зато с верблюдами беда…
- Кака-така беда? животно обвыкшее тут, коней да себя беречь следоват, а с ними чё вошкаться?
- Не скажи, - протянул Лукьянов, прислушиваясь к звукам утихающего вдали лагеря, где трубач уже сыграл зОрю, - в песках, пАря, верблюд, а не человек – перво дело. Его не сберегёшь – сам пропал, считай. В гнилых местах энта скотинка – и хлеб, и вода, и припас воинский, всё!
- Дак растолкуй, хвермаршал, што за оказия? А то заладил: верблюд, верблюд, - озлился помладший казак.
- Походи с моё – узнаешь, - на спине лёжа глядел Фёдор в черноту южной ночи, низко утыканную мохнатыми светляками, - беда в том, что верблюд должон быть в спокое, когда бурьян да колючку пережёвывает. Без жвачки он голодный, навроде нашей коровы. Что днём нахватал, обязательно ему дай перемолоть. Лёжа. Стал быть, ночем ходить с верблюдом заказано. Наш отряд, помню, их всех потерял сдуру, когда шли в третьем году к Сардобе-кулю. А их полтыщи было под вьюками.
- И чё?
- Чё-чё, мы же, навроде тебя, умны были. Проводники сбёгли на другой день. Сами кумекали, чё и как в песках тех. На закате вьючили, по темну караваном шли. Утром на зорьке – бивак. Мило дело! Горбатый до 16 пудов прёт под палкой. Но скотина такая – ударил, он жвачку выплёвывает. На пастьбу выгоняли в пЕкло. Да и нахлёстывать полно охотников оказалось… Какая там ему жвачка? Они и зачали падать с голодухи. И нас карачун забрал бы, не сдагадайся генерал Головачёв оренбуричей да яицких навстречь выслать. Они нам, пимам сибирским, растолковали… Попомни, Митька, любой, кто в песках Богу мАливался, скажет: лучше живым идтить под палом, чем подыхать в холодке ночном.
Длинный шипящий высверк метеора заставил вздрогнуть и перекреститься обоих, след в полнеба долго прогорал исчезающей серой полоской невесомого, казалось, пепла.
- Есаул сказывал, што колодцы здесь нарыты повсеместно, али плутали, не сыскали поди? – у Митяя настроение вяло, пустыня начинала пугать.
- Как же… Токо негодными оказались. Подползём к какому-нить, цибарку бросим, на дне – грязь, а то дохлятина смердит. Когда жижа – считай, потрафило. Сразу толкотня, гам, драки бывали за кажин мутный глоток. Как ещё не порезались, не пострелялись… Собаки выли, ровно с них живьём шкуру сдирают… Их побили от нервОв, да чтоб не мучались заздря. Лошади рвали привязь, на бочки и турсуки лезли, чуя сырость. Лизали мокру землю у колодцев, песок с грязью хватали… То же и верблюды, ослы, быки порционные. Глядеть тошно, ровно сдурели все, не приведи, Господь. Ладноть, слухать давай, неровён час приблудит хто-нить, а мы тут языками ляскаем, как эти…

Прослужил в Прибалхашье, пустыне Бекпак -Дола восемь лет. Летом 40-50 жары. Зимой столько же мороза. Да постоянные ветра. Трудно представить походы казаков-пращуров в Заилиский край , Семиречье. Камень, песок, солончак, редкие кустики саксаула да перекати-поле - вод и весь ландшафт. Колодцы, вырытые столетия назад, до сих пор питаю кочующие отары казахов.

Приветствую, уважаемый Вячеслав Леонидович! Спасибо за внимание. Рад услышать мнение человека, который сам видел места, о которых пытаюсь рассказывать. На что опирался азм грешный? Вот цитата:
«Выйдем мы из Петропавловска и идем, начально, верст с пятьсот до Акмолинского приказа степью, где наши киргизы кочуют. Как Акмолы пройдем, и идем тою дорогою, что на Аягуз ведет, по казачьей линии; а семь пикетов от Акмолов прошедши, берем вправо до речки Сары-су, всего от Акмолов верст с двести с восемьдесят. С речки Сары-су опять пускаемся дальше, с верст по́лтораста идем кормами порядочными, без нужды в воде. После того, верст с двести пятьдесят, переход наш труднее: взаправду названо Голодной степью! По этой по Голодной степи, Бед-пак-дала, верстах в сорока да в пятидесяти, понарыты колодцы. Не то что пятьдесят, и сорок верст пройдти в одну кочевку, под жара́ми, мало-мало трудно: так мы ка́к делаем? Запасем в турсуках воды про себя да для верблюдов, да ранёшенько, на заре, и с Богом! ай-да́ вперед! Верст как с двадцать али с двадцать пять уйдем, да пристанем, а жара смёртная, — мы и остановимся. Развьючим верблюдов, снимем с них турсуки с водой, напоим лошадей, которые, при караване, у нас под седлом, поставим и про себя самоварчик; верблюды и лошадки пощиплют травки, какую Бог послал, поотдохнем маленечко, да и опять в путь в дороженьку. А к вечеру опять подходим к колодцу. Так и сегодня, так и завтра, так и послезавтра, тяжко — не то, чтоб слишком тяжко, а тоска находит страшная, пока не дойдем до реки Чуи.
Это из рассказа русского прикащика по дороге в Ташкент. Сообщение Небольсина в «Отечественных записках», 1852 г. Есть масса иных свидетельств.Следовательно, через Бетпак-Далу в Туркестан ходили, даже гражданские. Условия, конечно, опасные по тем временам. Но казак Лукьянов вспоминает ошибки другого похода, по каракумскому маршруту, через земли мятежных туркмен и хивинцев. Колодцы на пути русских отрядов азиатцы засыпали, травили, портили всячески. Плюс ошибочные действия с верблюдами…Это также факт реальный. Описание моё, возможно, далеко не безупречное, потому и показалось фантастическим. Правда в том, что наши предки очень много делали действительно фантастического, во что сегодня верится с трудом, но они делали это! И в этом их величие!

