Бывальщины Сибирского казачества.

Спасибо всем! Каждый прав по-своему, точнее – Вячеслав Леонидович, (evstik). Согласитесь, фантазия не выручит, коли не знаешь предмет. Скажу не про себя. Исторические романы Пикуля… В чём мастерство? Нет грани между вымыслом автора и правдой истории. Либо чуть заметна, что однако не мешает восприятию читателя. Всё умело подогнано, переплетено, ощущается целостно. Потому что Валентин Саввич, садясь за писанину, уходил жить среди героев, в их время. Не говорю о «Войне и мире», «Тихом Доне»… Это – идеалы, к которым можно лишь двигаться издаля.
Борис Гаврилыч, Павел Палыч, мой дед – казак станицы Аиртавской Савельев Андрей Степаныч, рождения 1882 (плюс-минус два года) воевал либо в 4-м, либо в 7-м полку. Пацаном крадучись держал его георгиевский крестик, беленький с кружочком по центру, увесистый. Баушка прятала его на дне своего фанерного сундучка. Как её похоронили (без меня, учился в Щучьем) так концов не сыскалось ни награды, ни большого серебряного креста, ни венчальной баушкиной иконы ещё с Имантава. Знаю наверняка: крестик был «с германской»… Стал быть, с большой вероятностью можно предположить, что наши деды в Пинских болотах у одних костров грелись.

БАНЯ
Богатющий киргиз, окружной старшина, привёз к себе на кАчу (кочевье инородцев) артель строить баню. В степи за Якшами, аккурат на аульском зимнике в лощине Акан-Бурлука. Затеялся более не для себя, потребности своей телесной, а куража ради. Отличиться пред соседями, а по-иному глянуть – так, всё одно, с пользой для себя, что ни крути. Банькой той чиновников завлечь, по степи мотающихся с надзорами да комиссиями. Всяк к нему станет сворачивать да ночевать. Заезжим угодить, веничком потрафить: урусы опосля паров мягкие, самый что ни есть дрючок средь них податливее делается, будто коросту с совести счищает… А тут и лови, султан, капризный случай!
На Марков день дороги толком не просохли, а уж явились плотнички-работнички. Не шермачи каки… На Константиновской ярманке старшина увлёк их задатком. Издаля, из Расеи самой за Камень скользнули, пошабашить лето взялись. А далее, мол, как пойдёт… Набольший артельщик, худой, будто изОк (кузнечик), шустрый да бегучий, ровно горох на досках, ярославец, не успел сесть - азиатцу баки бьёт:
- Ну чё, место мне нравится, измысок (пологий отрог речки) изряден, вода будет рядом. Тебе, стал быть, каку баню изладить? Оне по-разному бывают устроены. Вона – чухонские: печь натопят, аржаной соломы нанесут-настелят так и лезут, заслонкой прикрывшись. Есть сухие, есть турецкие. Видывали мы и мыльни рымския… Русская кость тепло любит. Чё головой крутишь, немтырь басурманский? Э, да с тобой, вижу, токо кашу в лапти обувать…Мала-мала по-нашему? А ещё майор быдто армии расейской… Чудно наш царь царствует… Зови скорей толмача своего, хоть он бельмесом смямлит.
Как зовут, говоришь? Из татар казанских, что ль? Давай, толкуй об чём речь…
Русская баня – она, брат, (тьфу ты, сыскал брата, карачун задави!), паровая. Энто тебе цельные покои. Али сказать: строение. Там и парятся, там и моются. Не просто в сухом тепле, а в пару. При полном томлении телес и духа. Горячий рай, сказать бы… Потому как особливый климАт, едрит за ногу. И главный при устройстве – печник, а не плотник. Каково калильная печь будет устроена – такова и баня наша по карахтеру сладится.
Тебе какую надоть, господин хороший? Оно же, попомни, каждая стать своих деньжат востребует. Слышь, Маметка, ты про монету особо хозяину растолкуй… Н-да…Могём, к примеру, каменку сложить. В полную плепорцию. Навези булыжника с речки либо сопочника красного, давеча мимо проезжали, гранитом зовётся. Могём чугунку изобразить. Энта дешевше строится. Давай ядер пушечных фунтовых али чуток крупнее, пуда полтора-два, чугунного боя какого-то для пересыпки. А нет – с колодою печь калильную сотворим. Ништо! Котёл вон у тебя за кибиткой огромадный без ушей валяется. Чем не колода? Запрокинем, края заворотим, будет тебе пар, не сумлевайся! Везде – своя цена.
По-чёрному, по-белому топить? Решай! Тут тоже разные дела. Насчёт печи столкуемся, от неё и плясать пойдём. Надобно будет полОк устроить, с приступками и подголовьем. Ты же – султан, едрёна корень… Там париться станешь. По срубу, ну как в избах, лавки приспособим, чтоб мыться на них. Пол, само собой из плах, потолок из накатника…У печи два чана склепаем для воды, в одном – горячая, в другом холодная, разбавлять. Поддавать-то горячей следоват, чтоб калёнку не угробить прежде времени. Шайки, ушаты, ковшики, опять же, для мытья и оката. Вехотки, ну, мочало, для мылки, веники для парки. Есть у нас и бочарник свойский, изладит.
При порядочной русской бане обязан стать предбанник. Зачем отдельно? К бане прирубим. Ты, Маметка, поучи сначала сороку вприсядку плясать, а покуда не встревай со своим, моё толкуй. Что не понятно? В предбаннике, положим, ты, как путёвая сволочь, разболокаешься, а моешься-паришься в самой бане, потом обратно вертаешься, наружу не попадая, духу взять, кваску испить. От, Господи, где квас тут… Ну, айрану вашего, либо кумыса хватить, на кошме возлечь вольно, пропотеть. Здесь же споднее переменишь и в одёжу чистую нарядишься. Понял, зачем предбанник? Им можно баню прямиком продолжить, дверь в дверь, а лучше глаголем повернуть. Тогда затишка от стен больше выходит, для коновязи сподручнее, над ней и поветь можно сладить коли нужда станет. Глядите сами…
Поскольку ноне мы избу с ухожами рубим, вам для бани лес наготовить следует на то лето. Перво-наперво - на сруб. Осину, берёзу лучше. Их сейчас бы и посОчить, чтоб на корню привялить, а зимой уж свалить. Сосна тожеть сгодится, коли что. Со серёдки. Комели и вершинки – не гожи. Там смоляных мешков прорва, в банном жару лопаются, варом текут. Не духом приятственным, а вонью с них тащит, угореть не долго, да и на тело ежли смола невзначай капнет – твой киргиз со смеху закатится. Как-как? Обнаковенно. Да шутю я, от бестолочь…
Внутри что гондобить – полОк там, лавки, пол стелить – это осина, она мягше, не занозистая. Липа лучшЕе, да где она тут, липа. Это в Расее-матушке. Ну и осина сойдёт, а на шайки, ушаты - берёза. Сами заготовим по месту. А ещё – веники. Ты попомни, хозяин, веник с берёзы - господин! Без него баня – не баня. Все грехи смоет, шайкой начисто сполоснёт. А ещё лечит крепко. У нас, бывалоча, за правило: наешься луку – ступай в жар, после веника натрись хреном да квасом запей. Разок да ещё… Куда там фершалу! Болести в подполье сплеснутся, на тебя здоровье найдёт. Баня - она мать вторая, заново народишься. Где лук, где хрен? Дак земли кругом сколько – на всё хватит. Огородик на ближней кулижке скопаем, квас делать научим баб ваших…
Обвыкнешь, султан, милей бани ничего не покажется. Не смеИсь…Самая лучшая кызымка (юная девушка) – только пристяжка к бане. Поймёшь, умным станешь. Это одни дураки после бани чешутся. Ума – два гумна, да баня без верху. Блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка ударилася…Энто я так, Маметка… Спомнилось… Глядишь, заживёт барин твой будто у нас многия: табак да кабак, бабы да баня, одни забавы…
Эх-ма, занесло нас куды, робяты! Ну-к, что ж… Неровен час – не приведи, Господи! – беда случится, так казаки сибирские не дозволят нас в утрату. Айда, православные… Языком сладилось, в топоры пора. Нам теперь до белых мух с курами ложиться, с петухами вставать…