Галина, огромная благодарность за работу! В специфике её (работы) мало петрю, отсюда полное отсутствие замечаний.

ТАРХАН
И видалось ему в дивном розовом цвету, как за отличное геройство жалован он пред строем полка Несудимой грамотой, которая даёт право стоять вольно пред воеводами и князьями земными, не исключая сотенного вахмистра Дейкина. Все они – побоку, окромя, вестимо, царя-батюшки. И он, Филат Петров, вечно отныне неподсудным вертался домой на боевом коне своём Завале в сбруе с узорочьем гораздым, в солнечных зайчиках по серебряным тренчикам. Сам файно гляделся на стременах чернью забранных, в шитой гарусом ермаковке под алым кунтушом, навроде шляхетского, да при золотой сабле с гербовым орлом на эфесе. Такую же имел токо сам генерал-адъютант фон Кауфман, сказывали. Теперьча их двое на весь Туркестан!
Звенела полковая певческая команда гимном Сибири в честь героя. Заводит первый Федьки Сильченки, дудят вторые, даёт гущи бас челкарского казака Игната Нартова. За гимном – новую, о полковнике Елгаштине запевают. Ладно пристали голоса к запевале, вторят ятно, тута и выносной встрял, Крухмалёв из Лобановской. Сибирь, Сибирь…Летят журавли…Ххосподя!.. Завораживают, как энти, - сирены, что ль? Насилу отъехал далее.
Нескоромным обыком двигался Петров, высоким почестям внимал с видом предовольным. Лист бумаги – а что деется! Народу наваливает, Рожество иль Троица будто. И хвалу кричали ему, и здравицы, как нАбольшему человеку. Потому что хучь мужик, хучь благородие встречное знали наперёд, кого зрят в представшем лице. Ведь за пазухой не абы чё, а сама Тарханная грамота с вислой печатью на яром воске. Это она, яко красно солнышко, светит в дороге и делает путь до невозможности блистательным. А лицо то – Филат, якри его! Токо вот мыслишка задняя: за что, за каки-таки заслуги? Стукается в затылок, будто осенняя муха в стекло. Да хрен бы с ней, с мыслишкой и мухой заодно. Не до них…
Обочь хилились охохонцами многие из его обидчиков каверзных, неразберимо от чинов и званий в смущении находясь. И каждый выказывал нелицемерное уважение, (дажеть Завалу, на всяк случай), не стесняясь посетившей их робости, смиренно лицезрели героя и опускались (гля, чё творится-то!) в глубокий реверанс.
Стояли готовой к услугам шпалерой: полковой священник вельми жиромясный отец Нектарий – на Пасху при христосовании больно ткнул в губы увесистым крестом; хорунжий Грибановский – ни за што, ни про што гнобящий неочередными вызовами в разъезд; фуражир Авдеев – через раз обделявший мерки с овсом. На отдале елозился, мигая с фланга шельмовским глазом, приказный Герасимов, обмишуливший Филата в стос с долгом на гольных три рубли.
Герой привстал на стременах – едри твою в корень! Где Верещагин-живописец наезжий? Или двойку бы девиц сюда с родимой Аиртавской станицы. Более не надо, и энтой паре кашемировых по силАм на весь Первый отдел славу его разнести громкую. Да не срослось чё-то… Куды забуторились, шалфейницы? Тута ж такое…
Не нашивка, не галунный темляк, не знак отличия – Несудимая грамота! Именная! Сафьянными буквицами по золотому полю: сим удостоверяется наша царская воля в объявлении казака третьей сотни Первого Ермака Тимофеева казачьего полка Филата Козьмина Петрова… Руку приложил, Александр… Сам император!
Густо и возвышенно, на манер велеречивого баса отца Нектария, поднимали слова те. Прям тянуло сделать тут же шашкой «под высь!». И взнималась душечка казачья под облака и далее, до горней нестерпимой сини, до восторга блаженного, который ни вширь, ни ввысь вместить мощей уже не хватат…
- Благослови, Господи! Слава Тебе, Отцу Вседержителю! – не сдержался Филат, взрыдал горлом и залился счастливыми слезами, воздымая благодарные руки. Чуть погодя, задыхаясь от благости, переполнившей грудь и трепещущее существо его, стомлённо выговорил последнее, - Тархан еси…Тархан еси…
Развеял розовое, разбудил от чар и грёз какой-то суетный, пошлый шум. С трудом сел, отирая ладошками мокрые щёки, недоумённо вгляделся в знакомый облик полчан.
- Непщую себя блаженным бытии, - рокотал Никита Филипьев со второго взвода. Слова благостные, а на деле, коли к моменту примерить, в насмешку звучат. Хохот с новой силой потряс ветхие стены. Просмеивают, варвары. С других углов казармы подтянулись любопытствующие казаки. Филат проснулся окончательно, спустил ноги с полатей, раздражённо обулся.
- Жеребцы, одно слово, - растолкал кружок и вышел наружу, зло оборвав скалившегося дневального, - а ну оправсь, мохнатку закрой, расшиперился…
Н-да, тяжко опускаться на грешну землю опосля таких высей… На плацу по пути к коновязи, окончательно унялся волнительный недавно жилобой, сладкая истома на шагах покидала тело, яснилась голова. И сам теперь усмехался: приснится же, сроду об том не гадал… посмешил людей тарабарщиной скрозь сонную бредь. А всё Варька, сестра младшая, ей когда-то читал про Бову-королевича, кабы не оттуда навеялась грамота сказочная. Надо же: скоко лет минуло…
Покуда Завал хрустел сухариком с кармана, Филату не одна сестрёнка спомнилась, вся сторонушка отчая. – Чичас бы туда, а? – спросил коня. Тот согласно запрядал ушами, скосился понятливо: лады, токо как? Погодя, вздохнули вместе: то-то и оно. От Кульджи до Аиртавской - вёрсты и вёрсты, дажеть думать далёко.
Замолчали и замерли лошадь и человек, храня тепло друг дружки. Ветер с гор прошивал камышевые загородки, лишал затишка, пробирал наскрозь. Нашли квартирмейстеры сучьи, где расположиться, умны головушки, неча сказать. Забиённое место, нЕжиль. С ущелья дённо-нощно несёт, ровно в трубу сквозняк. Никто не держится, ни птица, ни зверь. Склочную джамбурку (дикая кошка) токо видали, и то перехОдная, скорей всего.
А зайди в Аиртавской хоть в Борок, хоть по кОлкам швырнись. Косача - валом, куропатка, перепёлки…Дудак со степу находит. На болотцах, на озёрах – утка, гусь, лебедь. На перелётах небо от казарЫ стонет. Зверя полно, красного не исключая…Тута кабанчика, фазана стрелить для приварку – дюжину вёрст отмахивай до тугаев.
- Однако будя уросить, жить надо! – хлопнул по шее Завала. А то что? Сдохнуть всегда успеем. Сколотят потом ящик, где и оскалисся, ровно кобель на мёрзло гамно. Как дед Серёнька присказывал. Вся недОлга. Заместо кудрявой берёзки над крестом – ломаный сайгой прутик терескена…
Скоро всё и позабылось. Служба богатела иными новостями и случаями. Осталось рЕченное скрозь сладкую дрёму – Тархан. Из полка Филат принёс домой. Опосля и жена его, и дети звались Тарханы, Тархановыми. Позже люди скоротили – Хановы. Довелось мне учиться с парнишкой, звали Ваня Хан, хотя в дневнике стояло – Петров. Так, наверное, рождались уличные прозвища, отстраняющие в обиходе родчие фамилии.