СТРАННИК
- Ну, даст ноне бухометени, - предсказывали старики, озираясь на приметы и охая от самой верной – ломоты в пояснице. Оно и вышло в точности. День истрепался панёвой на плетне. И дуло, и хлюпало. Навечере вовсе сбрендило. Ветрюга рвал дымы из труб, стелил к земле, закручивал в пахучие колёса, катал в проулки. Бесприютно мотались над самыми поветями шалые стайки грачей вперемежку с галками, и орали, и граяли, ровно на беду. Кругом шумело отъявной непогодой. Она хозяиновала властно в округе, сулилась надолго завладеть посёлком, ухающим бором, перепуганными березняками, подковой нерушимых сопок, вспененным озером с огромными валами зелёной воды…Уже по темени без зги, вдарила по крышам хлёсткая крупа. И будто не доставало средь шалой замяти места человеку. Буря теснила жилища, пытаясь делать обитателей слабыми, лишними, никому не нужными в необъятных просторах, где одному сильному и дано.
Да где там! Упрямые огоньки в окошках изб, пятистенников, крестовых домов, где и с глаголями, а то и вторым этажом над низами гляделись дерзко в шарашистой теми, люди не собирались сдаваться, там и там виднелась работа. Прибирались по скотьим ухожам, хлопали задвижки ворот, скрипели колодезные журавли, звякали цебки (вёдра, бадьи) на них под ветром… Взъерошенная одёжами, как синица пером, молодайка Мешкатиных (Осиповых, ежли правильно) торопилась в лавку. Баушка Стратониха (Еремеева) подгарнула к себе тесней внучкА на печке, хныкающего от воя вьюшки в трубе: не боись, Ганюшка (Игнат), коли бы волки, так тятя их бы давно стрелил…Два аздыра (высокие парни) Смолиных (Заруцких) – Михаил да Яшка – обратали резвого лаштачка (жеребчик), залучая в денник. По спокойным ухваткам заметно – аиртавичам не впервой. Строенный по атаманской шнуровке, чёткими прямыми порядками – четыре двора в улицу, два в проулок – забранный плотными заплотами, срубами домов и ухожей, посёлок Аиртавский привычно штормовал, навроде брига в кипящем море. А буря что ж? Ну, нашла коса на камень. Ну, поскандалят с погодой, опосля сойдутся по-свойски. От единой матери ведь норовы и повадки. По всему было видать: они стОили друг дружки - строгая, прекрасная земля и небалованный, крепкий сердцем казачий народец.
- Энто что, - размышляли посёльщики над житьём-бытьём в родных краях, как отец с сыном Винтовкины, отпоив скотину и пустив её к корму, - морозы, бураны да жары, аль зверь какой…Обвыкнуть не велика удаль. Волк, для примеру, скоро в соображенье входит, когда ему урок дать. Людям договориться меж собой, вот где заноза. Пестрит человеком Сибирь-матушка. Там варнак, в степу - мужик с кыргызом, там шарамыжник иль кержак, а то - жиган с бритым затылком… На почтовых трактах спорыш рос, теперя колеи набиты твёрже тока. Густо прёт переселенец, навроде казары перед снегом… За всем догляд царь-батюшка спрашивает. А с кого? Более не с кого, как казаков сибирских.
- Вона,.. а я думал, тятя…
- Думал он… Тебе ещё и думать-то нечем. Тута глядеть надо, востро чтоб…Слышь, ставня брякнула, кнутовищем будто… Сёмка, глянь, какого шутоломного (сумасшедшего) черти принесли.
Небольшой, но сполох возник в посёлке. На конце двоеданов (староверы-беспоповцы поморского толка) заметили, а потом и захватили на подворье у Заманыстрика (Кирилла Авдеева) неведомого человека. Поволокли в правление. Заодно на разбирательство кликнули стариков. На лавке спроть яркой семилинейной лампы сидел крестьянского вида незнакомец. Обильно заросший, лицо обозначалось высоким лбом, лужицами глаз да крупным шишковатым носом. Сидел прочно, кряжем, в обветшалом пестрядиновом азяме, на полах угвазданном красной глиной. Обочь с ним, на леву руку, сутулился Заманыстрик и ещё из двоеданов трое, ли чё ли. «Аблакаты», мать их, помыслил, входя, Николай Дмитрич Чукреев, урядник, поселковый атаман.
- Пачпорт, документ какой показывай, - крепче уселся за стол, для близиру переложив насеку с края на край, чтоб припугнуть: здесь тебе – не халам-балам, а власть, которая может и салазки загнуть, и милость явить, как себя предложишь…
- Не положено нам, - гуднул задержанный, - антихристовы печати на них, немочно…
- Вона! А деньгУ, стал быть, дозволяется вам щипать, она не маркая, значится, – съязвил старик Соколовский, мотнув дрючком в сторону мятых ассигнаций на столе. Окромя их, лежали ещё тряпицы, кресало с трутнем, вынутые казаками с котомки задержанного. Сыскался за голенищем его смазных сапог на бритву точеный нож с просторным лёзом.
- Дозволено, - с вызовом, оборотясь к казакам на тульной лавке, ответствовал мужик, - деньги к нашим рукам не липнут, блукают меж людишек, вшей навроде, куда от них… И без ножика нигде не сунешься. Вы – здешние обыватели, ведаете…
Пробовал встрять в защиту сосед и одноверец Авдеева – Максимов Назар, атаман придержал. Глянул на писаря Акимшу Игринёва из малолеток: что скажешь, гимназист?
- Мы допрежь перекинулись тут парой слов…Судя по наличности и разговору, - начал Аким, - человек сей из староверов пресловутых, однако с различием. Пред нами – так называемый странник, ещё – бегун, пОдпольщик тож. Нравы у них строгие. В отличье от двоеданов, власть не жалуют. На миру не показываются особо, в глухих местах проживают. Припёрся из-за Ишима, с расейской стороны. Брешет: кунгурский, а рожей на мордву смахивает…
- Эрьзя? Мокша? Ком малят? – внутреннеслужащий казак Иван Савельев спрашивал по-своему, к какому колену мордвы тот принадлежит, куда идёт?
- Ты меня к иродовому племени вашего Никона, анахвема ему, не вмешивай! – взъерепенился чужак, аж в подлавок плюнул с ярости, - мы отчину его, деревню постылую Вельдяминово, уезд тот пропащий Княгининский прокляли вместе с Нижегородской губернией, тар им тарары, еще при благословенном протопопе Аввакуме! Мы веры истинной! А вы кукишем осеняетесь, баутки вам попы распевают пред образами прелестными заместо древлих молитовок и досок свЯтых…
- А ну замолчь! – рявкнул Чукреев. Он ведал, что патриарх Никон, и впрямь – сын обрусевшего мордвина. Мордва крестилась ещё при Елизавете Петровне, но средь них лет пятьдесят тому (в 1809 г.) объявился крестьянин Кузьма Алексеев, звал вертаться к вере предков, сиречь в язычество, за проповеди свои обрёл прозвание «Кузька Бог». Кабы не оплошать. Кузька – Кузькой, сгинул поди, а этот вишь, какие зубы показал, на вид – не подколодник (беглый, бродяга) вроде, однако вожачья хватка налицо…
- Можа протопить оберемком, Митрич? – рыпнулась в дверях Еремеева Дуся, по сговору обихаживающая правление, - Кланьку пришлю, она скоро запалит, холодат на дворе…
Атаман махнул рукой: сгинь, не до вас тут с дровами, не помёрзнем…
- Ты мне – не досада, так, случай вполугоря, - уже спокойно объяснял общую ситуацию Чукреев, - покруче видывал, и до Пелыма (место ссылки вероотступников) мигом спроважу, ежли отдельский (атаман 1 отдела СКВ) прикажет. Ты своим на горло наступил. Твоей рукой Кирьке беда в окошко стукнула. Кумекай… А напаскудил где, узнаю – житья двоеданам не дам. Знай и заруби. Благо, есть на чем, нос у тебя…
- Девять курочек усядутся, десятый петушок, - вставил писарь, но подавился, наткнувшись на взгляд Чукреева.
- С тобой у меня делов нету, а их зажму, кипятком ссать зачнут. Такую межу установлю, не возрадуются! (на аиртавских могилках двоеданов хоронили за межой – мелким широким ровиком, отделяющим от успокоения православных. Атаман пугает межой в посёлке, навроде гетто для староверов, берёт на испуг - власти такой не было). Чего в Ертаве надо? Сказывай!
Мужик однообразно глядел в пол. Слышней сипел фитиль в лампе, громче обозначились вихри за стенами, у деда Фёдорова пикало в горле - такая взялась тишина внутри правления.
- По родственному, говорит, делу идёт в село Лавровское, ночь застала, на Кирил Сафроныча избу случайно набрёл, - нарушил её писарь.
- Так, Кирьян? – глянул на посёльщика атаман, прекрасно зная, что к авдеевскому двору случайно никак не попадёшь, не с краю он, да хотелось атаману скорей сдыхать происшествие куда подалее от себя, - а чего кругаля нарезАл, с Челкара да к нам, вроде не по пути, ежли на Лавровское правиться? Ему бы дорога по тому берегу озера, через Танькин Лог идти, али как?
- Едак, едак, - поспешил Заманыстрик, - не сумлевайся, Митрич, обначует, спровадим на первых петухах, как только обыгает. Не в подворотне же оставлять, на дворе – сам видишь…По-божески бы…
- Вам смолчать надо, про Бога-то…Ручаешься за этого?
- Да крест истинный! Мы ж наряды (одного года призыва) с тобой, не сумлевайся…
- Ты погодь, Колька, уши растопыривать, - зачмокал беззубо престарелый казак Петр Ионыч Коровин, которого свет в окошках правления заставил явиться без спросу, - тута спытать построже следоват.
- Дак что пытать, дедушко? – нехотя откликнулся атаман, - наутре в Лобановскую провадим, пущай в станице разбирают. Зачем чесать, где не зудит?
- Ну-к, сыть! – взъерошились старики один перед другим, успели налететь, шершни, не взяла их непогода, - пошто рот старикам затыкашь? Молоко на губах не обсохло, а уже бзыкает… Поживи с наше… Говори далее, Петьша, а вы послухайте, что стары люди научают, не то дураками родились, дураками и сдохнете, прости Господи.
- Я и толкую: спытать надо чалдона, - воодушевился Коровин, - можа он из красносмертов? Слыхали? Ночем взденет красну рубаху да снурком красным и задавит кого… У их, бегунов, таков обычай. Ты, Заманыстрик, мотри. Змеюку суёшь за пазуху… Семьи не признают, блудят котов хуже… Мой сказ: в холодную его, запереть крепче, стафет с нарочным в Кокчетавскую направить не мешкая…
- Атаман, в таком разе блудиму этого надёжней определить к Антонихе, - озабоченно предложил гергиевский кавалер Павел Чепелев.
- Энто с каких мыслЕй? – взделся старый, но Пашка без слов рассматривал задержанного.
- Ну? – подначил атаман, уже чуя подвох, но не препятствуя в отместку на упрёки дедов.
- Попервам, у Антонихи (вдова приказного Антона Трофимовича Склярова) полна изба девок, сама в соку, две снохи с ней тожеть слободные, - глядя на обвеселевших казаков рассуждал Павел, загибая второй палец и третий, - Петька ихний в полку, Васька к штабной команде вызван. Они гуртом странника на полатях коли не задавят совсем, то так ухайдакают с голодухи, не надо и красной рубахи…От повальной случки он силов лишится, даже вязать не надо, порог не переступит. А посёлку барыш, - уже под хохот заканчивал Чепелев, - доброе племя оставит, по волосьям видно – ражий, статейный котяра…
- Дурак ты, Павлатя, даром, что кавалер, - усмехаясь, остановил Чукреев, успокаивая возмущение стариков и вскочившего от злости беглеца, - сказывайтесь сурьёзно, господа старики, и казаки которые, а нет – так пошабашим.
…Утро явилось в сереньких тучках, буря унялась, нюнила от бессилья мелким дождиком. Аиртавичам вновь беспокойство. Хватились – холодная пуста, нет странника. ПробОй с занозкой на дверном косяке болтается, гвоздодёром снахраченный, по зацепам судя. Сполошились коней седлать, к двоеданам с приступом, однако обмякли вскорости: пущай бегит… Сибирь большая, где-тось поймают, а казаки – не полицейская команда и не в голубых мундирах служат, а в ермаковках цвета сосны. Её бурелом наворотил ночью – пилить, не перепилить за цельную зиму.