ГОНЧИЕ (рассказ дедушки)
- У гончих, внучек, не лай, у них – голос. Это тебе, навроде певчих средь прочего народу. У подобранной своры голосьё - хучь на клирос ставь, прости Господи. Тута тебе и с заливом, и с зарёвом. Ин час ажник мороз по коже, когда в поле, ну, на охоте, тоись… Особо осенью когда перед снегом… Одна сучонка подголоском звенит, ей альтом две други вторят, а кобель басом кроет – чем не в хор? Это – едина сворка, а коли несколько их залучить в остров (лесок отдельный)? Опять же, коли псарь с умом, в правильном разумении насчёт доброй охоты, тогда в большое удовольствие случай выйдет…Ты на край не мостись, ложись далее, не то навернёсси спросонок, с печки далёко лететь.
А ещё бывает голос – башур. В Имантавском, у свата нашего Чернявского, выжлец имелся знатный. Ни сесть, ни встать - бугай! Ревёт, бухтит, ажно лист от энтого вроде сыпется. Башур был, я те дам. Жиган – прозвище его. Волк порвал той осенью, опосля Покрова ли чё ли… Переярок на них с осинника вывалился, выжлец и прянул в угон, что борзой тебе. Сват ему: атрыш! атрыш! Куды там…Скрылись на просеке, а там цельна стая, грит, дожидалась. Ну, вожак его и принял…Н-да…
Наилучше отбирать с двойным, али тройным голосом. Энти – мастера особые. К примеру, Затейку взять, сучку Стёпки Мешкатина (Осипов). Дишканит с заливом. У нашего Трубача двойной бас, тожеть с заливом, Тобол – бас с альтом, когда как…Карахтер – на особицу, чисто у людей. Кто - пооратей, те гонят скоро, там зверовшик поспевай, шибко не спрячешься. При таком гоне ушкану, лисе не до озырок, со всех ног улепётывают, смертушка на хвосте висит. Кто - ндравом спокойный, гонит с остывом, зверь с-под них без спеху хлудит, обглядывается, обнюхивается. Под такой собакой стрелку надоть сторожко выходить на выстрел. За куст али за дерево хорониться, не мельтешить на виду. На верный подпустить, не то напуделяешь.
Спомнил…Ишим у нас был, твому отцу лет десять, не больше. Здоровый… Ну, кто, кто? Кобель, конешно! Не отец же… Ага, аздыр прям. Вязкий, оратый – спасу нет, токо по зрячему гонял. Дак, смех прям: на чистом месте стану, лишь бы не шевелиться, - не то что косой, сама Патрикевна едва не в коленки тычется с круга, палкой бей. Ох, и липучий варнак. По сутки домой не являлся. Как увяжется, ни в жисть не кинет гон. Ни зов, ни рог, ни арапник не указ. За Большой сопкой пропал, куда-то на Лиман зверь увёл, а кто – не знамо. Чернотроп, путик обрывочный, я всё обполкал – загиб без концов, не иначе росомаха проходная сманила, энта может, та ещё курва…А боле кто?
По смелости, опять же, разные. Некие и с лисой боятся, хучь рыжая до драки сама не охоча, а есть на бирюка прут. Жиган, про которого сказывал, из таковских. Переярка он бы взял, к бабке не ходи, коли б не стая. Вожак клыками брюхо ему, ровно ножиком, в двух местах полоснул, пока сват доспел. Дратвой шили, дёгтем мазали – без толку. Ночью, грит, взвыл, сват пока с фонарем дошкандылял, уже вытянулся. Однако от него у Сёмки Джуна (Каргополов) собачка есть. Молоденька, но с нагонки ещё себя сказала. Джун довольный, я, правдыть, один раз токо её работу слыхал, - залив стоящий, грех хаять. Вопит, быдто живьём шкуру сдирают. Особливо по горячему с назыркой когда гонит – святых выноси. Надоть как-то сговорится с Сёмкой, чтоб жиганову кровь прилить.
Да чё ты сполошился, паря? Энто дело обнаковенное, от сучки щеня возьмём и дела все. А ты чё сдумал, на-ко подушку под голову…
Кровя баские, само что ни есть выжлецкие, старых дворов, расейских. СвАтов тятя, Царствии Небесно, в Тюмени суку на коня сменял, у пехотного подпоручика на тамошней ярманке. Доброго маштачка отдал. От неё линия скоко лет тянется, однако смельчала, выродилась. Жиган, видать, на излёте талан выказал, породу дал. А Забава дажеть шерстью с ним схожа. По чистому чапрачному с подпалинами… Пятнышко на груди, да носочки, навроде карпеток, белявые…Щипец токо мне не ндравится, потянут для гончаков… Ты не спишь, случаем, Ваньша? Тады запалю разок на сон грядушший… Тю, холера, опеть табак рассыпал, руки ничё не дёржут…