Шорох
Стоял март, но и зима стояла. С неделю гудел буран, света белого не видать. Теперь, особенно ночами, стегали морозы не добрее крещенских. Напрасно иные хозяева днём отворяли ворота – скотина не рвалась на волю. В затишке бокогрей гладил лучами, зато с другого бока леденило почём зря. Куры, сунувшись на искрящийся свет, скоро вертались обратно на двор, поджимая лапы. Умные гуси собирали корм сидя. Приходилось, как и в январе, носить им глызки снега заместо водопоя. Молча, лишь по крайней, видать, надобности летали пернатые зимогоры – варьзи (вороны сероплёкие), сороки, чилики (воробьи), тихие фифики (снегири) сорили на коноплянниках. Случайно на полуднях спробует когда голосок какая-нибудь дерзкая синичка да тут и смолкнет конфузно, будто подавившись ячменным зёрнышком. Минул Тимофей Весняк, Авдокея Капельница-Плющиха грядёт, а теплом не пахло.
По-зимнему курилась труба над станичным правлением Аиртавской. Там кого-то ждали. Исполняющий должность станичного атамана (тот болел с месяц уже) старший урядник Бабкин расхаживал от стола к двери, на лавках смолили самосад несколько казаков. Наконец, мёрзло заскрипели доски крыльца. Побухав в сенях пимами, ввалился с клубами пара Степан Савельев. Скинул полушубок у порога, обеими руками пригладил волосы да и облапил ладонями железный бок круглой печи-голландки – видать, с пару сошли, как натёр снегом, красные.
- Ну как? Съездил? – нетерпеливо встретил его Бабкин.
- Ага, - Степан теперь налаживался закурить на стуле у той же печки, шебаршился в чембарах (шубные, мехом внутрь штаны из дублёной овчины), в стёганой безрукавке-телогрейке, отыскивая кисет ещё непослушными руками.
- Якри его! – не сдержался зауряд-атаман, - прям терпежа нету, сказывай, давай, что там за шорох ползёт?
- Миней Фролыч, помилуй, с самой Лобановской терпел, морозяка, конь не стоит, дай хучь дыхалку налажу, кашель бьёт в тепле, ети его, - и впрямь разбухыкался гонец.
- Да у тебя пальцы на крюк замёрзли, ты до вечера цыгарку крутить начнёшь, Матвей, набей ему трубку да зажги…
- Энто можно. Меня один раз не с куревом в пути приспичило, морозило покрепше нонешного, дак хоть репку пой, братцы…
- Хватя! Вспомнил он, ещё чего…
Чтоб не стоять над Савельевым, Бабкин прошагал к окну в переднем углу, поскрёб, отдышал кружок на стекле. И правда, давит марток, надевай семь порток. У савельевского Карьки с под ветру закуржавело весь бок от дыханья. На переменных рысях шли, отметил Мина, на ветерке с востоку, торока казак успел дома скинуть, но за ворота не заходил, и впрямь торопился – разведчик в старшем уряднике Бабкине никогда не умирал. Крикнул дежурного, велел накрыть попоной нагретого коня, опосля сыпануть бестарку с казённого овсяника, пока хозяин тут с рапортом. Вернулся.
- У своих был?
- Ну-да, у брательника сродного, Петра. Пред месяцем прибыл в Лобановскую – вдоль крайнего к озеру порядка добежал по-тихому, вскоростях, как скотину на ночь прибрали, сусед явился, погодя на огонёк ещё двое. Долгонько посидели, штофа, на который ты монету ссудил, не хватило, зато душевно говорили… Злые все…
- Оскалисся на такие дела…
- Тихо, казаки! Стёпша, а ты - по порядку. Кто из Кокчетавской наведывался? Глыбко копал? Откель огни горят? До нас шорох дойдёт, либо обойдётся?
- Значица, так… Обскажу, как энто дело сам разумел. Являлся к ним в Лобановскую помощник атамана есаул Кубрин.
- Наказного, войскового? – резко обернулся Миней от окна.
- Да не, отдельского, с Кокчетавской. Сначала приставал к чинам правления станичного, к выборным. Что и как, дескать, вы понимаете в своих обязанностях, по дукументам елозил, бумагами шебаршился. Брательник в них не шибко петрит, зато есаул часами читает да в книжечку свою чиркает чего-то, опять листает да корябает. Сам болезный навроде, тряпицей бесперечь лоб обтирает, но въедливый, быдто буравчик в слабую осину лезет…
- Как же! Нездоров собаке жареный гусь! Засудят лобанчу, как пить дать.
- Ага! – поглядел Бабкин на вошедших в правление казаков, молча указал на лавки, - сказывали им добры-люди: что творите? Не, они же сами с усами…
- Службой не повертишь, энто она казака всяко ставит…
- Вертись, коли взялся! Нерадивость до босоты доводит…
- Ты Апроську свою поучи… Глянь, братцы! От стариков хода нет, и этот туда же, наущает…
- Будя вам, чисто переярки цепляетесь…Сказывай, Степан Андреич!
- Урядника Хорева, помощника, значит, Пожидаева - станичного атамана, нахлобучил изрядно. Много указывал. Ну, тот попервам Незнам Незнамычем притворился, а когда офицер образумил: знаешь ты или не знаешь уставу, всё одно отвечать – зачал валить на атамана. Дескать, как тот ему, помощнику, велел, то он и делал. А не велел, так не совался. К примеру, атаман сам сборы объявлял. Циркуляры там и прочее при себе держит, об них никому ни гу-гу, семь печатей…
- От гнида! – отозвался Миней, - сам метит, небось…
- Не, Фролыч, не похоже, - Степан раскурил, наконец, собственноручную самокрутку, и взаправду, словно баушка отшептала, перестал бухыкать, - мне друзьяки вечером растолковали. У них сходы тяжело идут. Десятские выборных не оповещают по домам, кому атаман буркнет, тот явится или подумает. Приговоры пишут, как выгодно, а не как обстоит, мимо дела, то есть.
- Кого еще пытал проверяющий?
- Казначея ихнего, Максимов, кажись. Он нашим озёрским (аиртавские Максимовы, жили ближе к озеру) своим доводится, правда, пятым колесом к телеге. Прямо извёл того. Как же ты, грит, за четыре месяца собрал 50 копеек недоимок? Насмехался: сапоги, поди, всмятку разбил в трудах столь тяжких? Сидишь, мол, токо марками почтовыми торгуешь, более нет пользы. А Максимов, тот спит и видит избавиться от казначейства, обрыдло оно ему. Так и доложил Кубрину, тот эти, как их, от зараза… На носу с пружинками и снурком…
- Пенсне, ты дело говори, не отвлекайся, - осердился Бабкин.
- Вот-вот, им тычет Максимову в глаза, как ближе подбежал. Через суд пойдёшь от должности! Тебя доверенные не шевелили, сами тоже бездельники, денежную кассу не проверяли сроду, не то чтобы раз в месяц, как положено, развели мухлёжь…
- Тррр, Савельев! Тратыр (стой, по-кыргызски), - и.д. атамана отыскал взглядом нужного казака, - Филипьев, на пятницу ты, Атасов, Горохводацкий, Плужников, ещё кто у нас доверенные, сберётесь, и Щербинина, нашего казначея, сверите. И чтоб пропись была, ясно? Кто, что, скоко в наличности…Дальше?
- Ещё почётных и выборных судей призывал на беседы. На станичном складе, в аммуничнике, сукна не нашёл. Как вы, грит, наряд (призыв) в полк провожать думаете? Ни совести, ни мозгов, толкует…
- Тута верно, - поддакнул старый Чепелев, пришкандылял, уселся в переднем углу, - кум Трофим тем летом сказывал: лобановские пять лет долгу имеют. Малышеву (известный поставщик) за сёдлы поболе трёх тыщь набежало, нет ращёту, одне расписки, потому как у снохачей немало вздорных, несоузные люди.
- Крепко: три тыщи! – крякнул приказный Еремеев, - а к сёдлам, полагаю, лошадёшек ещё надоть куплять? Сукнишко, бельишко байковое и бумазейное, шапочки казачьи… Не кажная семья найдёт справу. А в станичном сундуке прусаки тенета вяжут…
- Ты хоть не сепети, - вспылил Бабкин, - средь нашенских, прям, все ангелы, пущай далее сказывает, не лезьте…
- Оно верно, брательник об том же толковал, - продолжил Савельев, - писарям и сторожам, земскому ямщику жалованья не платят. О подмоге вдовам, калекам, сиротам и сказать нечего, ни полушки.
- Куда ещё нос совал офицер отдельский?
- Да везде… Пожарный обоз глядел, ругался. В хлебный магазин*, само собой. Там – ячмень, рожь затхлая, провеять не сдагадались… Опять атаману камушки в огород.
- Миньша, а ты должон знать лобановского атамана, наезжий будто? - опять перебил рассказчика старик Чепелев.
Бабкин покривился, не до любопытства час, но перечить старику нельзя.
- Пожидаев… Стревались раза четыре… Впервой, в 11-м годе, около Лобановских бугорков. Мне передали, что он там со своими вынюхивают чего-то. Ну я – туда, Гришка Корнилов да Василей Корниенко, Хиврич, со мной. Застали их, сначала на толстом голосе, непутёвым матом орал, потом спокойнее, как мы доложились про себя…
- От, заразы! – не сдержался Степан, - сами всю жизню рубят, а на сторонних валят. У свойственников, Мишки и Лексея Савельевых, сырая сосна за огородчиком свалена. И не прячут шибко, страху нет. У Гришки Хорева сруб новый, у Ивана Усатова, Ларьки Ольхова – таки же. Сам видал, знаю.
- Об том же и мы Пожидаеву высказали примерно…Подозрение у него, будто аиртавичи их юртовой лес таскают. Сказанул им: в своём глазу глядите, потом к суседям лезьте…
- Что за человек-то? Про лес всё талдычите мне, - укорил Чепелев.
- Урядник. Около полувека на возраст, но дюжий. С Пресногорьковской, там атаманил. В Лобановскую его Кокчетав послал, Омск затвердил. Токо, слыхал, может брешут, Пожидаев сам вызвался сюда.
- А, тады съедят его… Лобанча, она жиганистая, - утешился старик сообщением, - оне, варнаки, Маслова и с ним казначея годов несколько тому смертию побили…За то убивство и отлучили их от права атаманов себе избирать. Хотя Пожидаева, может, и не тронут, да кто знат, чё чёрт творит, покель Бог спит?
- Ведомо нам всё, Артём Кузьмич. Дозволь Степана дослушать…
- Ещё лесничих спрашивал, Якова Сергеева, Сеньку Косарева. Те правду не скрыли. Ну, что лобановские в юртовом наделе с общественным лесом обходятся вольно. Как в стары времена порубщиков хотят ловить сами, одних сторонних, кто за грани припрётся. Лесничие против, станичному атаману выказывали про самовольство, тот смалчивал, а казаки грозились вышибать из седла лесников и лесничих, коли мешаться будут. Ещё сказывают, будто проверяющий, есаул Кубрин самый, на кукан взял Кузьмина Степана и Яковлева, как самых бузотёров.
- Постой, каких это Яковлевых?
- Василий, кажись, Филимона Яковлева сын…
- А-а, это его дочкА снохой у Заруцких? Варька? Ну-да, Варвара… Заноза добрая. Я-то думал: в кого? В тятьку, стал быть. Ну-ну… А Кузьмин чего полез в кунку? Станичный судья, всё –жки, в годах уже…С прицела теперь тяжко сойтить будет…
- В закопёрщиках молодых и нет, отставные… В обчем, есаул Лобановскую пропахал скрозь, вдоль и поперёк. Зачем, спрашивает, проулки перегородили? Зачем назём в озеро валите? Зверовал об кажной мелочи…
- Да, рапорт Кубрин составит – будь здоров, кум, не кашляй! Скорей бы наш атаман на ноги стал, а то у меня чего-то ум за разум, башка раскалывается, ровно пуряя перепил, - скрипнул зубами Бабкин. (Пуряй по-мордовски –медовый квас, от пуре – брага).
- Ты погодь, Минька, серкой дристать, - не дал договорить недавно зашедший в правление старик Сильченко - Егоров пущай лечится крепше, а ты в оба гляди, сам ремнём ишшо на одну дырку подсупонься, станице подпруги подтяни…Энто ты ладно допетрил – Савельева в Лобановскую заслать, теперь прикинем, чего нам ждать, коли чего…
Да, шороху лобановские казаки действительно дали. На все полковые округа разошлось. Кончилось плохо. Летом наезжал в станицу сам исполняющий должность атамана Первого отдела войсковой старшина Власов. Крутил сопатки, как жеребцам перед кастрацией. Отбыл в крайнем неудовольствии. В рапорте о «противоправных действиях выборных и других жителей станицы Лобановской», жёстко отметил, что «направление действий» казаков «терпимо быть не может». А 30 июня 1914 года по Войску стукнул карающий приказ, во исполнение которого лобановские казаки Василий Яковлев (51 год), Степан Кузьмин, Степан Крухмалев (Крохмалёв – у нас был зять с Лобанова), Трофим Карпов (47 лет), Владимир Михайлов (54 года), Иван Талыгин и челкарец (пос. Челкарский был приписан к Лобановской) Никита Бондаренко подлежали выселению и отправке в распоряжение атамана Третьего отдела Сибирского казачьего войска сроком на один год. Аиртавских шорох тоже коснулся. Старшим конвоя сопровождения назначили вахмистра Воронкина Василия, с ним четверо казаков. Получили 320 рублей прогонных и через Омск под ружьём повезли соседей в далёкий Усть-Каменногорск.
В августе грянула война с германцами и неожиданно смягчила участь высланных. Ранее прошения о милости непременно отклонялись. На очередном, от возрастной казачьей жены Гликерии Талыгиной, Его Превосходительство наказной атаман Сибирского казачьего войска так и вовсе начертал: «Ни под каким видом более ко мне не входить с ходатайством». Слёзные мольбы на гербовой бумаге по адресу губернатора и даже на Высочайшее имя тоже не давали толку. Шибко, видать, досадовали власти на лобановское казачество. Лишь как вдарили мобилизационный сполох, на Гликерию и её товарок по несчастью – Варвару Кузьмину, Агафью Карпову, Матрёну Яковлеву, Аксинью Михайлову и других - слетел луч надежды от сообщения его высокоблагородия атамана Первого отдела на предмет амнистии. К счастью, не обманулись. Первыми, 5 января 1915 года, вернулись Никита Бондаренко с Иваном Карповым, за ними остальные.

---

*В каждой экономической деревне, казачьем поселении со времён Екатерины Второй имелись так называемые хлебные магазины. Проще говоря – ссыпные пункты, амбары, где хранился годовой запас зерна, регулярно обновляемый. Это был страховой запас империи. В посёлке (впоследствии - станица) Аиртавском такой магазин был сложен из самана, огромный, простоял до 1970-х годов. Из его обтёрханных понизу стен мы пацанами выковыривали пули, попадались винтовочные, о происхождении которых старшие намекали: с гражданской застряли…

НАКАЗАЛИ
Прямо сказать: сибирские казаки конокрадов шибко не жаловали. Оправданно! Упрут коня-строевика в какой семье – это же большая потеря. Бытовал самосуд. В Аиртавской станице слыхивал от дедов. Поймают лихомана, могут на «корчажку» посадить. Это так делалось. Вяжут руки и ноги, подымают вора и с маху бьют задом (корчажкой) об землю. Раз да ещё. «Нутро сушили», т.е. отбивались органы. Последствия случались ужасными, однако спроваживали наказанного из станицы на своих ногах, так что греха за казаками вроде и не числилось. Поскольку конокрад тоже помалкивал.
Скажу о другом способе. Припрягали варнака заместо пристяжной к борзой лошадке и – в путь! Возница кнутом раз по оглобле хлестнёт, другой раз – по спиняке «пристяжного». Гнал с версту ли, может, полторы-две. Тут как пойдёт, какова прыть и мочь у вора лошадного. Опосля едет сразу к колодцу, где уже ждут казаки с цибаркой ледяной воды. Запалённому конокраду заливали её силком, пил «вдосталь». Ещё купали, окатывали в одёже. И тоже милостиво: а таперича иди с Богом, не поминай лихом да не попадайся. Хотя догадывались: житья молодцу – с пол-года, чахотка накроет, ежели в горячке за неделю не сгорит. Правда, редкий выживал, выхаркивая лёгкие лет за пять.
Третий способ – каверзный. Скрутили раз цыгана. А в народе тогда слух будто держался: ромалы от пелеменей – ровно чёрт от ладана бегут. Не в дугу сибирская стряпня им, ужасно себя чувствуют при одном дажеть запахе их, не то чтобы есть. Ну и решили этого наказать. Два казака держат, третий пелемени в рот ему пихает. Цыган отбивался, орал резаным поросёнком. А куды денисси… Сглонул один, другой, третий, замолчал. Ему – реанимацию, оплеуху, то бишь, тут же выписали: эй, не помер ли? А вор глаза отворил и бает на духу: православные, каюсь оченно, токо просьбу сполните: нехай один дёржит, а пельмени пусть двое теперь мне в рот суют. Ну не язва ли! Раскушал…

БУКВЫ НЕТ
Дефицит обнаружил, когда в первом классе палочки да колушки прошли, «мама», «Родина» и другие слова к Октябрьским (праздник 7 ноября был) освоили, возникла личная потребность в эпистолярном жанре. Шурке Панёнку (Максимову), соседу моему, приспичило сообщить, что Колька Корниенко, по прозвищу… Вот тут и заклинило. По-уличному одни Корниенки у нас значились Куцыми, вторые – Хивриными, а этих, за речкой живут, как записать? Ставлю букву «Д», читаю – нет, не Долины они. Меняю на «Ж» - и не Жолины. С буквы «З» начать – вообще хрень какая-то выписывается. Прям растерялся… Видать, грамотёшки не хватат, как тятя иногда признаётся, хотя аж два месяца штаны тут протираю. Подваливаю к Марье Никитичне, первой моей учительнице, она советует соединить в данном случае буквы и писать так: Джёлины… Стал быть, Колька Джёлин, хотя и Корниенко. Начертал, а не звучит в тетради, ястри его, не нравится! Ёзгаюсь за партой, букварь ещё перелистал – хоть убей, нет подходящей буквы. Учительша сказала: была при царе, вместе с «ятями», «ерами», «херами» (пардон) сократили.
А буква эта имеет особое произношение, фонему – «джи». В английском она есть: G, g. Джезва, джакузи, джи ай, джаз, Джоли (Анжелина которая, не Корниенко с Аиртава)… В русском звук двумя буквами обозначаем, а всё одно произносим неправильно, поскольку дробим, а надо бы слитно. Кстати, сибирца среди прочих собеседников можно выделить, если дать всем сказать, например, такие слова как «джиндак» (орех), джейран, джайхун, джунгар… Сибирец коренной молвит, и вы поймёте: наш человек! Как узнаЮт своих на Дону, услыша от них фрикативное, на манер хохлацкого, «гэ». Шолохов проверял на последнем слоге слова «Кумылга» - речка и райцентр в Волгоградской области.
Алфавит, думаю, оскудел наш. В Аиртавской слов на «джи» хватало. Помимо Джёлиных живали в станице Джуны (Каргаполовы), Джухри (Чепелевы, не путать, однако, с Чаньчиками, которые тоже Чепелевы, с Клинами тож), Джюсики (Агеевы), Джибага (запамятовал фамилию, в переводе – Иноходец, за походку, поди, отметили кого в родове, с него и пошло-поехало). В тюрском наречии полно. Джамбул, Джипек, Джезказган, Джетыгара… В разговорах правильно звучит, как с бумаги считывать – клинит язык.
Помню, озадачило сие обстоятельство. Верчу черновик письма к товарищу и прям - досада. Как же так? С этим случаем ладно, обойдёмся, Шурке на перемене устно всё обскажу про Кольку. А вот как написать правильно слово бджела (пчела)? Особливо когда оно паролем сделано. «Б» есть, а другой следом фонемы нет. Подходит английская «G», дак про неё мне в 1957 году кто сказал? С другой стороны – как так? В нашей армии чужие шрифты (пароль – штука секретная!) разве можно использовать? Так и до измены недалёко. Ладно, пусть Генштаб об том думает, а мне покуда сойдёт. Хотя всё-жки нехорошо, пустовато в «Родной речи» (был такой учебничек) без недостающей буквы. Во какие проблемы тревожили казачат когда-то. Дотепные росли.

СОН
- Вижу я, Маруся, будто иду где-тось в неведомом месте. Тихо, хоть мак сей. Ятно всё видать, светло кругом, хоть солнышка незаметно. Узорятся по нетовому полю небылые цветочки. А вослед наигрывают мечтательные гусли с волнительными переборами. Как волнушки у нас на озере: набежит – отхлынет, набежит – отхлынет. Сладко так на душе, ласково. Запахи вокруг, головушка хмелеет. И ветрянками свежими дунет, и медуничником, и солодиком, и мятой вроде… Томно мне и радостно, и то лишь досада, что никого кругом – одна вижу да чую Божью красу, ангельские виды.
Села я, любуюсь и плачу: за что мне, Господи, милость твоя… Венок сдумала сплесть на показ вам, себе на память. Рву цвет, свиваю, а венка не выходит. Чернеет какая нужна веточка, былка, пеплом осыпается. Я уж и сержусь, рву и рву, в охапочку сбираю, ромашки там, вязель, а ничего нет, только прах под ногами, юбку запорошила дочиста всю. Вдруг боязно стало, страх взял, прямо холодом по спине, аж волосья зашевелились от пустопорожнего старания. Худо и тошно на сердце, будто своровать хотела, а застали меня. Страх и стыд – оба тяготеют непомерно.
- Господи! Воля Божия…
- А тут, навроде, окликнули меня. Назад глянула, а там под берёзой бричка стоит, травой накошена и тятя за Буланкой кнутом из-за дуги машет, будто зовёт: иди сюды, доча, айда скорей…
- Да какой тебе Буланка, его уж и костей лет пять нет, волки порвали. А тятя шибко звал? Сердился?
- Чё-то ещё сказывал – не разобрала. Улыбается, и я ему тожеть. Манит, а мне не в шаг, как привязали. Жалко до смерти, аж горько во рту сделалось. Он рукой как-то так сделал и тронул коня, в поводу повёл. Я из-за берёзы хочу их выглядеть, а их ветками застит, хуже и хуже видать, тут и пропали вовсе. Проснулась сразу, вся зарёванная, подушка хоть выжми, изжога душит. Привиделось вот, а к чему бы? Зачем явилась льстивая красота, умилила потом спугала? Тятя зачем?
- Свечку поставь родителям, Царствие им Небесное! Сбирайсь, к Липовне сходим, пущай растолкует. Тебе кады рожать?
- К Покрову должно быть. Ох, боюсь я, подруженька, за мово дитятку, шибко уж бьётся, да и ношу тяжело…
А после Покрова заметали молодые вьюги два свежих креста на аиртавском погосте – один обыкновенный, рядышком с ним - махонький, чуть с-под снега видать.

ВЫСТРЕЛ
Ехал линейский казак вдоль опушки в раздумчивости. То ли о родной стороне, то ли о службе царской, а верней всего – о следах, третьего дни обнаруженных разъездом. Чужие кони их оставили, с неблизких краёв. Трухменские, не иначе. Потому как текинцев всегда послабляло на сибирских сочных травах опосля пустынных пробегов, где их корм – горсть ячменя да сохлые ветки чия, коли попадутся, да и то, считай, на ходу. Тишина кругом, сонь, лишь где-то на дальнем болоте крикнул журавль раз и другой. В слабых поводьях мерным шагом двигался всадник. Росы высыхали нетронутыми, никаких тёмных следовых полос уже третью версту. От леса прохладно веяло цветом, влажной свежестью. Не чуял конь, не видел казак, как с сошки целит в них меткий стрелок, улучая миг для губительного грохота своего ружья. То ветка мешала наводке, то скрывалась цель за колючим кустом щипиги, разросшейся на краю густого бора. Стрелок был терпелив, и выждал-таки. Чёрные глаза блеснули, палец плавно надавил собачку.
Да не зря молятся о своих сынах казачьи матери. Видно оттого взяла и накрыла своим святым покровом Пресвятая Богородица неосторожного уруса. Осёкся кремень, огонь не взбежал на полку, а может колпачок сдал, не поднёс вспышку к запыжованной зерни. Только щёлкнуло, чокнуло… Сразу вскинулся конь, умеючи убрав круп и развернувшись навстречу чужому звуку. Будто ветром снесло с плеча штуцер у казака и теперь он, пригнувшись, уже не гляделся лёгкой целью, но сам искал её, замерев весь, перетёкший взглядом в прорезь прицела.
Трухменцу затаиться бы обездвиженно, прижаться плотнее к молодой траве под вишнёвым кустом. Ну, щёлкнуло, ну брякнуло что-то, где-то посреди июньского утра в сонном подлеске. Обождал бы казак, гляди, тронулся бы дальше. Пусть даже не столь опрометчиво уносясь думами. Но трухменец был воин и потому, напротив, потянул из-за пояса пистоль, а уж для этого ему пришлось перекатиться на спину. Осторожно, крадучи. И всё же тряхнулся, сронив каплю, листик куста, хрупнула волглая веточка под ним. Чуть-чуть, едва-едва… А казаку хватило. На полвершка довернул ствол, засёк блеснувшую сталь выкидываемой навстречь пистоли и опередил мгновеньем, которое так часто решает, кому умирать. Обождав чуть, казак спешился, подошёл глянуть. Неприятель его уже затих ногами, умер молча, без вскрика и стона. Как везде и всех приучают в разведке.

СТРАСТИ
- А не боисся, Фрол Кузьмич? – ощерился Николай, с шумом выдвигаясь из-за стола опосля рассчёту.
- Спужал, ажник встать немочно, - хмыкнул Зотов, простецки смахивая деньги в прискрынок стола, ровно крошки в ладонь.
- Слыхал, небось, как в Акмолинске купца ободрали?
- Люди всяко сбрешут, и ты с ними… А что, в сам-деле? – окрестившись, хозяин обернулся туловом.
- Навроде барана. Сказывают – в бане. Париться любил. Один. Никого чтоб рядом. От и попарился… Знатно проняло….
- Да говори толком! Нешто…
- Говорю! Семья пождала хозяина – нету и нету. Боязно заходить в баньку-то, с крутым карахтером жил, а надоть. Зашли, а там - кровищи… Кожа мешком снятая и купец навроде говяды на полкУ расположен, - застёгивался Николай, блестя глазами у порога.
- Свят, свят… Кожу прям сняли?
- Да говорю же! Шибко в долг любил давать. Как ты. Попов его фамилия. Гильдейский купец. Деньги тожеть посчитает, а векселя там, расписки долговые обещается порвать, в огонь кинуть – всё, дескать, мил-человек, в расчете мы. Сам не рвёт, не кидает, снова предъявляет, да в суд волочёт. Живодёр, одним словом. Нашёлся жиган, самого ободрал…
- Да ты, гляжу, не меня ли Поповым энтим стрОжишь? – перебил Зотов высоким голосом, - у меня, вот крест, по-честному, али как?
- По честному, по честному, - поддразнил Николай, берясь за шапку, - А прОцент? Пуд ли, рупь отпустишь, а ворочАешь по полутора? С кыргызов, поди, и того более? Известно…
- Но-но, ты своё считай, - построжал Зотов, задетый за мошну и оттого сразу смелея, - за шиворот никого к себе не тащу, сами лезете: дай да дай! Не ндравицца давалка, ходи к другому. Хучь ты, к примеру… Задарма и чирей не сядет, почесать надоть. А вам бы и рыбку съесть и на хер сесть….
- Ты думай, Фрол Кузьмич, - загадочно попрощался Николай, - а я рассказал, потому как ты сам просил.
- Айда по здорову, ночь уже, чтоб лясы точить пустопорожние, - Зотов махнул работнику открывать ворота, сам двинулся спускать с цепей знаменитых своих сторожей. Не умеющие лаять по-собачьи, они уже, нагнув огромны башки меж расставленных передних лап, молча стояли у будок по углам просторной завозни.
Опосля долго ворочался на постели. Назавтре не поленился съездить к Маслову, разузнать, где правда, где брехня. Пристав подтвердил: всё в точности, с мёртвого, живого ли ещё, но кожу сняли прям в бане. А кто? Полгода ищут. Страсти египетские, народ какой плОдится. Что ни выскочит из кунки, то Каинова печать…

Знакомая история про купца Попова.)) Спасибо.