Н-да, добрых охот теперь маловато… Это ещё в полку служил. С сотником Терентьевым по ремонтным делам на Ирбит мотались. Офицеров человека четыре, да нас, казаков, пару звеньев. Сам Терентьев до собак страсть охочий. Где-тось перехлестнулись с барином одним. Непременно, грит Терентьев, прикуплю у тебя выжлецов, коли хвалишься. Поехали, меня взял. Обиходить, на сворку взять, то-сё… Гончак догляда требует. Спортить легко, а он денег стоит.
Приехали, у знакомца – навроде поместья, дом с ухожами, псарня поодаль. День отдыхали, сбирались, на другой – поле. Правда, без меня вышло… У псаря ночевал, выпили маненько, а у него, вишь, сестра така дотепна оказалась, страсть на передок слаба…Кхм, ну энто другой случай. Тут, аккурат, Терентьев зовёт. Так, дескать, и так, зачнём, Корнилов, собачек отбирать. Хозяин потрафляет, в полцены разрешил. Скажи, кака оказия! Гончаков у барина, - отечеством, помню, Данилыч, а имя заковыристо, не скажу какое, - десятка три. Всех не показывают, сворками выводят в денник из частого жердовника. Чепрачные, ссерА с подпалинами, и багряные есть. Псовина блестит – зря не скажешь. Но мышастость проглядыват, крапины с ярким огнём. Головы ладные, однако есть брыла отвислые, прилобь большая, иные вовсе курносы. На шеях где и подгрудок болтается. Энтим как на лису, не говоря про волка, идтить, ежели что? Да и в кустах с такой «шалью» - морока.
Тут сотник подзывает: гляди, грит, этих по голосам надысь приметил, на квартет бы выйтить, а? Хороши, отвечаю. Работу сами слухали, ваш скус. Дозвольте малое сумление. Тут барин руками вздёрнул: этта што такое? Однако Терентьев ободрил: давай-давай, Корнилов, слухаю, свои деньги плачу, не казённые…Далее рапортую. У этой - лапы русачьи, да и прибрюшестость налицо, брюхо втянуто, без надлежащего у гончих провиса. У той – уши затянуты, лежат с оттопыркой, потому как на хрящике трубкой завёрнуты. На лоскутки пойдут таки ушки, да ещё лохматости у ней чересчур. Как по чаще гнать? К выжлецам оборачиваюсь. Барин губами цекает: зачем мужика слухать? Терентьев слухает. У кобелька мочка носа розовая, энто как? И кучеряв, ровно борзой. Другой на ногах вздёрнут, грудью плоский, на задних ногах саблистость в глаза прёт. Степь не сказать, что провислая, но с перетяжиной. На передних лапах пясти в казанец ушли, локти наружу вывернуты…Гончакам – срам, сугубые пороки. Хватя, орёт хозяин, пшёл вон! Терентьев осаживает. Перед вами - не холоп, а казачьего сословия человек и, значитца, поимейте в виду. Мы - айда магарыч пить, а Корнилов эту собачку заменит. Барин буркнул…
Кады господа ушли, псарю мигнул, вместях в отдельный пригончик завернули, тама в секрете сворка держалась. Где и сыскался Бамут. Стоит – волк волком. Высок на переду, башку низко держит, загривина ладная. Сбитый весь, подобран. Сподлобья зырит – глаза темно-карие, с косым веком. Грудь широкая, глубокая, голова на сухой шее поставлена, лапы сухие, костистые, узлами перевиты… Всем взял, варнак!
Псарь ни в какую: не продаётся. Ну, отвечаю, мне приказано: заменить... Кобеля, сейчас же, на ремень поясной взял, он цапнуть пробовал, а зубы ходкие у подлеца, но собаки меня сызмалу признают. Уезжали в потёмках, барин - под турахом, едва глянул. Так Бамута и слямзили. Сотник кожаный кисет подарил, удачный, воду держал, табачок завсегда сухой. Всю службу с ним прошёл. Терентьева через год в Каркаралу услали из Кокчетава… Охо-хо, себе ложицца пора…
Замер старик у грубки, где рубинами мерцали прогорающие угли, только иное видел. Мнилось лихоманное марево туркестанских пустынь, райские чинары оазисов, а дальше, перехода за три-четыре, – белоснежные пики Борохоро. Там – служба, там – молодость. А собачки что? Страсть чужая, неповадная, и он при ней, куды деться… Очнулся, укрыл внука. От разворошенных дум сна ни на синь пороху. Пошаркал на двор, глянуть скотину. Матюкнулся на кота, которому ни раньше, ни позже приспичило скакнуть в сенки, было фонарь об косяк не хряснул…