ОТКУДА МЫ?
Вид с сопки захватывал дух. Выпуклую грудь озера перепахивали валы с белыми гривами – ломил тугой ветер с полуночной стороны. Сосняк тоже ходил волнами в переливах от раскачивающихся вершин. На левую руку, верстах в шести, открывались порядки Аиртавского выселка, наполовину заслонённые сопкой помельче, всяко заросшей разнолесьем. Вихри доносили от подножия с длинной поляной и приметами тележных колёс вязкие запахи цветущего лабазника, розовых кашек, не облетелых по урёмам жёлтых и синих ветрянок, кукушкиных слёзок, иных ароматов раннего пролетья.
- Ваш бродь, - зычно донеслось снизу, - айдате ужинать.
Хорунжий махнул рукой: слышим, но со спуском задержались. Не торопился спутник молодого офицера – высокий, худощавый человек в охотничьем платье. Его да двух чиновников особой экспедиции из самого Омска и сопровождал казачий конвой в поездке по Акмолинской области.
- Тому скоро четверть века, как в Сибири живу, а не нагляжусь, - сощурившись на ветер, коллежский асессор Алексей Сергеевич Головин не отворачивал лица и глаз, сквозивших по далёкому берегу той стороны озера, простор которого подчёркивала размытая линия увала с зелёной полоской неразличимых отсель берёз, - везде по-разному, картины пёстрые, зато размах, мощь едины. Какая страна! Как прав Ломоносов! Не находите?
- Соглашусь, поди. Только сравнивать мне не с чем, - улыбнулся хорунжий, - здесь родился и возрос. Тут и обитаем в среде казачества.
- Из новоприбранных родитель?
- Из природных. Дедушко Маркел утверждает, будто от Мещеряка (соратник Ермака) наш род. От предка и фамилия – Мещеряковы.
- Любопытно…Однако давайте-ка спускаться, Николай Дмитрич, - Головин охотно принял руку хорунжего, спрыгивая со скального уступа, продолжили идти по вилючей с крутым наклоном звериной тропке, - будем вечер коротать, поспрашиваю родословную. Со студенчества увлечён, но не продвинусь далее пары публикаций в «Русском инвалиде»…
- О чём же интерес ваш? – скорее вежливо, нежели любознательно спросил офицер. Его более занимал усмотренный непорядок в батовке лошадей конвоя. Жеребцы грызлись и визжали, поставленные неосторожно близко.
- Этнография, наука есть. О породах людей, расами именуемых, происхождении народов, как формировались, вызревали, обретая присущие нравы, внешность… Сибиряки те же…Кержаки, чалдоны – одно, казачество – своё, самоеды, кайсаки, алтайцы… Запыхался что-то.
Скоро опустились до места. Ветер тут шумел поверху и только на серёдке обширной елани мог путать ковыльные пряди. С краю её сноровисто и привычно разбит бивуак. Джаламейки начальства установлены юртом в уютном закутке меж раскидистых боярок и кустов вишарника, набирающего цвет. Прутья лабазника (таволожки) все в пуху соцветий, заботливо вырублены и отнесены прочь. Чтоб голову не дурманили – утверждал драбант хорунжего Еремеев. На траве меж палаток уже расстелена скатерть с походной снедью.
- Спробуйте горячего! – казак тащил на палке изрядный казанок с выбивающимся паром, - щерба, ваш бродь, не хуже метрополичей случилась.
- Откуда же, Степан?
- Дак вы на пути командовали Корнилову с дробовиком на болотца за Лавровским глянуть. Мишка и глянул: пару серых, да шилохвостей сколь, а ещё на турухтанчиков набрёл… Я пяток забарабал, даром – куличок, а скус почище петушачьего. Опосля в тот навар окуней кинул. Как похлебаете горячего, мигом рыбку поднесу, - за разговором казак споро расставил посуду, разлил душистую уху, щербу, коли по-сибирски сказать, приговаривал, - ертавский окунь славу имеет первого в Кочетке (Синегорье, так ещё называли Кокчетавский уезд). В теперешнюю пору он икряной – так и вовсе спасу нет. Наливай что-ли, Сильченко, да не плёскай на хлеб-то, криворукий… Рыба посуху не ходит, давайте во здравие и за ложки…
Проглотив водки из порционной ендовы, закусили скородой, боровым луком, приевшейся солониной с провиантского лагушкА, припали к мискам с хлёбовом.
- У-у, - крутнул головой один из чиновников, - митрополичья говоришь, Степан? Ей-Богу, мало едал подобного, - и, глядя на отнесённую в сторону ложку, заключил, - решительно одобряю! Весьма и весьма недурно-с. Правда, костра не чувствуется.
Головин усмехнулся, пояснил. У сибирцев ежели ёдово «с дымком», так кашевару взбучку дадут заместо похвалы: недоглядел! Сам поинтересовался у Еремеева: окуня, дескать, чую в похлёбке, а птицу, турухтанов то есть, не ухватываю. Казак пояснил, что угольков кинул, когда петушки кипели, уголь вытянул на себя мясной запах. Добавку взяли все…
- Ну, учумурил, - хорунжий недовольно встретил Степана, который полчаса спустя подавал окуня на огромном куске бересты.
- Ничё, ваш бродь, берёза – дерево чистое, давеча ободрал да распанахал. Вы с мисок прихлёбывайте, юшки погорячей плесну, так оно пользительней, а более посуды где настачишься? Куличков, уток подавать?
Едоки заступились за Степана, от дичи отказались. Пластанная со спины рыба белела на изнанке бересты толстыми спинами, рдели икряные мешочки с полосками жира, выглядывали красные плавники брачного окунёвого наряда. Почти бескостный, уваренный в крепком бульоне трёхпёрстник шёл блюдом «на ура». Отвалились, велели подать чай попозже: некуда…
Меж тем вечерело. Ветер тишал. Тучи ещё неслись, дыбилось и гремело Аиртав-озеро разбулгаченной зыбью по камням и плитам недалекого берега, но сосны, берёзы на опушке примолкали, уплотнялись запахи на поляне, сгибли сквозняки меж стволами. Зато вздымался комар. Казаки принялись мастерить дымокуры.
- Теперь бы соловьёв вместо этих каналий послушать? – Головин заложил уголёк в набитую трубку, пыхнул табачным дымком в облачко гнуса.
- Здесь не удастся.
- Отчего? В Щучьем самолично наблюдал. Пётр Иваныч, вон, даже экземпляр добыл для коллекции. Отсель до Щучьего вёрст сто, отчего же здесь нет?
- Не берусь объяснять причины, Алексей Сергеевич, но в Аиртаве соловьёв не услышите. Ни на Большом, ни на Малом озёрах, в выселке самом, по речке вверх – не поют, нет их. Вы о другом собирались спросить?
- Ну что ж, давайте сделаем вечерний променад, а за сим - к костру. Еремееву прикажите огонь подживить. Посидим, вечера теперь нескончаемы. Как там у Пушкина: заря спешит сменить другую, дав ночи полчаса? Да, пусть принесут с брички баул мой. Там, знаете, к беседе кое-что найдётся…
Затихал и лагерь. Уходили очертания, слышней делались звуки. На небе залысевало, облака валились к востоку, закатная сторона счищалась, красный диск недавно севшего за Лысую сопку солнца обещал конец ветровеям. Теперь там шиповниковым цветом нежилась долгая заря сибирских широт. Сбоку вершины Большой глянула первая звезда. Комар брал силу, несмотря на завесы пахучего дыма. Вернулись скоро.
- Давайте-ка за беседой, - Головин приглащающе поднял походный стаканчик, запрокинул хлёстко, крякнул от жгучего глотка крепчайшего рома.
- У вас любопытное лицо, Николай Дмитрич. Облик, порода, если точнее. Да вы не конфузьтесь… Средь сибирцев встречается. Полагаю, пестуется особый евроазиатский тип. Минует с пяток поколений и явится он, отличимый устоявшимся видом, сплавом тех, кто живёт и жил тут. Ежели не прибудет, конечно, иных масштабных примесей. На манер наших недавних переселений (1849-50 г.г.). Вам интересно?
- Мудрёно, признаюсь…
- Мне по душе ваша искренность… Видите ли, интересно знать откуда человек, чей последователь. Документы, записи – прекрасно! Не всегда они есть. Читать по облику увлекательней. Надо знать только – как?
- Вы знаете?
- Ну… Учусь. Способы существуют. Ваше здоровье… Погорячее чайку мне добавьте, будьте любезны, спасибо! Замечательный настой…Знакомо будто…
- Это шалфей, Алексей Сергеевич. Здешние казаки до сей травки большие любители, и знают толк.
- Чувствуется… О родове ещё спрошу: прадедов помните? Откуда они?
- Папенька и маменька - петропавловские. Дед по батюшке – с той же крепости, дед по матушке, с Тобольска, городовой казак…
- Тамошних родственников знаете?
- Тётка будто учительствует в гимназии, точно не ведаю, кто-то в Пелыме из сродных по службе проживает, остальных затрудняюсь, разсеяло…
- Вот! Общая болезнь. Память не держит корней. У дворян ещё как-то, у простого народа, да и у вас, казачества, сплошь пробелы. Церковные записи есть да не всегда дельное от них. А лицо, образ без фальши объяснят… В роду остяки бывали?
- Не слышал…
- А мне сдаётся… Подбородок мягко в скулы заходит, усы, опять же, не так чтобы знатные, вОлос вообще…
- Правда ваша, мало бреюсь…Еремеев, ступай, мы сами схозяйничаем.
- Благодарствуйте. Только про полынь обскажите их высокородию…А комарь посля полуночи ляжет, а там росой примочит его…
- Ладно, вы, действительно, Алексей Сергеевич, полынок с постели не выкидывайте, его Еремеев от блох стелит. Новые кошмы у киргизцев взяли, а там… Не вывели пока.
- Пустое… Сплю, как убитый в походах… Но ради справедливости, надо сообщить: смешанные браки с кочевниками не часты, для становления нового типа не особо влиятельны.
- Слышал, будто дозволялось кызымок, девиц по-нашему, выкупать для супружества, как возрастом дойдут. Но редко делалось, видимо…
- Местные красавицы, безусловно, мало впечатляют, да на безрыбье…Казаки, как выражались старые писцы, «имали на постель для блудного воровства» каждую из доступных женщин. Посулами, лестью, где и силой…Такое осуждалось и духовенством, и властью. Зато было другое. Наверняка, видели литвинов, немцев, черкесов, шведов даже в этих краях. Чаще в городках потомство их встретите. Белобрысых, длиннолицых, долговязых. А вот ещё прилив – от ссыльных. Поляков тех же. Мужской пол давал породу великороссов, малороссов, крещёных кайсаков, калмыков, джунгар. Из гулящих людей, где немало разных кровей. По женской линии тоже смесь…. Покупки давно отошли, хотя, правда ваша, статистика не блистала обилием. Чаще киргизцы крестились добровольно, иные неоднократно по разным церквям. Получат выгоды и растворяются в степи, сыщи… У зырян, остяков, селькупов слово твёрже, крещение воспринимали серьёзней. Потому вас спросил, не обессудьте….
- Мне вовсе не обидно, причин не вижу к неудовольству даже малому…
- Вот и правильно! А то встречал собеседников, доложу вам… Как та барыня: щенка ей продай, да чтобы не сукин сын! Каково? У меня жена из грузинок, так что? Казаки принимали всех. Да, в старину умыкали, когда в деревни наезжали. На ярмарки, по иной потребности, а когда и намеренно. До судов доходило, а там – улита, пока до приговора – у мнимой пленницы дитё в люльке пищит. Как теперь? Мировая…
Кстати, правительство шло навстречу казачеству, понимая, что голод по женской части препятствовал колонизации. Принуждённо набирали жёнок и девиц в ближних от тракта селеньях, отсылали на линию. А слыхивали ли вы, дражайший Николай Дмитрич, про обычай отдавать в картому? Нет? Нечто вроде аренды. Отбывая в поход, казак по сговору оставлял жену желающему за оплату и с возвратом или с обратным выкупом.
- А дети народятся, куда их, чьими зачислялись?
- Слыхивали: чей бы бычок не скакал, а теля наше? Истинно сибирское изречение! Думаю, с тех обычаев повелось. Вместе с женой после картомы принимал казак и прижитых ею детей, воспитывал как своих. Под строгим призором общества. Попробуй обидеть! Бывало, отцы семейств закладывали жён, дочерей, родственниц. А ещё частые и надолго отлучки по службе порождали многожёнство в той ещё «старой Сибири». Нередко казаки возвращались с инородками в прежние семьи. И продолжали жить расширенным юртом. Видите, какие породы примешивались, каждая имеет следы. Преобладает европейский тип, поскольку много славян. Из коренных великорусских губерний, менее – Малороссии, Полесья.
- Посему приток их неразличим в потомстве? Русские, одна кровь…Неужто меня в Москве за инородцы примут?
- Не примут. Верно. Но есть штрихи. При навыке среди русаков нетрудно выделить поморца, тавричанина, сибирца, донского казака…. И внешне, и по говору, ухваткам. У одних – долгая и степенная северная печаль, у других – бойкая черноглазая непоседливость…
- У нас в полку офицеры из донских, уральских, из армейской кавалерии. Выделяются некоторые. На особь – кавказцы, немцы.
- Инородцы слишком очевидны, мой друг. Есть вещи любопытнее. Правда, следует говорить уже не о породе людей, но их сословности. Имею, например, выкладки из старых рапортов, где сообщается о формировании специальных партий из колодниц для распределения в казачьих поселениях.
- Вот даже как?
- Да-с… В году, кажется, 1759-м в Верх-Иртышские крепости отдали 90 женщин. В другой раз по прибытию в Тобольск преступниц осмотрели и кто моложе 40 лет, распределили.
- Не потому ли ругаются порой: у, варначье отродье!
- Намекают на родовые корни? А что? Не ангельские личности этапом брели в Сибирь. Отнюдь. В Томск однажды пригнали 75 преступниц. 27 мужей прищучили, десять – детоубийцы, восемь – обычные душегубки. Остальные так: семеро за поджог, четверо – за побег, парочка – за злостное колдовство. Но разобраны до единой. Потомство от них растворилось. Однако племя каторжников составляет совершенно незначительную часть. Рассудите: в 1793 году замужем за сибирскими казаками записаны: из их дочерей – 841, крестьянок – 441, драгунских – 223, солдатских – 191, а ещё 24 мещанки и 71 дочь колодников или ссыльных. Пожалте лицезреть сословный портрет матери сибирского казачества не совсем уже и дальней поры. Как вам?
- Что сказать, намешано…
- Так замечательно! Днём далековато киргиз заметили. Помните? Четверо, вроде в малахае один. А казак ваш, Кондрат, даже масти лошадей разглядел… Необычайно острый глаз. Расспросил, в родне, говорит, таранчи имеются… Конечно, и худое при смешение цепляется, но лучшего больше. А что до чистоты русской крови, то ищите в духовенстве нашем…
Еремеев, ухватив разговор начальства, завёл похожий в кругу односумов. Темами всегда озадачивал, выдавая за собственные. Оттого слыл умным, первого разбору человеком.
- Народы, оне тожеть, навроде людей, - Степан выговаривал веско, так, когда плотно поедят, а спать покуда рано и дозволяется языком почесать без ущерба для дел, - от глянь: робяты Вани Косого (Корниенко) – все шалопутные, колготистые. В драке с ног скоро валятся, получит в зубы – брык, катится полешком. Тут же вскакивает, со сдачей норовит. Их бить и бить приходится да присматривать, чтоб ни сбоку, ни со спины снова не кинулись. Лёгкие на кулак, а не уймёшь. Теперя возьми гнездо Семёна Карнача (Максимов). Хучь Ваньку ихнева. Энти не катаются после кажного кулака, их и слегой (большая жердь) не сразу собьёшь. Шатнутся, и так ответят, что рыло набок, коли проворонишь. Сурьёзные. Но если с копылков долой, так не вскакивают, лежат тихо, без памяти, чунают долго. Бойцы с них – покель на ногах, на свежей голове. Свалишь - бери и себе передых. И народы так. К примеру, мы, казачество, и вобче Расея…
…Выстрел рванул тишину. Отчётливо пропела пуля высоко над костром, и сразу обрисовались всадники: отзовись, православные!
- Здесь чиновник по особым поручениям коллежский асессор Головин с конвоем. С кем имею честь?
- Атаман Аиртавского выселка станицы Лобановской урядник Сафронов, ваше высокоблагородие, со мной двое, - казаки спешились, - дозвольте ближе ийтить…
Оказалось, атаману донесли об отряде на заре, он и прибыл самолично узнать, что к чему, а в случае надобности предложить содействие.
- Стрелять зачем, братец? – зевнул Головин, дослушав рапорт.
- С Туркестана привычка, ваш скобродь. Там нОчем громко подходить следоват, ежли без паролю. Не то стрелить могут, свои же. Подумают, что крадучись, коли не шумнуть…

ОБЕД
У дедушки Токарева служба в сибирском казачьем полку №1 не вышла «по жерёбу», у сына его Нила уже имелся откупной билет, а внук – Авдей Нилыч Токарев - полноправный гильдейский купец. Не из последних в Акмолинской области. Каменный дом его стоял в лучшем месте Петропавловска, значился хлебосольным и приветливым. Во многом благодаря хозяйке – Капитолине Григорьевне, дочери курганского прасола средней руки, которую выбрал себе в супруги Авдей Нилыч более по велению уже немолодого сердца, нежели по соображениям дела. Ходили, правду сказать, об том щекотливом моменте иные мнения в кругу их знакомств, да что же теперь речи впустую тратить: живут…
Приёмы у Токаревых – по четвергам. СрЕды хозяин зарубил на корню – чем потчевать людей в постные дни? Груздями да вишнёвым морсом? А в четверг – пожалуйста, милости просим. Приёмы – оне, конешно, для ума и души развлеченья, однако и против земной пищи возражений не сыскивается. Хороши побасёнки с поросёнком, на пустое брюхо и сказки не в жилу. «Ах, вообразите моралите, maman!» – прононс у дочери от обиды и подступивших, но не пролившихся слёз получался бесподобным. Однако на ещё более настойчивые мнения жены и старшей дочери – папенька, нас засмеют за ваши предпочтения – ответил сообразно: а ну цыть! Натуру «человеков» купец знавал. А потому… Как в воду глядел. Ввиду стремительной популярности токаревских приёмов вскорости к ним собирались не абы как и абы кто, а по пригласительным билетам. Ангажемент утвердил сам, не преминув состроить гримасу на сконфуженных оппонентов, проговорил пискляво в сторону дочери: «засьмеють, папенька».
…Вот и сегодня по обычаю стол к обеду накрыли по-русски, с сибирским элементом. Услужение и обхождение происходили в «народном стиле», по конфиденциальному определению ехидного телеграфиста. Окрестившись на божницу в красном углу, позвали избранных гостей к стульям в крахмальных чехлах. Хозяин большим ножом, прижав изрядный каравай ситного ко груди, напластал крупные, (чтоб не переламывались на пути к роту), ломти хлеба. Молодайка (жена сына) в васнецовском образе внесла горячее – щи с говядой и гречневую кашу. Холодное на сей раз представлено нежирным стюднем из телёнка, шибко приправленного кольцами репчатого лука, и заливного из озёрного окуня. Непременно аиртавского – с родины Токаревых! На тельное подали золотистые ломти линя со Щаглов. Не миновала стола пышная кулебяка на жирной баранине. Из жареного – присыпанные мочёной костяникой куропашки. Вразнобой меж блюд и поставов румянились пирожки с творогом, горохом, шанежки с парёнками из сушёной моркови, пресные. Там и сям - жбанчики пахучих ягодных взваров, забористого свёкольника, медовухи и кваса.
- Чем Бог послал, у нас по-простому, - апостольски простёр длани к еде Авдей Нилыч, заостряя тем внимание гостей и без того значительное, с долей приятной для купца иронии, переглянувшихся меж собой. Смиренное толкование произнесённых слов сытно расходилось с тем, что ухватывал глаз. Миновав малую, но чувствительную паузу, хозяин приподнимал изрядную рюмку листовки и, нюхнув для аппетиту её свежего смородинного духа, кивал: со здоровьицем! летела, грит, ворона – села на гвоздь, как хозяин – так и гость!
Покончив с пищей телесной, гости вытягивались в просторную залу с диванами, креслами при уютных пуфиках и низенькой оттоманки а ля мадам Помпадур у стены спроть окон. В боковых угадывались драпированные арки, ведущие в курительную комнату для мужчин и лафитную для дам. В обеих имелись ломберты для карт и лото, а также угловые столики для кофе и ликёров, коими, впрочем, выступали известнейшие на Петропавловск наливки токаревской клюшницы - баушки Нади. Зал, даже при опрометчиво расставленной мягкой мебели (на сон шибает-с, сердился пристав), располагал, по мнению хозяев, для бесед и диспутов на злобу дня иль философских изнемоганий. Для коротких, но яростных дуэлей, когда два оппонента уже не держались вежливостей и вот-вот могли скатиться на моветон, предполагались другая курительная и холодная – галерея к крыльцу, куда спорщиков провожал Прохор, сын и наследник хозяина.
Впрочем, четверги у Токаревых звали не одними возможностями после сытного обеда сверкнуть рассуждением либо дерзкой фразой. Нередко у тяжёлых портьер сухим хворостом сгорали лёгкие диалоги. Какие из них – бездымно, ничего не знача, а бывали такие, что служили прологом к драме с последствиями и непредсказуемым финалом.
- Ах, Пётр Спиридонович, вы такой зАлестник, прямо источаетесь вежливостями и двоякими комплиментами. Берегитесь, прозову вас обидным словом…
- Да как же-с, помилуйте, Елизавета Мироновна! Искренне, от души говорю, что язык мой, а скорее – чувства, не в силах терпеть более! При виде вас замиливаюсь начисто, изнываю ото льда в глазах ваших…
- Вот опять он, несносный какой…
Зачем разговор, скоро прерванный? Что последует за сим? А поди разбери эту мОлодежь!

ЯРМАРКА
Село Лавровское казакам Аиртавского выселка знакомо. Оно на пути в штабную станицу Пресновскую. Останавливались, как приспичит, либо на ночь. Обзавелись знакомцами не хужее родни. За ради уважения наведывались в гости друг к дружке, на Святой там, иль на Троицу когда. Один из поводов – ярмарочные дни в престольные праздники. Вот и теперь из Аиртавского сподобились наведаться к лавровцам сколько-то домов. С пяток, ли чё ли… Отбыли накануне.
Под торжище в селе отводилась главная улица и две других шире иных, от серёдки села на обе руки. В означенных местах хозяева ближних дворов по наряду старосты и под надзором десятских откидывали снег. Проулки на порядок слева и справа также чистились до мёрзлоты. За церковью заливали горку и каток для каруселей из тележных колес и санок, привязанных к жердям – на забаву молодёжи и детворы.
На площади, али на плацу, коли сказать по-казачьи, крУгом ставились лавки, балаганы, куда тут же подкатывали гружёные поклажей торговые сани. В заулках мостили походные жаровни, а то и просто железные бочки для сугрева людей или просто потрафить праздничному настроению – без огня в Сибири веселья не бывает.
На мглистой рани балаганы уже зовут людей к товарам. На развалах – калачи, мясо и пироги, холсты и полотна, ряднина и сукно, штуки бумазеи разной, полушубки, пимы, платки и шали, мохнатки и треухи. Похаживают с лотками штучного товару сонные ещё офени. Посля от них не отвяжешься. Там, у постав и подмостей, зазывают к себе шорники, кожемяки, горшечники. Подалее, через проулок, попадаешь на край села, где устроены жердевые денники, в расколах и загородках стоит рогатый скот, орут бараны, есть и лошади. Сбоку одного пристроился с клетками, укрытыми попонами торговец живыми гусями. А ещё далее - юрта, пара верблюдов. На другую сторону штабелями сложены свиные, бараньи, стоймя - говяжьи туши, в коробах – битая птица. Через сугроб отведено место рыбному ряду. Хлопают себя по бокам торговцы у плетёных корзин с окунями, престрашными щуками, у одного аканича бойкая суета, потому как и товар ходовой – якшинский нерестовый налим с печенью в ладошку.
На восходе морозец крепчает, звончей скрип обувки и полозьев, народ подтягивается к церкви. Батюшка поздравляет с престольным праздником, благославляет ярмарку, что и означает её благолепное открытие. Запылали жаровни, вспыхнули сосновые да берёзовые сутунки в бочках. Пошли по улицам крестьянки с мужьями, шебаршатся поживее гости. Все при доброй одёже, приветливы. Из соседних селений наезжают кошёвки, а то и привычные розвальни, накрытые для опрятности какой-нить дерюжкой. В них либо степенные «хозявы» в крытых шубах, либо «мОлодешь» битком, которая выпросилась у тяти не за ради покупок, а чаще - поглазеть, «взбрыкнуть кровями». На пАрах прибывают казаки, а нет-нет да и шумнут, гляди, бубенцами одна-две тройки из уезда. Расцветает ярмарка красным, зелёным и синим цветом, а где и лазоревым бархатом завидной епанчи, а всё другое берёт на себя цвет сибирской зимы – охряные оттенки дублёных полушубков, тулупов, бекеш и малахаев. Пахнет уже вовсю снедью, жаркОе гонит слюну почище винного стакашка на пресном снеговом воздухе.
У скотины толкутся одни мужики, без баб. Сюда же заглядывают и казаки. Тут дела варят серьёзные. Нередка крупная нехорошая брань. Бывает, торг прерывается коротким, но яростным мордобоем. Купца и покупателя тут же разводят, иногда и под бока возьмут: стыдились бы, храмовый праздник, а вы тут осьмушку не поделили…
Товар и живность расходятся бойчее. Всё чаще бьют по рукам, наспорившись до взаимного уважения. То из того проулка, то из того конца улицы, либо из этого правятся умиротворённые ватажки пить магарыч. Скрипят мёрзлой обувкой к избе, где над обновленной вывеской мохнатятся прибитые вчера вечером сосновые ветки – петровский знак питейного заведения. По крыльцу через большую дверь попадают в вожделенную духоту просторного покоя, где жарко топится печь, на широких плахах нанесли грязцы, а на долгих свежеструганных столах ставится питие и закуска. За стойкой упёрся в жаркОй плисовой рубахе при чёрном кашемировом жилете сам хозяин. В руках чистейший утиральник, коим он обмахивает лоб, стойку, жёлтую бляху на грудной цепочке тусклого карасинного блеску. Усердно вертятся два нанятых ради ярмарки половых в долгих белых рубахах и кожаных фартуках ниже колен. Покуда «тверёзые», а потому в полном значении собственных движений.
Солнышко, опоясавшись радужным пояском, само веселей глядит на православный сибирский народец, усмехаясь по-доброму холодными лучами: у самого щека горит, а этому – бары-бер, до чего же шустрый, язва, за что и люблю… От изб, от возков, от площади и с закоулков отбегают мужики и гости. Это те, кто проводив хозяйку восвояси или к тряпичному ряду, где «мужеску полу неча рот зявить», у неё же и отпросился испить стаканчик за ради праздничка, ярманки ради. Денёк-то какой разыгралси, ххосподя! – крестились уже на бегу к заветному крыльцу под ветками.
Едва пополудни, робкие поначалу заслышались песни, бренькнули струны. К вечеру терялись напевы и слова даже у женских хоров. За углом стань – ни бе, ни ме, ни кукареку, мало чего разберёшь. Хмель и усталость брали своё, да и зима подгартала под крышу, не уступая градусами крепкому зелию. Заведенье теперь шумело молодыми голосами – там маленько выпивали традиционную «мировую» участники обязательной по поводу ярмарки драки стенка на стенку. Кабатчик выставил ведро за удаль. Полоскали битые мурсалы зеленым вином, гордо ощупывали треснувшие рёбра, показнО считали зубы друг у дружки. На огонёк и бодрые голоса подтягивались девицы, будто бы купить мятных жАмок, джиндаков, халвы, пряников, леденцов. Кабатчик тароват…
Погостевав, довольные покупками, зарядив ружья на случай волков, уже по раннему темнУ отбывали домой наезжие аиртавичи, зазвав хозяев к себе на зимнего Николу, когда в выселке их – Никольская ярмарка. С троекратным наказом: быть непременно, во избежание отказных обид…