Бес
Насилу дошедши до лавки, Груня по-бабьи плюхнулась, скособочась, сронила руки на стол, а на них и голову. Всё в ней ныло, ровно битое, так бы и сидела, век не шевелясь. Уже дрёма обнимала, и тут скрозь шум в ушах, почуялось какое-то лёгкое скорготание: скрыг, скрыг… Тихохонько, а иной раз пошибчей. Навроде перестанет, ан сызнова. Досадно вздела голову – что за оказия? Точно, скоргочет чтой-тось. И будто в горнице. От нету нигде спокою, чертЫ бы кого побрали! Усталость перебарывала, однако до поры, когда невтерпёж нервАм стало от неизвестности.
Едва не охая, сгибаясь в пояснице, дошагала до дверок в горницу, отворила створки, шитую занавеску откинула да и зашлась дурным криком. Прям на кровати, потонув в перине и свалив подушки на пол, лежал чернявый с сивой бородой и могутными рогами, отвратительно лупатый сатана. Прекратив жевание и растопырив уши в мелких кучеряшках, он резво глянул и вскочил, чё-то мекнул по-своему и, спрыгнув с ложа, приглашающе вдарил грязным копытом об крашенные охрой половицы.
Груня в тот же миг, не впадая в обморок, хряснула в обратную горничными створками так, что с одной вывалилась филёнка, шеметом свернула мимо коника за порог, а там – через сенки на крыльцо, обминовав все четыре ступеньки, махнула двором, чтобы из него ушлой тетёркой метнуться через улицу к соседям. Куда что девалось… Спина, ноги, сутки, почитай, сплошной скирдовки сена и пяток вёрст пешедрала с заимки ну и все кряду почти три десятка прожитых ею лет. Забёгла в чужую калитку по-девичьи, сорвав голос в том первом крике небывалого перепуга, сейчас шипела гусыней в скоропалительных попытках объясниться. Шаврины, прибираясь к вечере, были на ногах.
- Да ты чего, суседка? – тревожно двинулся навстречу Аким.
- Ой, беда, ой, беду небось каку-то нанесло, - загундела жинка его, Любава, и осеклась, услышав повелительное: сыть!
- Тама…тама… - играя не сходившимися в кучку глазами и показывая за спину с опаской, училась говорить Груня, - энтот…ну, который…Сам!…
- Кто? что? скажи толком, - допрашивался Аким. Любава, поняв, что речь о страшном, вовсю крестила сбежавшихся малят, невинно таращившихся на бледную, как мел, тёту Грушу.
- Энтот…Сам… - с усилием сипела та, делая пальцами роги на своей голове и показывая жесты ладонью, словно оглаживая несуществующую бороду, - в горнице, постелю стоптал…
Ребятишки, глядя на деланные «рога» и «бороду» засмеялись было, но тут в ворота зашёл – пора в пригончик - шавринский козёл Кузьма. Груня, смолкнув враз, вдруг уставилась на него. Да так пристально, так зажигательно, что приманила на животное взгляды остальных, кто переминался рядышком. Польщённый вниманием обчества, козёл стал посерёдке поленницы, вскинул башку и, поводя страмными глазами, блудливо мотнул бородой. Насладившись восторженным оцепенением хозяина, двух женщин и четырёх огольцов, бестия (хорошего помаленьку) ретировался, сронив на подворотню пригоршню орешков. Сообразил, что ночевать пока не к спеху…
- Ой, Любава, силов нет, - сгибала ноги Груня, совершенно обмякнув, - помоги…
Усадили на крылечко всей семьёй. Соседка свёкольником отпаивала, парнишки вишнёвого квасу с погребушки достали, со льда прям… Насилу Груня отходить стала. Да что же случилось, в конце-концов? Кто спугал и с чего переполохалась нещадно совсем не робостная казачка?
А дело вышло такое… Тот козёл Кузьма - скотина из ряда вон. Сироткой возрастал, ребятки разбаловали донельзя, да и хозяева потрафляли. Одинёшенек, ласковый, игручий… Ну чисто с лубка «Семеро козлят и серый волк», что висит на простенке у старика Филипьева в избе через проулок накось. Мужая, козлик-козёл и бражку пробовал, и какое покрепше градусом питиё… Закусывал любой ботвой, любил услаждаться луком, к которому пристрастился особо. Летом до зелёного пера прорывался, бывалоча, через любые плетни и палисады. Оттого воняло от него – точно, козлом, не спутать. Во хмелю (по обыкновению мужскому) делался открыто развязным до распутности. Похабно взнимал верхнюю губу, высовывал язык, блекотал им, вскидываясь для случки с кем ни попадя, за неимением природой назначенных коз. Расповаженный с младых копыт сатир чурался любых запретов. Чего не выпрашивал, того стремился достичь козлиным разумением и ловкостью, дошибить рогами. Неистового упрямства выросло животное.
В чужую горницу занесла его страсть к пакостям, не иначе. Уж больно сильным ароматом несла душничка с подоконника у Груни, занимательными цветочками зазывал аленький огонёк, а справные листья герани салатно выглядывали прям на улицу. Прыгнуть на полтора, считай, аршина в открытое настежь окно для Кузьмы - пустяк. На крышах и коньках пятистенников разгуливал, а тут… Объев подряд Грунины цветочки, спрятав в утробу всю красоту и побив часть горшков, козёл, в силу распущенности своей, не иначе, на месте сполненных гадостей вздумал и отдохнуть. Не абы где, а на мягкой кровати. Лежал, пережёвывая душничку, огонёк, герань, ваньку-мокрого с подоконников, скорготал зубами иногда от усердия, пока хозяйку нелёгкая не принесла, Кузькину негу порушила да сама с чего-то переполошилась. Заорала и бежать! Вдогон за ней домой припёрся, где и создал немую сцену, как в «Ревизоре». Конец её вылился в худо, которое, правда, миновало козлиных ушей, поскольку Кузьма, как уже сказано было, опосля «минуты славы» отбыл от греха подалее.
- Как хотите, суседи, - зло поднялась Груня, - но либо вы свово беса едите, либо вилами запорю. Токо чтобы опосля разговоров не слыхала, предупреждаю, слышь, Аким?
- Дак осенью хотел…
- Не, таперьча мне с этой тварью и неделю вместях жить гребостно на белом свете, - Груня досадливо рыскала глазами, словно отыскивала вострые трёхрожки для немедленной расправы над нестерпимым бесом.
- Ладно, ладно, чего уж, - успокоил сосед, пряча в усах улыбку. Обещание исполнил аккурат опосля Троицы. Приглашали соседку на каурдак – отказалась с гневом. Надобно прибавить, что Груне случай долгонько аукался. Попала на зуб станичным охальникам:
- Глафира Степановна, ты пошто сбрезгала? Покель Хфёдор в лагерях, чем не ухажёр, а? Ухарь! С бородой в роскоши, по стати угадывается - дотепный, при елде, опять же, а, главно, не скажет никому…
Страмота на четыре улишных порядка, однако ж замок на хайло никому не навесишь. Приходилось терпеть Груне Алексеевой, язьви бы их в душу…