Нежданная встреча
Прямо сказать, незавидный кочевал аул. Досталось, видать, нынешней зимой и людям, и скоту. Разъезд молча стоял, а мимо, на виду, брели киргизские пожитки – пяток доходяжных коровёшек, отощавший донельзя косячок лошадей, поодаль семенили овечки на беглый перечёт. Напослед вывернул из-за ракитового болотца клочкастый верблюд в длинных оглоблях с невообразимо скрипучей, как принято у азиатцев, арбой. Соскочив с неё, бежала апайка. Евсей толкнул коня встречь.
- Исусу, Исусу, - приближаясь, кричала женщина. Шагов за десять бросилась, прямо на грязцу и с колен начала кланяться до земли, не переставая осеняться широким православным знамением, - Исусу Хресте, Мати Свят, Исусу…
- Братцы, да она кабы не крещённая? – донеслось средь казаков. Кайсачка, услыхав предположение, мимо Евсея скоро приблизилась к разъезду, к Илье, что сказал те слова, опять бухнулась на коленки. Казаки скучились.
- Хрест, есть хрест, - шебаршила из-за пазухи гайтан, на котором засветлела бляшка нательного крестика, тут же протянула его на узкой ладони.
Илья, соскочив с седла, поднял апайку. Платье – невообразимые ремки - на коленях и рукавах, где локти, промокло наскрозь, но кыргызке – бары-бер. Оборачиваясь на вставшую арбу, на опасливо подходящих подростков, парнишку и девчонку поменьше, указуя на повозки с коровами в оглоблях, на группу замерших верховых обочь обоза, она силилась что-то объяснить сквозь душивший её то ли кашель, то ли плач.
- Ты по-свойски джиргочь, кто ты? – по кыргызски перебил женщину Евсей.
Тут и выявилась история. Апайка эта, парнишка с девчонкой да ещё малОй в арбе – осколок семьи казака Полиенко (так написано на клочке материи печатными буквицами, поданной Евсею заместо пачпорта). Родом со станицы Котуркульской, что подалее отсель, от Акана то бишь, вёрст за полтораста к северо-востоку. Оженился станичник, Гаухар, дочь бия, в церкви нареклась Глафирой, Груней, стал быть. Детишек нарожали. Только помер Полиенко скоротечной горячкой, остудившись третьей назади зимой. Она и убралась в отцовский аул, кинув избу в станице, забрав скотину да одёжу. Мужняя родня слова не молвила, ни бе, ни ме, ни кукареку о судьбе сирот. Одна Полиенчиха детей в голос оплакивала, но кто старуху послухает. Всё бы ничего, ежли бы вслед за мужем не лишилась Глафира-Гаухар и отца. Справный аул зачал хиреть. Ныне прихватил джут, зашиб скотинку немногим не дочиста. Теперь кочуют на летовку.
- Чем-то бы помочь, братцы, - по-русски проговорил Евсей, - только чем?
Женщина встревожено оглядывала лица, понимая о чём речь. Взяв за руки сына и дочь, зажав на миг у себя, подтолкнула вперёд. Даже худоба и туземный наряд не скрывали симпатичный их облик, какой почти всегда удаётся меж русских и киргизок. Парнишка вдруг ткнул себя в грудь, потом также в грудь Ильи напротив:
- Мен орыс, сен орыс, - блеснул зубами, - паси бох…
- Шустрый, - посмеялись бы казаки, да не очень весело тут.
- Просит ребятишек этих взять, считает их детями казачьими, - переводил Евсей, хотя все, кажись, сдагадались, - хочет, чтоб среди своих, в русском племени выросли. Что делать, казаки?
- А ты бери аюром их всех, - подкузьмил Дейкин, - поглянь, при формах бабёнка, что грудя, что курдюк, будто и не кыргызка-плоскодонка…Подкормить, сводить в баньку, дак и… Ей, поди, и тридцати не стукнуло?
- Зубы нечего скалить, - осадил старший Шеин, - дело сурьёзно…
Прочувствовав смысл слов, женщина негодующе глянула на Дейкина, запахнула шубейку и резко надвинула суровый платок. Стыд стемнил лицо. «Парони бох» - шептала дрогнувшими губами. Но тут же с решительной надеждой вскинула взгляд на примолкнувший в мыслях разъезд.

Привет позапрошлого века
« Милый Пётр Нилыч! Да, именно так называю Вас в письме. Вы, всё же, старше меня, опытней. Умом, рассудочностью, но не сердцем. Здесь мы – ровня: сердце в любви всегда птенец. И оттого чувства его бывают неловкими, как, например, мои. Не взыщите… Мне до сих пор не по себе от последней встречи… Не оправдываюсь, взываю о понимании…
Мы снова далеко друг от друга. Вёрсты и вёрсты от Омска до курчавых гор, прохладного озера и чудных лилий милого Аиртавчика. До Вас, моего спасителя… Тоскливо от мысли, что путь отныне непреодолим. Вы так сказали папеньке, и у нас уже не разлука, но прощание без встречи, и оттого дороги сделались пропастью… И всё-таки живёт во мне маленькая надежда, если сделаете шаг навстречу… Вы решитесь, мой суровый господин сотник? Не сердитесь на мою настойчивость, поверьте, то не прихоть сумасбродной курсистки, постарайтесь догадаться… Господи! Ну отчего Вы так далеко?».
Сколько лет листку, найденному ненароком в фолианте «Настольный календарь колхозника. 1941 год»? Позабытому, выцветшему, потёртому на сгибах? Поболее века – точно. Капитализм с царём, две мировые и прочие войны, социализм с генсеками, ликбез и космос, теперь снова капитализм, на сей раз с президентами…Глобальное потепление, перекройка границ, мировые кризисы… Сколько перемен! А сердца человеческие те же. Вот и сейчас, в миг кратчайший, пока думаю о чувстве давно отживших людей, может, струятся по эфиру мимо меня цифровые биты «эсэмэски» с теми же мольбами о взаимности и любви.

На японскую
Эшелон лязгнул буферами, дёрнулся ещё и затих на запасной нитке. При редких газовых фонарях через товарный состав с крытыми тележками виднелись: наливная башня красного кирпича, железистая крыша пакгауза в зелёном сурике, а подалее – второй этаж вокзальной постройки. Царила глухая сибирская ночь, которую, окромя фонарей, ещё бередили жиденькие огоньки небольшого селения да дежурное освещение путей. Тишина нарушалась гулким пыхтением паровоза впереди да назади, от станционного буфета, гнусавым голосом граммофона с самой модной пластинкой. Ту песню четвёртый Сибирский казачий полк слушал уже третью тысячу вёрст. Вот и здесь, пред Байкалом, кокчетавским казакам, словно спросонья, напоминала женщина надрывным напевом из треснувшего чёрного диска:
Все пташки-канарейки
Так жалобно поют,
И нам с тобою, милый,
Разлуку подают.
Разлука ты, разлука,
Ра-адная ста – ра – на…
Муторно, словно с похмелья после буйной гулянки, становилось на душе от надоевших слов и музыки. «Ровно сурочит, сука», - ругался сотенный вахмистр на ни в чём не повинную Вяльцеву.
Однако ж, устраивались остановки эшелона и по другому крою. Урядники и десяток казаков тянули с провиантского вагона ендовы с вином. Опосля сытного обеда на горячем приварке офицеры поощряли разминку весельем. Ну, держись! Отбивала каблуки в лихих плясках, раззадоривалась до молодых приливов крови уже многому знающая цену вторая очередь казачьего Синегорья. Гораздило случаи, когда на мёрзлых путях выстраивались в колонну два-три состава разом. Либо со своим братом-сибирцем, либо с оренбуричами иль донцами. Долго качали головами местные жители, споминая расповадившихся часом гаврилычей: удальцы, язьви тя в душу, энти спуску кому хошь не дадут! Эх-ха-ха…Знатьё бы наперёд…

ВЗЫСКУЮ, БРАТИЯ!
В Кокчетавской в том году был случай на всю Омскую епархию. Состоялся крестный ход, и уже с иконами, хоругвями и песнопениями православные вертались к храму, уже звонарь готовился вдарить благовест с колокольни – возникла заминка.
От ватажки немощных жёнок и престарелых казаков, встречающих ход у подножия сопки, вывернулся поп – не поп, монах – не монах… Ражий ввысь и зело косматый, худой донельзя, чёрно и широко шагнул встреч верстовым столбом, вдарил берёзовым посохом в щебенистую мокроту, вскричал предерзко и неожиданно:
- Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Сходили? А что несёте? Не в руках – в душах? Правда где, братия? Оставили правду, рабы Божия! Потеряли, износили, яко рубище? Из церквей остроги мастырите! Досками крашенными окаянные заборы для веры святой городите! Ужо вам… – далее пошёл греметь басовито, да такое подряд, что никому век того бы не слУхать…
Тут – замешательство не в шутку. Атаманский наряд к нему кинулся, кто из гласных, жандарм в голубом откель-то взялся… Становой жировым гусаком под горку переваливался скоро, рукой саблю держал на шибком аллюре, другой так махал на смутьяна – боязно глядеть: ну как оторвётся конечность при столь яром усердии? А тот встал поперёк, яко апостол, окрестился на Копу-озеро, где Восток, да воззвал – амвона ему не надо:
- Есть книга Номоканон! Законоправильник! Там - вся правда! До митрополита дойду! Всем докажу! В грехах, братия! Синим! Огнём! Гореть!
Добежав в упор, становой взъярился пуще. Оно бы смазать, кулак в лайковой перчатке сготовил, да как – лицо, поди, духовное? Когда от крика и угроз пристав стал багровым, а пузо поднялось выше, кажись, некуда и вся фигура должна бы опрокинуться, старик в нашивках, при медали за Хивинский поход, молвил в землю:
- Нужда, вашбродь, закону не знает, она чрез него шагает. Допекли, видать, христового. Нешто он не ведал препоны, а – надо!
Меж тем встревоженные ропоты раздались… Так трескаются, сыро и глухо, льды на Чаглинке, чтобы тронуться потом цельными десятинами, давая простор чистой воде. А
исступление нежданного оратора росло, каждое слово он выкрикивал громогласно, яростно, непримиримо, с бесконечным уверованием в мольбы о правде. Он звал суд высший. И если не земной, то тот, Горний, с Небес, истин и правды которого никто из сущих на земле не испытывал. Только находились избранные, единицы из человеков, кто веровал истово и непорочно в тот Суд, алкал его, отчаявшись, в нашу греховную суету сует. Да и то – редко. Маловато праведников в краю Сибирском. И вдруг пронзило всех мыслью: да не один ли из таких стоял пред крестным ходом сейчас?! Люди видели – недолго ему осталось, скоро сбираться сирому в путь к той самой правде, к огнепречистому судилищу, которых ошибочно и напрасно тропил здесь, положа жизнь, но не желая сомневаться, что земному высокое ещё не с руки. Не готовы к тому ни толпы, ни пастыри…

"Как мимолётное виденье"…
Позиция досталась проигрышная с любых сторон. Догадайся о том японцы – вновь придётся платить русской кровушкой. Заигрались генералы-«куропатки» в очередной раз за штабными картами, и теперь полк затыкал прореху в стыке армейских группировок Самсонова и Реннекампфа. Сюда подоспели вечером, с марша пришлось закапываться на виду у противника, сготовившегося к прорыву. Густо пехоты у него подсыпано, напрягшейся в штурмовых колоннах. Подполковник всю ночь места себе не находил, угадывая движение навстречу для верного броска. Утром, чуть засерело, передалось от роты к роте новое беспокойство. Справа, от тылов, заслышались нарастающие звуки, смутные, оттого более тревожные. Они приближались. Ну вот, помяни чорта! Небось, догадались япошки… Офицеры вскинули бинокли. Однако сбивали глаз мятущиеся в линзах кусты с неубранными пред ними нивками чумизы и гаоляна.
- Кого несёт по нашу голову? – подскочил батальонный командир.
- Не разобрать, - ему подали более сильную трубку. С лошади было повыше, и через миг капитан облегчённо выдохнул:
- Наши! Артиллерия, батареей скачут. Точно! Казачьи самовары катят.
Теперь и другим ясно. Полуторная батарея сибирских казаков устремлялась на левый фланг, к соседнему батальону егерей. Красиво катили. На широком галопе, с равнением и положенной дистанцией между орудиями. Впереди на вороном коне скакал командир в сопровождение трубача на белом дончаке. Всё, как в обычаях артиллерии. С доброй выучкой вкатились на огневую позицию. Замерли вороной и белый, запели сигнальные звуки. В воздухе блеснула командирская шашка, и тотчас, совершив на полном галопе заезд, батарея снялась с передков, упряжка покатилась в тыл. Не успели глазом моргнуть – первое орудие жахнуло выстрелом, обозначив расположение японцев пристрелочным клубом взрыва. Сразу же пальнуло другой раз с поправкой. «Очередь!» - донеслась команда, и следом, нагоняя друг друга, открыли стрельбу остальные расчёты.
- Н-да, будто на манёврах. Молодца, казаки! – не сдержал похвалы капитан, - не то, что наши пушкари-пугачи…
Не хуже прислуги показали себя наводчики. Шрапнели рвались низко, прямо над целями японской пехоты. Изготовленная к атаке, она не шибко побеспокоилась о защите, и теперь расплачивалась за самонадеянность обычной на войне ценой.
- Орудиями! Чётные – гранатой, нечётные – шрапнелью, пли! - слышались с позиции батареи уверенные команды.
Стало видно, как группами и поодиночке разбегались по сторонам японцы. Их накрывало дождём осколков сверху, понизу пластало гранатной картечью. Доносился крик раненых, перешедший вскорости в пронзительный вой беззащитных пред такой пальбой солдат.
- Чего деется, - крестился новый ординарец ротного Чижов.
- Прямая наводка… Молись на казаков, в аккурат подоспели, хлебнули бы юшки без них…
- Жалко? – обернулся вестовой Арефьев.
- Люди ж, тварь Божья, хучь и не крещённая…
- Поглядел бы, как эти божьи люди наших ранетых штыками добивают, быстро жалко своё заховал бы куды следоват…
Среди офицеров другие разговоры.
- Эх, конницу бы сюда, банк подрезать…
- Размечтались, батенька… Может, самим рискнуть, контратака?
- Не успеть, пока пёхи добежим, япошки в заросли отступят, а оттуда встретят на голом месте – не возрадуешься.
- Конница бы успела, ей в самый раз. Зачем не пригласили пушкари земляков своих, казаков с сотню, они бы с флангов в тыл затекли, зарубились, а мы в лоб штыковой…
- Прекратить! Удивляюсь вам, господин прапорщик, развели турусы «если бы, да кабы»…
И вдруг – тишина на нашей стороне: казачья батарея прекратила стрельбу. Японцы закопошились спокойнее, подбирая раненых. Живые копились вокруг офицеров в невысокой, но густой чащобе, усилившимся ветром доносило визгливые звуки команд, обозначались взводные колонны.
- Почему прекратили огонь? – отчаянно, с женской интонацией, кричал на скаку подполковник, подлетая к батарее. Он не желал верить в худшее, но кривой фатум, увы, от самого Мукдена уже тащился в расстроенных рядах русского войска. Настиг и тут.
- Стрелять нечем, - огорошил ответ артофицера. Впрочем, привычно…
Батарее подали передки и она, не отступая ни от одной строчки устава, снялась с позиций. Будто не было…
- Как мимолётное виденье, - сфальшивил вокал кто-то из ротных офицеров.
- Отставить! Не всё коту масленица, - дёрнул козырёк фуражки пехотный капитан, - теперь дадут нам самураи прикурить, озлобились… Арефьев! Вологжанин! Командиров взводов ко мне, шеметом!

Гибель разведки
Перевалив последнюю горбину, третья сотня седьмого сибирского казачьего конного полка оказалась перед довольно крутым распадком. Внизу путь пересекали заросли высоченного, аршина в три с гаком, гаоляна, в котором запросто могли скрыться всадники, разве пики бы торчали наконечниками. Стебли и листья вездесущего в Манчжурии растения теперь высохли на жесть и скрежетали от любого даже несильного дуновения. Чертовы кущи простирались до склона противостоящей сопки доброй четвертью версты в поперечнике, а на правую и левую руки вились к поворотам распадка, а там - в туманную неизвестность. Обойти – далёко.
Японские батареи внятно отпаливали навесным огнём аккурат из-за ближней сопки, их и должна атаковать сотня при поддержке слева забайкальского батальона пограничной стражи, который ещё ночью, по донесению связного, выдвинулся на изготовку. Манёвр предназначался, чтобы облегчить положение сибирских стрелков, отходящих от несчастливого для нас Вафангоу.
- Проклятый гаолян! Встал, как засека, – выругался подъесаул почему-то вполголоса, пристально разглядывая склон сопки в бинокль, - не видно ни хрена! Вроде не ползают, а что-то боязно соваться в сей хунгузский вертеп.
Субалтерны промолчали. Сотня встала по сигналу на средине спуска. Внизу, шагов на триста, слабо мотало верхушки, доносился жесткий ропот стеблей. На противоположном, гораздо круче, подъёме и в порослях багульника по гребню – тихо. Что делать? Пушки бухают, братушкам подбрасывают похоронок разрывами беспощадной шимозы, стражники, поди, изматерились по поводу задержки с приступом…
В разведку сотенный отрядил отделение. Конники спустились не мешкая, отгибая и встряхивая высоченные растения, с трудом продирались в сторону работающей артиллерии противника. Они были почти на выходе из гаоляна, как в кустарник на гребне другой стороны высыпали японцы и сразу же открыли отчётливую ружейную пальбу. Гадать не надо: ждали…
- Назад, Еремеев! – заорал подъесаул, - ну, макаки желтомордые, ну, суки!
Стало поздно… Японская пехота из боевого охранения их артдивизиона, добротно замаскированная на заранее подготовленной позиции, сверху, шагов со ста пятидесяти, прекрасно видела двигающуюся в гаоляне разведку и когда казаки плотно втянулись в ловушку, встретила их прицельным, на выбор, огнём. В сотне тоже поскидали винтовки, а толку? Не достать.
- Пощёлкали, ровно фазанов, - закричал кто-то в строю, - что деется, братцы?
- Чё бы фланкировкой* не выманить? А то послал он, попёрлись, как энти…
- Знает черт, куда копытом бить, докомандовались, князья - хвермаршалы, - перекинулась буза по взводным колоннам (вероятно, на тот момент полком №7 командовал князь Трубецкой). Однако о лобовой атаке нечего и думать. По зарослям не наскачешься, да и на подъёме по склону успеют расстрелять пачечным огнём даже без пулемётов. Такая пошла война со сдачи Порт-Артура, мать её в душу: не понос, так золотуха…
* фланкировка – старинный казачий приём, типа открытой разведки боем. Всадник либо несколько их, не таясь, выезжают на вид открытого или замаскированного противника и своими выходками (скачка на сближение, стрельба, джигитовка и т.п.) провоцируют того открыться, проявить «нервы» и огневые средства, численность свою, а то и ввязаться в погоню за «лёгкой» добычей и тем самым заманиться в засаду (например, в знаменитый «вентерь»). На фланкировку отряжались самые лучшие «жигиты» казачьего подразделения, умелые и дерзкие наездники, ибо их роль всегда граничила со смертельной опасностью. Ради «другов своих» и Отечества.

СБОРЫ НЕДОЛГИ
Третья сотня первого Ермака Тимофеева сибирского казачьего полка составлялась по росписи из очередных нарядов Аиртавского и Челкарского посёлков, приписанных к станице Лобановской. Сама Лобановская с казаками Имантавского посёлка одно время формировала четвёртую сотню. На сборы в летние лагеря третья и четвёртая обычно шли на Кокчетав совместно.
Селения у сибирцев ставились друг от дружки в дистанции дневного конного пробега – вёрст 10-12, где с небольшим гаком. Оттого раньше других снимались имантавцы. Им дальше всех. В Лобановской мешались с полусотней местных. Аиртавичи бором меж Большим и Малым Аиртавскими озёрами держали путь к челкарцам. В посёлке все воссоединялись. Иной раз делали днёвку, а чаще после полуторачасовой поверки правились на Чаглинку, к лагерям пред штабной станицей Кокчетавской в полусотне вёрст отсель.
Следовало бы слышать, как встречались будущие полчаны, знакомились, заводили дружбу, ведь служба впереди, а там – мало ли что и как… Выйдем же на околицу Челкарского посёлка с полуденной стороны. Вот по тракту празднично показалась четвёртая сотня. Третья встречает её пеши, выставляясь по улице следования стихийными шпалерами, вперемежку с челкарскими мирными жителями, где видны и аиртавские, приехавшие проводить земляков. Снуёт детва. Грянул последний запев, команда спешиться, и попадают лобановские снохари вместе с имантавскими бармашатниками, ровно с ковшом на брагу. Берут их в переплёт челкары-хвосторезы и аиртавичи-шалфейники. Последние чувствуют себя в сей момент как дома: сотня-то с челкарскими – общая…
- Энто хтой-тось нарисовался тута? Да как скоро! Быдто с конопели опосля нужды на воздух скочил…
- Эй, бармашатники, это вы через забор козу пряниками неделю потчевали, думали, что девка?
- Дак им, что девка, что коза, абы мокро было…
- Гы-гы-гы…
От конных рядов неслось не слаще. Побаутки, приговорки передавались от старших, из года в год, копились и не старели, без них не хватало бы чего, навроде соли в домашности…
- Челкарцы-то, гля-ка, братцы! Сами кобели да ещё и собак завели!
- Эва, невидаль – шалфейники с Ертава, никак? Энто их старики внуков шпыняют, чтоб не шшалкали холодных подсолнушков – охолОнисся, пАря, глотошница (ангина) задавит…
- В Ертаве скус знают. Там гостей копчёным льдом потчуют…
- Челкары! Седлай порты, надевай коня! Чё рты раззявили?
- Братцы, а на што в полку нам энти бармашатники? Оне ж ровно козлы на конюшне…
- Тырр! Не трогать имантавских!
- Энто с какого антиресу?
- Атаман заставил их намедни хрен рылом копать, поголовно устамши!
- То и зырю: на зубах мозоли, волосья распухли…
Хохот, выкрики, здоровканья меж своих, сродственников, сватовьёв… Но доставалось в той пачечной стрельбе всем подряд без разбору. Так загибали, аж солнышко смеялось…
- Аиртавичи, мотри, к умным навроде попали, а из дураков не выехали…
- Серьга-сватёнок, ты чё нос свесил? Лобановско озеро небось зажгли?
- Ты его не замай! Понурая свинка глыбже роет!
- Слыхали? Имантав городом сделалси!
- Иди ты!
- Как же. Таперьча там одна труба, четыре избы, восемь улиц!
- Ганька! Чернявский! Ты пошто мышу в зубах дёржишь? Сплюнь!
- Кака мышь тебе? Энто усы у Игната наросли….
- Ха-ха-ха…
- Ты, Шурей, попомни: шутил волк с жеребцом, инда зубы в горсти унёс…
- Говорено: плохого волка теляты лижут, шутю я…
- Лобанча – казаки паратые, у них в станице завсегда кони на кОзлах, сами в хомутах…
- Айда, полчаны! Вали ермачи! Рви кочки, равняй бугры, держи хвост козырём…
Вроде – веселье корогодом, в настроение каждый, а нет-нет да и мелькнёт… Нет, не печаль, ей своя очередь будет, а так - грустинка: лагеря – оно, конечно, не служба, а всё разлука, как ни как. Где-тось, чё-тось на проверку берётся. Чувства ли, клятвы, может просто слова…
Смехи примолкают. Туда-сюда, прошелестели полтора часа бивуака, вновь трубачи репетуют команды – поход на Кокчетавскую. А на пути ещё – крестьянское село Еленинское. И здесь старики, слободный народ, детва высыпали. Казаки едут!
- Айда с нами, лебёдушки! – подбоченился Илюха Алексеев, - вместях царю послужим в крепости Верной, прыгай в седло!
Девушки рассмеялись, зашушукались.
- Когда купишь, тогда и облупишь, - звонко отозвалась смелая, в кумачёвом полушалке.
- Ты чьих будешь, черноглазая? Лупетка, навроде, знакомая…
- Глякось, пачпорт испрашивает! – отвечали ему, - баяли, казак будто, а он полицейской части, червивой масти…
- Лухман он, а не казак, лампас токо начепил!
- Эки языки, язьви вас…
- Кинь! Других найдём, заберём. Больно уросливы. Лыком по парче не шьют, Илюшка…
А тут уже команда прерывает разговор: запевалы – вперёд! Стал быть, взовьётся строевая песня – походная подруга полка.