В песках
- Чё замолк, Тимоха?
- Баушку спомнил.
- Далёко ты головой залетел…А чё спомнил? Небось, пирожки с груздями, знаю, на них Кузьмовна мастачка. Эх, да с ледяным бы кваском щас…
- Малой был, ну, не совсем уже… Она в огороде грядки полола, мне велела цвет на дедовом табаке оборвать, я уросил, не хотел…
- Невидаль, нашёл чё припомнить.
- Не, про другое. Она пристыдила: Тимонька, глянь на солнышко! Скоко дел оно делает, не ленится. Бельё нам сушит, водичку в кадушках греет, лист на огурце гонит, хмель завивает, тебе, вон, веснушки нарисовало… Это здеся, на земле, рядом, а на всём белом свете скоко у него работы? Успевает, трудится день-деньской, а ты часок одно пустяшно дельце волокитишь. Дак вот, наше ертавское солнышко спомнил, какое оно ласковое…
- Эт верно, тут оно другое, иной раз чёрным будто слепит.
Андрей чуть спустил нагубник, прикрывающий рот от песка, глянул, словно в худо отлитое стекло, дальше, за кромку бархана. Раскалённый песок разве что не трескался, как горох на сковородке, под испепеляющими лучами в отвес. Ходили ходуном слои зноя, не давая ятно рассмотреть гривку саксаула невдалеке. Слева приподнимался мираж, зыбился и манил водой, тенью высоких стен, пышными зарослями урюка, маячил дувалами и минаретом пред главным арыком. Иди, казак сибирский, скорей к прохладному и зелёному раю, где ждут медовая пахлава и крутобёдрая ширин с розой на тоскующей груди…
Однако и Андрей, и Тимоха доподлинно знали, что у здешнего солнца дел немного – обманывать и казнить.

РУССКИЙ УДАР
Сидор вытянул шашку, раза два на пробу с нутряным хаком рубанул воздух. Двинулся вроде от быка, спиной к нему, но вернулся на запятках, чё-то про себя отмерив. Мурый подобрал ладный пук сенца, раздумчиво паковал его в сычуг, не внимая вольтам казака. А смертушка уж стала рядом. Блеснула сталь – рога животного воткнулись в снег. Бык стоял жутко укороченный, без головы. Спустя мгновение, не переступая ног, слегка качнулся назад и, широкой струей пенистой крови забрызгивая с утра ослепительную порошу, рухнул набок. Сидор, глянув через плечо, утирал клинок пучком мягкого молодого полынца.
- Хва-ат, язьви тя в душу! Такому попадись в узком месте, - мог только молвить про себя тесть Сидора, смаргивая слезу с вытаращенных глаз.
- Русский удар называется, - пояснил Сидор, - с потягом, наискось чуть…
- И кто ж такому обучает? – старый непонятно себя вёл, то ли одобряюще, то ли с укором.
- Перевалы Борохоро, Пал Матвеич…

Написано красиво.., вкусно. Но быку шашкой голову,эт Вы хватили))

руби до седла,дальше сам развалиться... правда или нет?

Денис написал: «…эт вы хватили».
Ну, как сказать… Рядом-то не стоял, конечно. От стариков слышал, читал где-то (пороюсь, может, сыщу, представлю). Оно, ведь, и врага от ключицы до поясницы наискосок «развалить», как Пётр выразился, да ещё в амуниции (погон, ремни, пояс) – тоже трудно представить… Однако было. А на казачьей пике германского керасира из седла вынуть? Это, знаете, пудов пять веса, с каской и блямбами впридачу, которые из стремян, между прочим, не хотят вынаться, возражают. Наши гаврилычи «уговаривали», известный герой Первой мировой Крючков, в частности. Главно – пику не сломать.
Не верится? Правильно! В детстве прочитал, что Денис Василич Давыдов, наш гусар- поэт-партизан, голыми руками колоду карт рвал. Тут же - в прискрынок, где мамины карты лежали, спробовать. Куда там! Штук на шесть сил хватило, а он – целую, да не таку потрёпану поди. Ой, загнул писатель…
А тут – случай! В клуб бывшей станицы Аиртавской «концерты» привозили. Один раз – с циркачём. Силовой жонглёр, гирьки, шары, штанги престрашные подымал, бросал, вертел…Боялись, сцену проломит, разошёлся…Фамилию запомнил точно: Чуб. Имя – Василий, кажись. (Наряд, может, вспомнишь? Они ж не в одну Аиртавскую приезжали). Вдруг, будто по моему заказу, начал колоды карт рвать. Ассистентка (в неё все пацаны повлюблялись, а она уехала) распечатывает (белая, хрустящая такая бумага в обёртке), карты подаёт и он колоду, как огурец с грядки, - напополам с треском. Циркачество? Да не, после представления мы на те порванные тузы и дамы глядели, убедились – новьё, атласные. Краями пальцы режут. А потом из пучка гвоздей (поболе шиферных, толщиной миллиметров в шесть) товарищ Чуб пару косичек сплёл. В зал отправил, мне самолично повезло в руках держать: витков на 7-8 коска сплетена, горячая прям. Дядя Павел Куцый (Корниенко) кузнец, д. Коля Ендовика (Ендовицкий), Алёша Немтырь (Бабкин) подковы мяли, не шибко тужась…Про других станичников не скажу, не видал. Поручусь за другое: дефицита силы средь казаков не существовало.
Между прочим, Давыдов, Крючков, Чуб – невеликие ростом и сложением люди, не выше средних. Кстати, при обучение казаков-сибирцев окромя деревянных лошадок выставлялись и глиняные торсы для постановки ударов шашкой…Наверняка, чтоб рубить их, а не тыкать да царапать. А глина поупрямей говяжьей плоти будет… Поэтому, «загнул – не загнул?» насчёт быка – вопрос, думаю, открытый. Сила, сноровка есть – долго ли, умеючи? Терминология – Русский удар – существовала в российской коннице. Тоже поищусь в источниках. Вы молодец, Денис! Дисциплинируете таких, как азм грешный: записывать надо! сразу! чтоб чуть-что – пожалте, сноска! Увы, не всегда получалось-получается, да и не запишешь всего.
Попутно…Намекают ещё на излишнюю многословность, детализацию в «бывальщинах»… Друзья, - это к писателям. Нельзя же от пилота «кукурузника» требовать «кобру Пугачёва» как на Су -35… Увольте-с. Оправдаюсь тем, что для меня, наоборот, важна детализация! Через подробности пытаюсь передать дух времени, обозначить характеры, какие-то запахи, цвета, ощущения… Говор, поступки, воинские приёмы, команды, повседневная одежда, условия быта и пейзаж, да мало ли… Это всё элементы информации для тех, кому интересна история наших предков-сибирцев. А детали приходится «запаковать» в более-менее правдоподобный сюжет, иначе выйдет словарь или справочник – это вообще не мой жанр. А в сюжете для «связи слов в предложениях» - требуются новые слова. Как тут без «гарнира»? И ещё. Естественно, использую собственные представления о давней и исчезнувшей реальности. Естественно, присутствует субъективный подход. Тут - не взыщите: чем богат, как говорится. Ладно? Спасибо всем за отклики!

не буду спорить. Но шашка оттачивалась рубка на лозе или ветках. Никаких "торсов" не было. Я сам занимаюсь немного фехтованием и могу сказать, что прорубить даже позвонок без мяса очченнннььь тяжело. А у быка шея с позвонком. Шашечный удар скользящий. Да соглашусь были такие умельцы что могли развалить до седла, но думаю что это байки.

О русском ударе. Тоже не спора ради,просто отчитываюсь на текущий момент. Глиняные «торсы» были и есть. Ещё они называются конусами, в старо время – «сахарными головами» за похожесть. По-любому, глину казаки рубили обязательно. И сейчас рубят. Материал дозволяет лучше других ставить удары шашкой. Глина похожа на плоть по структуре, хотя менее податлива. Причем, слой должен быть срублен «на раз», чтобы вместе с конусом остался на месте. Иначе – не зачёт. Очень непросто! Особенно, если брать слои потолще, ближе к основанию конуса.
Что касаемо невозможности перерубить шашкой бычьи шейные позвонки… Скажу так: выглядят они после обваловки говядины совсем не могуче, тоньше руки среднего мужика. Башка держится на жилах и мышцах, а не на сборной кости. Это – во-первых.
Во-вторых, как вам цитата из «Тихого Дона»? Мелихов с другим казаком разговаривают:
-А баклановский удар знаешь? Гляди!
Чубатый выбрал росшую в палисаднике престарелую березку, пошел прямо на нее, сутулясь, целясь глазами. Его длинные, жилистые, непомерно широкие в кисти руки висели неподвижно.
- Гляди!
Он медленно заносил шашку и, приседая, вдруг со страшной силой кинул косой взмах. Березка, срезанная на два аршина, падала». Аршин – 71 см. На высоте в полтора метра дерево наверняка было толщиной ну никак не меньше 20 см. Рубил наискосок, иначе, перпендикулярно, как и топором, рубить куда как труднее. Наискось по срезу – это, считай, получается 30 см сплошной древесины. Минимум. Вполне сравнимо с усилием на бычью шею. Баклановский удар в этом смысле схож с русским. А может это одно и тоже? Не знаю. Слышал о русском ударе.
Наконец. Российский рекорд на рубке лозы (Интернет знает всё!) – фашина из 35 лоз. Лоза – это ивовый прут диаметром 1,5 – 2 см. Сравните шею быка (не обязательно же ростом и весом с зубра под тонну), и фашину (пучок) связанных вместе прутьев… Полагаю, сопоставимо. Наблюдать посчастливилось рубку чучел, глины, лозы и на скаку, и пеши. В Волгограде проводили этап Баклановского турнира в рамках казачьего многоборья «Пластун». Другие подробности – набирайте в поисковике «русский удар шашкой» и знакомьтесь, на здоровье. Собственно про быка запись из дневника очевидца покуда не встрелась, но припомню где и найду для успокоения совести. Пока некогда, по правде сказать. Уже где-то говорил: многое нам кажется фантастическим из того, что деды наши делали, не особо, как сами считали, геройствуя. В этом их слава и доблесть!

Николаич!Эк тебя зацепило...ну не думал Денис тебя обидеть!ТАК УЖ ПОЛУЧИЛОСЬ,извиняй коли что.Русский,баклановский удар...да конечно были они,такие удары,единицы наших предков также владели!Наверное...Но суть не в этом!Шашка,клыч,кинжал-вроде бы орудие связанное с сакральным,невольно навевающий картины смертных ударов...и все ,что с этим связано. И вдруг -сакральнный воинский удар несущий смерть ворогу и...банальный забой скотины...одним орудием!Вот это-то Дениса и ошарашило(кстати и не только его одного!).Ну да ладно...зарубил и зарубил.Тем более в лит-ре описано))).Будем считать бывальщиной!!!Но!Ведь как подробно мы узнали технику шашечного удара...!А тебя лично зацепить ни у кого и в мыслях не было.Наоборот ,все только и ждут твоих рассказов.Короче...Николаич.Не обижайся,от обчества прошу))). Здоровья тебе!

А потому,что сам такой!и нас таких много...